В мире, лежащем во зле, любовь отравлена смертельным ядом. Но жить без любви было бы для человека ещё страшнее. Смысл искусства как раз и заключается в том, чтобы утверждать в человеке желание и стремление очистить любовь к человеку от любви к миру сему. «Любовное восхождение» – на примере поэтического творчества А.С. Пушкина, М.Ю. Лермонтова и Ф.И. Тютчева.

1. Некоторых смущает в христианстве проповедь девства, которую мы слышим, например, в Первом послании апостола Павла к коринфянам. Вступать в брак не грех, но лучше оставаться в девстве, - наставляет апостол Павел. Это понимают так: пло́тская любовь опасна, лучше не любить.

Плотская любовь действительно опасна, но не менее опасна и любовь духовная – то, что мы называем любовью к ближнему. Искажению в грешном мире одинаково подвержены и та, и другая. Нечистота в плотской любви порождает нечистоту духовную, а духовная нечистота оскверняет плоть, потому что эти две любви не живут отдельно. Хоть в греческом языке они определяются разными словами, на самом деле прав русский язык: это одна и та же любовь.

Отдельная от плотской духовная любовь «есть явление не только ненормальное, но и совершенно бесцельное, ибо то отделение духовного от чувственного, к которому она стремится, и без того наилучшим образом совершается смертью». Это цитата из Владимира Соловьёва. Не святой отец, всего лишь философ, но, однако же, выразил богооткровенную истину о нераздельности в человеке души и тела. Умерла душа – умрёт и тело, умерло тело – душа восстановится, только когда оно воскреснет. Впавший в старческий рационализм Лев Толстой попытался было отделить духовную любовь от плотской – и что у него получилось?

«Любовь настоящая есть только любовь к ближнему, ровная, одинаковая для всех. Одинаково нужно заставить себя любить тех, которых мало любишь или ненавидишь, и перестать слишком любить тех, которых слишком любишь. Одно не дошло, другое перешло линию. От того и другого все страдания мира».

Кто-нибудь может представить Иисуса Христа таким холодным рационалистом, движимым рассудочной, тщательно выровненной любовью, которую Он одиноково, словно пайки, распределяет среди людей? Мог ли Он во имя такой любви, которая, по Соловьёву, сродни смерти, пойти на крестную смерть?

Нет, девство – это не воздержание от любви. Только ложная духовность отрицает плоть, «истинная духовность есть ее перерождение, спасение, воскресение» (В.Соловьёв).

Воздерживаться от любви – это всё равно, что воздерживаться от Бога в себе и от себя в Боге. «Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нём…» - говорит апостол Иоанн. И это совсем не противоречит сказанному апостолом Павлом.

2. Настоящая любовь – это когда один человек готов всецело вверить себя тому, кого любит; такая любовь всегда не для себя, а для другого. Я люблю не для того, чтобы мне было хорошо, а чтобы хорошо было тому, кого я люблю. Если ему плохо от моей любви, я стушуюсь, сделаю так, чтобы она ему не досаждала: настоящая любовь скорее убьёт себя, чем причинит страдания любимому человеку.

Иисус Христос любил нас такой огненной, жертвенной любвью, не сверяясь ни с какими начертанными рассудком линиями, и с этой любовью Он, невыразимо прекрасный, взошёл на Крест. Эта любовь казалась безумием для рациональных эллинов, но христиане – это и есть те, кто безумен в глазах «здравомыслящих». «Умеренность в любви невозможна в христианстве, как огонь не может не обжигать», - писал богослов Сергий Фудель.

3. Соответственно, и воздерживаются христиане, хранят девство, вступают на путь аскетического подвижничества не по тем причинам, которые приписывает им рассудок маловера или атеиста.

Монастыри – это не место для разумного выравнивания любви. Там укрываются от мира именно безумцы любви – те, кто любят так сильно, в ком любви так много, что мир их отторгает, потому что их любовь опасна для холодных сердец. Целый мир не может вместить в себя такую огромную любовь, как не смог он вместить в себя вочеловечившегося Господа Бога, но душа человека больше всего мира.

Если нет в тебе такой полноты любви, вступай в брак, этим не согрешишь, но всё же лучше было бы тебе любить так сильно, чтобы мир тебя не признавал за своего. Быть отверженным миром – это достоинство и великое благо для христианина.

Живи он в средневековье, Пушкин, наверное, был бы монахом, как Нестор Печерский, Епифаний Премудрый или Ермолай-Эразм. Любовь в нём была невероятных размеров. Однако он родился в другое время, воспитывался в другом обществе. Это была среда, где нормой считалась европейская куртуазность. Где достоинство мужчины определялось количеством покорённых им и разбитых женских сердец. Любовь в таком обществе была утончённая и увлекательная игра, которой учились с юности.

4. В юности всегда нелегко противостоять искушениям плоти. Ещё труднее хранить целомудрие, если твоё взросление происходит там, где положено быть куртуазным.

Игре в любовь учились по французским романам. Строгие родители старались прятать их до времени от дочерей, но к юношам отношение было иным: их ранний любовный опыт, с горничными, крестьянками и прочими девушками нестрогого поведения, считался в то время нормой.

В царскосельском лицее мальчишки учились любви довольно прилежно. С Эротом они были запанибрата. В одном из лицейских стихотворений Пушкин признаётся в том, что Эрот отвлекает его от серьёзных дел, но юноша не особо переживает по этому поводу. Наоборот, ему приятно ощущать себя Дафнисом, пребывающим во власти бога любви.

Пусть владеет мною он!

Веселиться – мой закон.

В пятнадцать лет Пушкин влюбляется в хорошенькую камеристку фрейлины Волконской. Ей, Наташе по имени, он посвящает своё первое любовное стихотворение. Они тайно встречаются по ночам в той части Царского Села, где находится резиденция императора. Однажды с Пушкиным случается анекдотический казус. В один из ночных визитов влюблённый лицеист принял в темноте за Наташу пожилую фрейлин Волконскую и наградил почтенную даму страстным поцелуем.

«Государь, - вспоминал Пущин, лицейский друг Пушкина, - на другой день приходит к Энгельгардту [директору лицея]. "Что же это будет? - говорит царь. - Твои воспитанники не только снимают через забор мои наливные яблоки, бьют сторожей садовника Лямина, но теперь уже не дают проходу фрейлинам жены моей".

Энгельгардт, своим путем, знал о неловкой выходке Пушкина… Он нашёлся и отвечал императору Александру: "Вы меня предупредили, государь, я искал случая принести вашему величеству повинную за Пушкина; он, бедный, в отчаянии: приходил за моим позволением письменно просить княжну, чтоб она великодушно простила ему это неумышленное оскорбление". Тут Энгельгардт рассказал подробности дела, стараясь смягчить вину Пушкина, и присовокупил, что сделал уже ему строгий выговор и просит разрешения насчет письма.

На это ходатайство Энгельгардта государь сказал: "Пусть пишет, уж так и быть, я беру на себя адвокатство за Пушкина; но скажи ему, чтоб это было в последний раз. Старая дева, быть может, в восторге от ошибки молодого человека, между нами говоря", - шепнул император, улыбаясь Энгельгардту. Пожал ему руку и пошёл догонять императрицу, которую из окна увидел в саду.

Таким образом дело кончилось необыкновенно хорошо», - заключает Пущин.

Романтическая история, романтическое воспитание, романтическая любовь… Александр Сергеевич Пушкин начинал романтиком. Рано познав славу, сделавшись модным поэтом, он старательно служил идолу моды на романтизм. Писал революционные стихи, призывая разрушить Россию и что-то такое, о чём и сам толком не знал, построить на её обломках. Кощунствовал, глумился над святостью, написал богохульную поэму «Гавриилиада» - опять-таки в подражание европейским романтикам. Бахвалился своими победами над женщинами. В общем, старался не выделяться на фоне модной, «вольнолюбивой», тогдашней светской тусовки.

5. «Человек никогда не будет хорошим, пока не поймёт, какой он плохой», - мудро заметил Г.К.Честертон. Похоже, именно поэма «Гавриилиада» помогла Пушкину понять, какой он плохой.

• преданию христиан, бес может принимать любой образ, даже Самого Господа, но он не в состоянии принять образ Пресвятой Богородицы, никогда он не дерзает посягать на неё. А это значит, что и к Богородице никакая скверна не пристаёт. Пушкин оскорбил своей поэмой чувства верующих, но не смог оскорбить чистоту Пречистой Девы. Получилась глупая и кощунственная насмешка над тайной боговоплощения, но не над Ней. Её образ в поэме совем не глумливый. И, однако же, пятная догмат, он пятнал и её – осознав это, он потом не мог простить себе эту выходку.

Модзалевский приводит воспоминания М.В.Юзефовича (среди пушкинистов этот мемуарист имеет репутацию достоверного: он не злоупотреблял ни выдумкой, ни красным словцом), из них мы узнаём об одном эпизоде из жизни Пушкина, имевшем место в 1829 году на Кавказе: «Однажды один болтун, думая, конечно, ему [Пушкину] угодить, напомнил ему об одной его библейской поэме и стал было читать из нее отрывок, — Пушкин вспыхнул, на лице его выразилась такая боль, что тот понял и замолчал. После Пушкин, коснувшись этой глупой выходки, говорил, как он дорого бы дал, чтоб взять назад некоторые стихотворения, написанные им в первой легкомысленной молодости».

С поэмы «Гавриилиада» началось духовное отрезвление Пушкина. Кажется, он сам испугался того, что сделал. Пушкин ведь не был циником и верил в то, что в мире есть Божественная чистота, и тосковал по ней. Эта тоска ощущается в его лицейской лирике. И вот он посягнул на чистейшую из чистейших. Это было падение, после которого он не мог жить как ни в чём не бывало.

Живя прохладно, человек не осознаёт меры своего греха. Он кажется себе благополучным. Чтобы проснуться, иногда надо больно упасть.

О стихотворении 1821 года, романтически прославляющем Наполеона, он скажет: «Это мой последний либеральный бред, я закаялся…». «Гавриилиада» была написана в том же году, за несколько месяцев до оды Наполеону. Переоценка революции, раскаяние в богохульстве и поворот к тёплой вере – всё это происходило в Пушкине одновременно. С этого времени начинает изменяться и его отношение к любви. Любить, начинает он осознавать, это и есть высший смысл жизни. Но как-то не вяжется с высшим смыслом пошлый флирт, совсем не та эта высота, которой взыскует его любвеобильное сердце. Но велика сила инерции в поведении человека, освобождение от привычек всегда даётся ценой огромных усилий. Пушкин ещё долго будет вести так, будто флиртующая любовь не имеет альтернативы. Да так оно и было на самом деле. Если ты по-другому любить ещё не умеешь, отказаться от флирта означало бы отказаться от самой любви. А это, в свою очередь, означало бы для него отказаться от поэзии. Потому что творчество без любви было немыслимо для Пушкина.

Вряд ли Богу было угодно, чтобы Пушкин, ничего ещё почти не сказав, умолк навсегда.

5. «Какое это огромное счастье любить и быть любимым и какой ужас чувствовать, что начинаешь сваливаться с этой высокой башни!» Это сказал Чехов, но жизнь без любви была таким же ужасом и для Пушкина.

«И сердце вновь горит и любит – оттого,

Что не любить оно не может».

Когда в душе писателя иссякает любовь, она страдает и корчится от бессилия. Наступает творческий кризис. Чехова такой кризис погнал, уже больного туберкулёзом, на Сахалин. Молодого Пушкина Провидение спасало от творческих кризисов ссылками. Ссылку в Михайловское сам Пушкин переживал как трагедию, но прав Валентин Непомнящий: на самом деле это был для него роскошный «царский подарок».

В Михайловском Пушкин постигает сладость разлуки.

Цветы последние милей

Роскошных первенцев полей.

Они унылые мечтанья

Живее пробуждают в нас,

Так иногда разлуки час

Живее сладкого свиданья.

Это что значит: разлука слаще свидания? Это точно не значит: уйду к другой. Никакая другая в этот «сладкий» час не существует. «Разлука слаще свидания» - это значит то же самое, о чём говорил и апостол: «лучше тебе оставаться в девстве». Разлука – это напоминание о чистом девстве. А следовательно, не конец любви, а поворот к чистоте в ней – может быть, самая высокая её фаза.

«Кем бы любимая ни была, она не вместит твоей огромной любви». Это уже чувствовал Пушкин. Но он был молод, он, собственно, и не дожил до старости, и ему не хотелось верить, что такой женщины нет на свете. Более того, он тогда ещё точно знал, что такая женщина есть. А если ещё точнее, он верил в это. Верил наивной и детской верой, слишком, пожалуй, фамильярной по отношению к святости. Такой женщиной была для него Дева Мария – та самая, на честь которой он посягнул было в «Гавриилиаде». Теперь она стала для него идеалом любимой женщины.

Он понимал, что подобная фамильярность недопустима, но по-другому он верить вообще не умел. Пушкин до самой смерти оставался ребёнком, и к Богу, и к Деве Марии он относился по-детски. Что ему до того, что Им все поклоняются? В поклонении много рутины, а он не терпел рутины. Да и не может быть рутины в любви.

Жил на свете рыцарь бедный,
Молчаливый и простой,
С виду сумрачный и бледный,
Духом смелый и прямой.

Он имел одно виденье,
Непостижное уму,
И глубоко впечатленье
В сердце врезалось ему.

Путешествуя в Женеву,
На дороге у креста
Видел он Марию Деву,
Матерь господа Христа.

С той поры, сгорев душою,
Он на женщин не смотрел,
И до гроба ни с одною
Молвить слова не хотел.

С той поры стальной решетки
Он с лица не подымал
И себе на шею четки
Вместо шарфа привязал.

Несть мольбы Отцу, ни Сыну,
Ни святому Духу ввек
Не случилось паладину,
Странный был он человек.

Проводил он целы ночи
Перед ликом пресвятой,
Устремив к ней скорбны очи,
Тихо слезы лья рекой.

Полон верой и любовью,
Верен набожной мечте,
Ave, Mater Dei кровью
Написал он на щите.

Между тем как паладины
Ввстречу трепетным врагам
По равнинам Палестины
Мчались, именуя дам,

Lumen coelum, sancta Rosa!
Восклицал всех громче он,
И гнала его угроза
Мусульман со всех сторон.

Возвратясь в свой замок дальный,
Жил он строго заключен,
Всё влюбленный, всё печальный,
Без причастья умер он;

Между тем как он кончался,
Дух лукавый подоспел,
Душу рыцаря сбирался
Бес тащить уж в свой предел:

Он-де богу не молился,
Он не ведал-де поста,
Не путем-де волочился
Он за матушкой Христа.

Но Пречистая сердечно
Заступилась за него
И впустила в Царство вечно
Паладина своего.

6. В 1825 году в Михайловском Пушкин пишет стихотворение, которое Валентин Непомнящий считает самым главным его стихотворением о любви. Это «Сцена из «Фауста»», подражание Гёте. Мы уже говорили об этом стихотворении в прошлый раз. В нём звучит очень мудрая мысль, вразумление современному европейскому человеку и его подражателям: бессмысленно уповать на разум, когда в тебе оскудела любовь.

Фауст

Перестань,
Не растравляй мне язвы тайной.
В глубоком знанье жизни нет —
Я проклял знаний ложный свет,
А слава... луч ее случайный
Неуловим. Мирская честь
Бессмысленна, как сон... Но есть
Прямое благо: сочетанье
Двух душ...

Мефистофель

И первое свиданье,
Не правда ль? Но нельзя ль узнать
Кого изволишь поминать,
Не Гретхен ли?

Фауст

О сон чудесный!
О пламя чистое любви!
Там, там — где тень, где шум древесный,
Где сладко-звонкие струи —
Там, на груди ее прелестной
Покоя томную главу,
Я счастлив был...

Мефистофель

Творец небесный!
Ты бредишь, Фауст, наяву!
Услужливым воспоминаньем
Себя обманываешь ты.
Не я ль тебе своим стараньем
Доставил чудо красоты?
И в час полуночи глубокой
С тобою свел ее? Тогда
Плодами своего труда
Я забавлялся одинокой,
Как вы вдвоем — все помню я.
Когда красавица твоя
Была в восторге, в упоенье,
Ты беспокойною душой
Уж погружался в размышленье
(А доказали мы с тобой,
Что размышленье — скуки семя).
И знаешь ли, философ мой,
Что́ думал ты в такое время,
Когда не думает никто?
Сказать ли?

Фауст

Говори. Ну, что?

Мефистофель

Ты думал: агнец мой послушный!
Как жадно я тебя желал!
Как хитро в деве простодушной
Я грезы сердца возмущал! —
Любви невольной, бескорыстной
Невинно предалась она...
Что ж грудь моя теперь полна
Тоской и скукой ненавистной?..
На жертву прихоти моей
Гляжу, упившись наслажденьем,
С неодолимым отвращеньем:
Так безрасчетный дуралей,
Вотще решась на злое дело,
Зарезав нищего в лесу,
Бранит ободранное тело; —
Так на продажную красу,
Насытясь ею торопливо,
Разврат косится боязливо...
Потом из этого всего
Одно ты вывел заключенье...

Фауст

Сокройся, адское творенье!
Беги от взора моего!

Мефистофель

Изволь. Задай лишь мне задачу:
Без дела, знаешь, от тебя
Не смею отлучаться я —
Я даром времени не трачу.

Фауст

Что там белеет? говори.

Мефистофель

Корабль испанский трехмачтовый,
Пристать в Голландию готовый:
На нем мерзавцев сотни три,
Две обезьяны, бочки злата,
Да груз богатый шоколата,
Да модная болезнь: она
Недавно вам подарена.

Фауст

Всё утопить.

Мефистофель

Сейчас.
 

Какое заключение вывел Фауст, насытившись любовью с Гретхен, очевидно, поэтому Пушкин и не договаривает. Это заключение было: любви нет. Очень романтический вывод. Он переходит от одного романтика к другому.

У Лермонтова:

Любить... но кого же?.. на время - не стоит труда,

А вечно любить невозможно.

У Тютчева:

В разлуке есть высокое значенье:

Как ни люби, хоть день один, хоть век,

Любовь есть сон, а сон — одно мгновенье,

И рано ль, поздно ль пробужденье,

А должен наконец проснуться человек...

Но не так у Пушкина. Не так у него ни о любви, ни о разлуке. У Пушкина: любовь – это единственное, что оправдывает жизнь. Если любить невозможно, если любовь – лишь сон, то и жить бессмысленно.

О «Сцене из Фауста»» Набоков сказал: это стихотворение весит больше самого «Фауста» Гёте. Действительно, то, что многословно и велеречиво сумел сказать Гёте, кажется малодушной недоговоркой на фоне мужественного вывода Пушкина. Да, в нашем мире необходимо мужество, чтобы защищать жертвенную, вечную, любовь. Надо быть постоянно готовым заплатить жизнью за эту любовь.

Другая любовь Пушкина всё меньше интересует. Она всё больше кажется ему обманом. Флирт – это слишком пошло, он обесценивает любовь.

В Михайловском он узнаёт о скоропостижной смерти в Италии Амалии Ризнич, замужней женщины, с которой у него был бурный роман в бытность его в Одессе, в так называемой «южной ссылке». И он пишет стихотворение, в котором признаётся: весть об этой смерти он принял равнодушно.

Под небом голубым страны своей родной
Она томилась, увядала...
Увяла наконец, и верно надо мной
Младая тень уже летала;
Но недоступная черта меж нами есть.
Напрасно чувство возбуждал я:
Из равнодушных уст я слышал смерти весть,
И равнодушно ей внимал я.
Так вот кого любил я пламенной душой
С таким тяжелым напряженьем,
С такою нежною, томительной тоской,
С таким безумством и мученьем!
Где муки, где любовь? Увы! в душе моей
Для бедной, легковерной тени,
Для сладкой памяти невозвратимых дней
Не нахожу ни слез, ни пени.
 

Автор сам потрясён своим равнодушием. Он любил её тело, но оказалось, что тело само по себе больше не волнует его, а к душе умершей у него, как стало вдруг ясно, любви и не было. А раз не было любви к душе, то то́, что было, не было в полном смысле любовью. Оттого и равнодушен.

Валентин Непомнящий замечает: для такого признания нужна очень крупная совесть и очень большое мужество.

• перекликается со «Сценой из «Фауста»»: если любовь – только минутная страсть, если вечно любить невозможно, то пусть лучше всё пропадёт: такой мир не должен существовать.

7. И приблизительно в это же время он пишет стихотворение «Пророк», где о себе говорит:

«Как труп в пустыне я лежал…»

В присутствии Бога он ощущает себя трупом. Его прежняя жизнь больше похожа на смерть. Он раскаивается, но ни от чего не отрекается.

Вскоре он напишет «Воспоминание», которое Розанов сравнит с 50-ым пасалмом. Это тот покаянный псалом, который начинается со строки «Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей…» и исполняется за каждым богослужением.

Когда для смертного умолкнет шумный день

И на немые стогны града

Полупрозрачная наляжет ночи тень

И сон, дневных трудов награда,

В то время для меня влачатся в тишине

Часы томительного бденья:

В бездействии ночном живей горят во мне

Змеи сердечной угрызенья;

Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,

Теснится тяжких дум избыток;

Воспоминание безмолвно предо мной

Свой длинный развивает свиток;

И с отвращением читая жизнь мою,

Я трепещу и проклинаю,

И горько жалуюсь, и горько слезы лью,

Но строк печальных не смываю.

8. Постепенно меняется отношение Пушкина к святости брака.

Не то что он в молодости её не признавал – как раз наоборот: к браку он всегда он относился очень серьёзно. Но только свободную любовь он ставил ещё выше.

В поэме «Цыганы» Земфира привыкла, как и все в её вольном племени, слушаться одного сердца. А оно велит ей жить, как птичка Божия, которая:

…не знает
Ни заботы, ни труда;
Хлопотливо не свивает
Долговечного гнезда…

Когда она разлюбила Алеко, ничто не мешает ей полюбить другого. Но Алеко не цыган, он воспитан в том мире, где узы брака не считаются пустой условностью, и он не в силах пережить такую измену. Он убивает изменницу и её любовника. За это его изгоняют из племени, и отец Земфиры, старый цыган, выносит ему приговор:

Ты не рожден для дикой доли,
Ты для себя лишь хочешь воли…

В образе Алеко автор, конечно, пытался выразить самого себя. У него тоже был свой опыт общения с вольным племенем в степях Молдавии. И это себя он укоряет: ты не достоин настоящей свободы, у тебя слишком рабская душа. Брак, таким образом, предстаёт как условность, рабски связывающая свободную личность.

Это ещё вполне романтическое противопоставление; как говорят философы: дихотомия. В христианстве такой дихотомии нет. В нём вообще нет никаких жёстких дихотомий. Любовь действительно свободна, но она не означает разнузданность. Жертвенность, которая ей присуща, требует самоотречения. Хочешь свободной любви – отрекись от всякой плотской любви. Не можешь отречься – не хнычь по свободной любви, вступай в брак и храни верность в браке. Уже Пушкин-романтик чувствует: цыганская вольность в любви – не идеал.

Но счастья нет и между вами,
Природы бедные сыны!..
И под издранными шатрами
Живут мучительные сны,
И ваши сени кочевые
В пустынях не спаслись от бед,
И всюду страсти роковые,
И от судеб защиты нет.

И всё же такая, романтическая, любовь привлекательнее для него в это время (поэма написана в южной ссылке).

Михайловское, остудившее в нём романтизм, меняет в нём и отношение к браку.

В Михайловском он сочиняет главы «Евгения Онегина», посвящённые Татьяне. В письме, которое она пишет Онегину, уже другой пафос по сравнению с «Цыганами»:

Я вас люблю (к чему лукавить?),

Но я другому отдана;

Я буду век ему верна.

9. Надо сказать, что Пушкин в творчестве всегда опережал себя в жизни. Он как бы репетировал в творчестве свою предстоящую жизнь. В своих произведениях он как бы рисует для себя идеал, которому намерен следовать. Он станет Татьяной, он будет так же строг в отношении брака, но это случится позже, а пока это только гениальные прозрения.

В жизни он по-прежнему позволяет себе легкомысленное ёрничество по поводу брака. Я имею в виду письмо Дельвигу, от 1826 года, он поздравляет в нём лицейского друга с венчанием.

«Мой друг барон, я на тебя не дулся и долгое твое молчание великодушно извинял твоим Гименеем.

Io hymen Hymenaee io,

Io hymen Hymenaee!

то есть черт побери вашу свадьбу, свадьбу вашу черт побери. Когда друзья мои женятся, им смех, а мне горе; но так и быть: апостол Павел говорит в одном из своих посланий, что лучше взять себе жену, чем идти в геенну и во огнь вечный, — обнимаю и поздравляю тебя — рекомендуй меня баронессе Дельвиг»

10. Вскоре Пушкин сам задумается о женитьбе. Он по-прежнему будет влюбляться, будут свидания и разлуки, но всё это уже не ради флирта – это будут ухаживания с самыми серьёзными намерениями. В этих любовных историях, поначалу неудачных для него (он будет, как минимум, трижды отвергнут), уже совсем не будет ничего мелкого, пошлого. В этот период, с 1826 по 1830 годы, будут написаны им самые красивые стихи о любви.

Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
 

Нет, Пушкин не сватался к Анне Петровне Керн, она на эту роль не годилась. Но и в стихотворении, адресованном ей, он рисует образ не страстной вакханки, не искусницы в науке любви, а «гения чистой красоты».

Интересно, что, когда это стихотворение нечаянно попало в руки к Керн, Пушкин стал отнимать его у неё. «Гений чистой красоты» никак не сходился с той, о ком это было сказано. Это не о ней было стихотворение, а о той, встречи с которой жаждало сердце Пушкина и которую не находило.

Софья Пушкина, Екатерина Ушакова, Анна Оленина – эти были действительно юными и чистыми, но с ними Пушкин вёл себя совсем по-другому. С ними, по воспоминаниям, он был неловок, робел, как мальчишка.

Разлуки с ними были в то же время и освобождением от этой мучительной дисгармонии между его безбрежной любовью и их учтивой благослконностью, иногда, под настроение, имитирующей большое чувство.

Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам бог любимой быть другим.

11. Что такое брак для христианина? Это значит: идеал найден, с этого момента поиски навсегда прекращаются.

Оказалось, что не идеал? Но тебя предупреждали: лучше оставаться в девстве. В девстве ты можешь служить идеалу до конца своей жизни. Не хватило тебя на это, захотелось жениться – всё, ты себя связал тем идеалом, который тебе достался. Брак твой осящён именем Господа, вы теперь едина плоть не только для этой, но и для вечной жизни.

Именно так отнёсся Пушкин к своему браку с Натальей Николаевной Гончаровой. Он нашёл в ней свою «Мадону»:

Исполнились мои желания. Творец

Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадона,

Чистейшей прелести чистейший образец.

Она совместилась в нём с Музой. А это значит, что уже невозможна была любовная лирика. До самой его смерти любовная лирика покинет поэзию Пушкина. Любовь станет для него эпической темой.

«Гляделась ли ты в зеркало, и уверилась ли ты, что с твоим лицом ничего сравнить нельзя на свете — а душу твою люблю я еще более твоего лица», - такие письма станет писать он своей жене.

В ней воплотился для него идеал. Идеальна ли она на самом деле, это уже не важно. Точнее, это внутрисемейное дело, внутрисемейная рутина.

Он, как более опытный в том, что касается идеалов, иногда будет поучать её, не всегда, как это бывает и во всякой, самой благоприличной, семье, сдерживая себя в выражениях:

«Ты радуешься, что за тобою, как за сучкой, бегают кобели, подняв хвост трубочкой и понюхивая <тебе задницу>; есть чему радоваться! Не только тебе, но и Парасковье Петровне легко за собою приучить бегать холостых шаромыжников; стоит разгласить, что-де я большая охотница. Вот вся тайна кокетства. Было бы корыто, а свиньи будут. К чему тебе принимать мужчин, которые за тобою ухаживают? Не знаешь, на кого нападешь».

Такие вразумления он адресовал не только ей, но и себе.

Те, которые были облечены им в поэтическую форму, поражают нас глубиной его отречения от своей темпераментной самости. Это действительно та любовь, которая, по апостолу, «долготерпит, милосердствует, не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит».

Нет, нет, не должен я, не смею, не могу

Волнениям любви безумно предаваться;

Спокойствие мое я строго берегу

И сердцу не даю пылать и забываться;

Нет, полно мне любить; но почему ж порой

Не погружуся я в минутное мечтанье,

Когда нечаянно пройдет передо мной

Младое, чистое, небесное созданье,

Пройдет и скроется?.. Ужель не можно мне,

Любуясь девою в печальном сладострастье,

Глазами следовать за ней и в тишине

Благословлять ее на радость и на счастье,

И сердцем ей желать все блага жизни сей,

Веселый мир души, беспечные досуги,

Всё — даже счастие того, кто избран ей,

Кто милой деве даст название супруги.

12. Но помимо чувства святости брака, есть у него и предчувствие, что брак опасен для него, потому что он слишком привязывает его к тому миру, где его любовь всегда задыхалась. Его душа алчет девства, но его ум этого не понимает – и он терзаем смутным предчувствием – даже тогда, когда, казалось бы, его должно переполнять счастье. Он только что получил долгожданную весть о том, что мать Натальи Николаевны благословляет их брак, что скоро состоится помолвка – и вот какое стихотворение пишет он в эти дни:

Безумных лет угасшее веселье

Мне тяжело, как смутное похмелье.

Но, как вино,— печаль минувших дней

В моей душе чем старе, тем сильней.

Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе

Грядущего волнуемое море.

Но не хочу, о други, умирать;

Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;

И ведаю, мне будут наслажденья

Меж горестей, забот и треволненья:

Порой опять гармонией упьюсь,

Над вымыслом слезами обольюсь,

И может быть — на мой закат печальный

Блеснет любовь улыбкою прощальной.

«Не хочу умирать». Почему в такой день мысли о смерти? Не потому ли, что большая любовь и смерть всегда рядом. Господь устами пророков велит: «Помни о смерти». Зачем? Да затем, чтоб любить по-настоящему, а не понарошку.

«Жить хочу, чтоб мыслить и страдать». Для большинства это безумие: хотеть жить, чтобы страдать. Но у христиан иначе не получается. «Невозможно приблизиться к Богу без скорби…» - говорит прп. Исаак Сирин.

«И может быть — на мой закат печальный / Блеснет любовь улыбкою прощальной». А это что? Любовь тебя слепит, ты нашёл свою Мадону, и вдруг… Как будто ему уже мало этой любви. Как будто ему хочется большей.

13. Эту новую любовь, которая уже полностью разводит его с этим миром, он станет теперь воспевать в стихах, в поэмах, в «Капитанской дочке». Эти песни станут сродни молитвам, а иногда они будут буквально молитвами.

• то же поэтическое опережение, какое мы видим в «Онегине», в образе Татьяны. Или в «Пророке», написанном до того, как Пушкин научился давать строгий отчёт перед совестью за сказанное им слово.

Было время, процветала
В мире наша сторона;
В воскресение бывала
Церковь Божия полна;
Наших деток в шумной школе
Раздавались голоса,
И сверкали в светлом поле
Серп и быстрая коса.

Ныне церковь опустела;
Школа глухо заперта;
Нива праздно перезрела;
Роща темная пуста;
И селенье, как жилище
Погорелое, стоит,—
Тихо всё. Одно кладбище
Не пустеет, не молчит.

Поминутно мертвых носят,
И стенания живых
Боязливо Бога просят
Успокоить души их.
Поминутно места надо,
И могилы меж собой,
Как испуганное стадо,
Жмутся тесной чередой!

Если ранняя могила
Суждена моей весне —
Ты, кого я так любила,
Чья любовь отрада мне,—
Я молю: не приближайся
К телу Дженни ты своей,
Уст умерших не касайся,
Следуй издали за ней.

И потом оставь селенье!
Уходи куда-нибудь,
Где б ты мог души мученье
Усладить и отдохнуть.
И когда зараза минет,
Посети мой бедный прах;
А Эдмонда не покинет
Дженни даже в небесах!

У Мери из «Пира во время чумы» уже нет страха смерти, этот страх побеждён любовью. Это состояние, близкое святости.

К святости Пушкин пытается прикоснуться, перелагая великопостную молитву Ефрема Сирина:

Отцы пустынники и жены непорочны,

Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,

Сложили множество божественных молитв;

Но ни одна из них меня не умиляет,

Как та, которую священник повторяет

Во дни печальные Великого поста;

Всех чаще мне она приходит на уста

И падшего крепит неведомою силой:

Владыко дней моих! дух праздности унылой,

Любоначалия, змеи сокрытой сей,

И празднословия не дай душе моей.

Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,

Да брат мой от меня не примет осужденья,

И дух смирения, терпения, любви

И целомудрия мне в сердце оживи.

Дух целомудрия оживи в моём сердце. Яви чудо, верни мне девство. Это в любви самая высокая ступень духовного возрастания. На этой ступени человек уже не может не чувствовать себя одиноким среди людей. Да, он по-прежнему привязан к жене, к четырём детям, которых она родила ему за пять лет, но в любви он очень одинок и никем не понят.

Пушкинист Н.В.Измайлов пишет:

«Пушкин в 1836 году чувствовал себя в большем одиночестве, чем за 10 лет до того… тогда, в 1826 году, он живо ощущал восторженное сочувствие общества, широкого круга читателей; теперь «общество» было ему враждебно, а сочувствие читателей он перестал ощущать и не мог вызвать его ни последними сборниками своих сочинений, ни «Пугачёвым», ни «Современником»».

Пушкин знал точно: светскому обществу, к которому он привязался через свою жену, не нужны такие стихи, как «Нет, нет, не должен я…», как песня Мери. Оно хочет пировать во время чумы, и никаких напоминаний о чуме не желает слышать.

Перед Пушкиным встаёт выбор: идти дальше пророческим путём или вернуться к людям?

Мои домашние в смущение пришли
И здравый ум во мне расстроенным почли.
Но думали, что ночь и сна покой целебный
Охолодят во мне болезни жар враждебный.
Я лег, но во всю ночь все плакал и вздыхал
И ни на миг очей тяжелых не смыкал.
Поутру я один сидел, оставя ложе.
Они пришли ко мне; на их вопрос я то же,
Что прежде, говорил. Тут ближние мои,
Не доверяя мне, за должное почли
Прибегнуть к строгости. Они с ожесточеньем
Меня на правый путь и бранью и презреньем
Старались обратить. Но я, не внемля им,
Все плакал и вздыхал, унынием тесним.
И наконец они от крика утомились
И от меня, махнув рукою, отступились,
Как от безумного, чья речь и дикий плач
Докучны и кому суровый нужен врач.

Пошел я вновь бродить, уныньем изнывая
И взоры вкруг себя со страхом обращая,
Как узник, из тюрьмы замысливший побег,
Иль путник, до дождя спешащий на ночлег.

«Пошёл я вновь бродить». В стихотворении «Странник» выбор лирического героя – оставить семью и удалиться в пустынь. Но в жизни всё сложнее. Пушкин мечтает уединиться в Михайловском, но не в одиночку, а со своей семьёй. Он адресует жене стихотворение-приглашение:

Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит —

Летят за днями дни, и каждый час уносит

Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем

Предполагаем жить... И глядь — как раз —умрем.

На свете счастья нет, но есть покой и воля.

Давно завидная мечтается мне доля —

Давно, усталый раб, замыслил я побег

В обитель дальную трудов и чистых нег.

Но его Мадона не мыслит своей жизни вне петербургского света, она ни за что не позволит ему увезти себя в глушь. И он это хорошо понимает.

Не было бы Дантеса, был бы кто-то другой. Смерть стала для него избавлением. Таких, как он, Господь долго не задерживает в этом мире. Он забрал его туда, где ничто не сковывает любви, какой бы необъятной она ни была.

14. Его убийца хладнокровно
Навел удар… спасенья нет:
Пустое сердце бьется ровно,
В руке не дрогнул пистолет.
И что за диво?… издалека,
Подобный сотням беглецов,
На ловлю счастья и чинов
Заброшен к нам по воле рока;
Смеясь, он дерзко презирал
Земли чужой язык и нравы;
Не мог щадить он нашей славы;
Не мог понять в сей миг кровавый,
На что он руку поднимал!..

Символично, что Пушкин погиб от рук пустого, пошлого француза, куртуазных дел мастера. В юности он сам подражал таким, как Дантес. В сущности, Дантес не делал ничего такого, что не было свойственно юному Пушкину. Поэтому вызов Пушкиным Дантеса на дуэль не поняли даже его друзья. Ну, подумаешь, воло́чится легкомысленный французишка за твоей женой. Неприлично быть таким ревнивым, неприлично, в конце концов, лишать свою жену-красавицу, которую ты, между прочим, заставил четыре раза рожать, маленьких светских радостей.

Да, никто, в том числе и Наталья Николаевна, не распознал в Пушкине природу его настоящей ревности – ревности к той небесной чистоте, которая, казалось, была уже дарована Богом ему и его Мадоне.

То, что и жена, и друзья остались глухи и слепы к этим его терзаниям, было для него сродни пытки. Прошлое цепко держало его в своих когтях и жестоко мстило ему. Это оно вызвало его на дуэль. И он принял вызов.

15. Пушкину надо было погибнуть, чтобы суть происходившего в его душе дошла до тех, кто способен был его понять. Его смерть стала последним его гениальным произведением. Он умер как христианин, не держа зла на своих врагов, не желая больше мести.

В.И.Даль, находившийся рядом с Пушкиным в последние часы его жизни, вспоминал: «Пушкин заставил всех присутствовавших сдружиться со смертью, так спокойно он ожидал её, так твёрдо был уверен, что последний час его ударил. Плетнёв говорил: «Глядя на Пушкина, я в первый раз не боюсь смерти».

Батюшка, исповедовавший его, восхищался им, как праведником.

Вдруг прозрели Жуковский, Вяземский, что-то важное открылось его жене-«попрыгунье», но, что удивительно, его смерть верно понял народ.

Записано Шергиным в Пинеже в 30-ые годы прошлого века:

«Тут была беда месяца января в двадцать девятой день. Белы снеги кровию знаменуются. Не в городе, не в поле: в пусте месте четыре человека приходили, четыре ружья приносили. Учинился дым с огнем на обе стороны. Где Пушкин – тут огнем одено, где Дантест – тут как дым. Царски полаты затряслися, царь с вельможами, по ямам сидя, выглянуть не смеют.

Кавалер-от был стрелять горазд, пустил пулю не в очередь, отшиб звезду от месяца, убил соловья в саду. Упал наш Олександрушко, за елочку захватился:

– Рости, рости, елочка, без верха; живи, живи, Россиюшка, без меня!

Ударила Пушкину пуля под сердце, прошла меж крыл. Пал на белы снеги, честным лицом о сыру землю. Пал, да и не встал. Который стоял выше всех, тот склонился ниже всех…

Кровь-то рекой протекла кругом града. Не могли семь ден из реки воду пить.

…Он выкушал смертную чашу, зачал с белым светом расставаться:

– Прости, красное солнце; прости, мать сыра земля и все на тебе живущие. Я в мире сем положен был как знамя на стреляние, летели на меня стрелы от всех сторон. Мне в миру было место не по чину. Я неволей пил горьку смертную чашу…

Жене сказал:

– Я устал, дак рад спокою-то. В день покоя моего не плачь.

Тут Давыдов псалмы, тут заунывное пение… Пушкин глаза смежил, а город розбудился. Пушкин умолк, а в городе громко стало: «Пушкин в соборе лежит, застрелен!…» К царю пристава летят:

– Народу в домах уж нет, все у Пушкина…

У Пушкина лицо светло и весело. Вокруг народное множество от мала до велика. И все плачут с причетью:

Звезда восточна на запад ушла. Жизнь пробежала, как речна быстрина. Молодость прошла непомилована. Жито пожато недозрелое! Горе ходило под ручку с тобой. Не мог ты от горя уехати… Во гробе изволил вселитися, От горя землею укрытися…

Чтенья не слышно во многом-то плаче. Царь в окно эти дни смотрит:

– Почему все черно одели, как вороны?!

– Вдовственны дни…

Где в Пушкина стреляли, теперь там пусто место безугодно; ничего не ростет, только ветер свистит. Пушкин поминал:

– Буду сказывать, дак вы забудете. Я в книгу свой ум спишу.

Он многих людей в грамоту завел. В каждом доме Пушкин сердце всем веселит речью своей и письмом. Егово письмо как вешна вода. Его стихам нет конца. Сотворена река, она все течет – как Пушкин. Землю он посетил да напоил. Что на свете есть, у него все поется.

Пушкин с ласковым словом приходил. Он как летний ветер, хоть и бухат, да теплой… Сын дню, дитя свету, Пушкин малыми днями велико море перешел. Ему уж не будет перемены». (Б.Шергин «Пинежский Пушкин»).

Расти, расти, елочка, без верха; живи, живи, Россиюшка, без Пушкина!

16. «Смерть поэта» М.Ю.Лермонтова – это тоже своего рода стихи о любви. О любви настоящей, нерасчётливой. Что из того, что, называя убийц расстрелянного поэта и накликая на них небесные кары, он рисковал свободой? Он слишком любил Пушкина, чтобы благоразумно задушить в себе крик боли по убиенному.

А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов!
Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!
Таитесь вы под сению закона,
Пред вами суд и правда — всё молчи!..
Но есть и Божий суд, наперсники разврата!
Есть грозный суд: он ждет;
Он не доступен звону злата,
И мысли, и дела он знает наперед.
Тогда напрасно вы прибегнете к злословью:
Оно вам не поможет вновь,
И вы не смоете всей вашей черной кровью
Поэта праведную кровь!

Впрочем, поза творящего суд от имени Бога после Пушкина, вернувшему вкус к смиренной любви, была уже не совсем уместна. Но дело в том, что в Лермонтове в это время всё ещё клокотал романтик. И в этом нет ничего удивительного: в 1837-ом Лермонтову всего 22 года, и он гусар – как тут не быть «вольнолюбивым» романтиком?

Я сказал «всего 22 года», но ведь он прожил только 26 лет. Слишком мало ему оставалось времени, чтобы пройти пушкинский путь и воспитать в себе реалиста.

Василий Зеньковский писал об этом: Лермонтову не удалось достичь той художественной и духовной трезвости, которая была свойственна Пушкину; он так и не научился «останавливать творческие движения на пороге, за которым властвует чистая эмоциональная стихия». «Лермонтов постепенно восходил к духовной трезвости… - но только восходил к ней. …Он был слишком во власти того, что всплывало в его душе — вообще не он владел своими душевными движениями, а они владели им, владели и его художественными вдохновениями».

Мы сегодня говорим о любви. Любовь Лермонтова, даже в последние годы, может показаться мятежной: он свою любовь как будто предъявлял Господу Богу в упрёк.

За все, за все Тебя благодарю я:

За тайные мучения страстей,

За горечь слез, отраву поцелуя,

За месть врагов и клевету друзей;

За жар души, растраченный в пустыне,

За все, чем я обманут в жизни был...

Устрой лишь так, чтобы Тебя отныне

Недолго я еще благодарил.

Это тоже, как и у Пушкина, детская вера, но, по сравнению с пушкинской, слишком она у Лермонтова по-детски капризная. Пушкин был и в вере, и в любви более смиренный ребёнок.

Лермонтов в любви не просто грустил, а унывал. Розанов писал: «Пушкину и в тюрьме было бы хорошо. Лермонтову и в раю было бы скверно». Пушкин и в жизни, и в творчестве восходил от Онегина к Татьяне и немало в этом преуспел. Лермонтов шёл по тому же пути, но так и остался Онегиным. Онегиным, уже влюблённым в Татьяну и в её душу, но, тем не менее, Онегиным.

И всё же у него есть стихотворения, которые словно написаны Пушкиным в период зрелости. Например, «К портрету»:

Как мальчик кудрявый, резва,

Нарядна, как бабочка летом;

Значенья пустого слова

В устах ее полны приветом.

Ей нравиться долго нельзя:

Как цепь ей несносна привычка,

Она ускользнет, как змея,

Порхнет и умчится, как птичка.

Таит молодое чело

По воле — и радость и горе.

В глазах — как на небе светло,

В душе ее темно, как в море!

То истиной дышит в ней всё,

То всё в ней притворно и ложно!

Понять невозможно ее,

Зато не любить невозможно.

«Нарядна, как бабочка летом…» А перед глазами портрет Натальи Николаевны.

Однако Лермонтову не суждено было встретить свою Гончарову.

Они любили друг друга так долго и нежно,

С тоской глубокой и страстью безумно-мятежной!

Но, как враги, избегали признанья и встречи,

И были пусты и хладны их краткие речи.

Они расстались в безмолвном и гордом страданье

И милый образ во сне лишь порою видали.

И смерть пришла: наступило за гробом свиданье...

Но в мире новом друг друга они не узнали.

Итог: «Выхожу один я на дорогу…»

В его тоске по одиночеству слышится грусть по целомудрию-девству. Словно монах, он «любит и страшится быть взаимно любимым». Являясь людям, «словно разрумяненный трагический актёр, махающий мечом картонным», и рассказывающий им:

Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть;
Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!

Но не тем холодным сном могилы...
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь;

Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб, вечно зеленея,
Темный дуб склонялся и шумел.

Вначале был сплин, поза утомившегося от жизни. Но то, что написано незадолго до смерти, звучит уже совсем по-другому. Духовной трезвости он действительно не достиг, и об этом красноречиво свидетельствует сама его смерть, но художественная трезвость в его творчество явно уже обозначилась.

17. «И старческой любви позорней

Сварливый старческий задор».

Написавший эти строки знал о старческой любви не понаслышке. Фёдор Иванович Тютчев, в отличие от Пушкина и Лермонтова, прожил долгую жизнь. Но и на склоне своих лет он оставался таким же любвеобильным, как и в юности:

О, как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней…
Сияй, сияй, прощальный свет
Любви последней, зари вечерней!

Полнеба обхватила тень,
Лишь там, на западе, бродит сиянье,-
Помедли, помедли, вечерний день,
Продлись, продлись, очарованье.

Пускай скудеет в жилах кровь,
Но в сердце не скудеет нежность…
О ты, последняя любовь!
Ты и блаженство и безнадежность.

Он не считал поэзию своим основным занятием. Он был прежде всего дипломатом, политиком, мыслителем. Его философия, в том числе политическая, высочайшего качества. Её много и в его поэзии. Тютчев – это, пожалуй, наш самый блистательный гений философской лирики.

Его стихи мудры; глубина, на которую проникает его взгляд и мысль, кажется невероятной, сверхъестественной. Выраженная в стихах, мысль Тютчева поражает своей утончённостью.

Есть у него замечательная философская лирика и о любви.

Когда на то нет Божьего согласья,

Как ни страдай она, любя, —

Душа, увы, не выстрадает счастья,

Но может выстрадать себя...

Душа, душа, которая всецело

Одной заветной отдалась любви

И ей одной дышала и болела,

Господь тебя благослови!

Он милосердый, всемогущий,

Он, греющий своим лучом

И пышный цвет, на воздухе цветущий,

И чистый перл на дне морском.

Любовь, по Тютчеву, неотделима от страданий. Душа Тютчева действительно, много настрадалась любя, действительно, выстрадала себя в любви. Но, как ни долга была его жизнь, путь этот был у него относительно ровный. Он тяготился его ровностью. Ему хотелось гореть так же, как горел Пушкин.

Как над горячею золой
Дымится свиток и сгорает,
И огнь, сокрытый и глухой,
Слова и строки пожирает —

Так грустно тлится жизнь моя
И с каждым днем уходит дымом,
Так постепенно гасну я
В однообразье нестерпимом!..

О Небо, если бы хоть раз
Сей пламень развился по воле —
И, не томясь, не мучась доле,
Я просиял бы — и погас!

Вся его молодость прошла в Европе, в благопристойно-рациональной Германии. Среди его друзей – выдающиеся немецкие философы-романтики. В своей философии он прошёл путь преображения немца в русского. Русскость была в нём сознательной, он лелеял её в себе и защищал её от внешних посягательств. Такой же была в нём и православная вера. Сердцем он чувствовал: рассудочная вера, вера, отделивашая себя от любви, сродни неверию, - и страдал от этого. Но ничего поделать с собой не мог.

Не плоть, а дух растлился в наши дни,
И человек отчаянно тоскует…
Он к свету рвется из ночной тени
И, свет обретши, ропщет и бунтует.

Безверием палим и иссушен,
Невыносимое он днесь выносит…
И сознает свою погибель он,
И жаждет веры… но о ней не просит…

Не скажет ввек, с молитвой и слезой,
Как ни скорбит перед замкнутой дверью:
«Впусти меня!- Я верю, Боже мой!
Приди на помощь моему неверью!..»

Он не имел вкуса к молитве. Его стихи мудры, но не молитвенны. И это он тоже осознавал, но что-то переменить было не в его силах.

И чувства нет в твоих очах,

И правды нет в твоих речах,

И нет души в тебе.

Мужайся, сердце, до конца:

И нет в творении творца!

И смысла нет в мольбе!

У него была слишком разумная совесть. Это обрекало его на раздвоение. Он признавал святость брака, у него была интуиция вечной любви, девственной любви, но он не способен был ради них на подвиг Марии Египетской. Разум – одно, жизнь – другое.

Пожалуй, лучшее, что написано им о о любви, это покаянное – стоны неразумного сердца при виде страданий той, кого он измучил своей любовью:

О, как убийственно мы любим,
Как в буйной слепоте страстей
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей!

Давно ль, гордясь своей победой,
Ты говорил: она моя...
Год не прошел — спроси и сведай,
Что уцелело от нея?

Куда ланит девались розы,
Улыбка уст и блеск очей?
Все опалили, выжгли слезы
Горючей влагою своей.

Ты помнишь ли, при вашей встрече,
При первой встрече роковой,
Ее волшебный взор, и речи,
И смех младенчески-живой?

И что ж теперь? И где все это?
И долговечен ли был сон?
Увы, как северное лето,
Был мимолетным гостем он!

Судьбы ужасным приговором
Твоя любовь для ней была,
И незаслуженным позором
На жизнь ее она легла!

Жизнь отреченья, жизнь страданья!
В ее душевной глубине
Ей оставались вспоминанья...
Но изменили и оне.

И на земле ей дико стало,
Очарование ушло...
Толпа, нахлынув, в грязь втоптала
То, что в душе ее цвело.

И что ж от долгого мученья,
Как пепл, сберечь ей удалось?
Боль, злую боль ожесточенья,
Боль без отрады и без слез!

О, как убийственно мы любим!
Как в буйной слепоте страстей
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей!..

Пушкинский путь любовного восхождения удастся пройти в русской литературе 19 века разве что одному Чехову. Это не умаляет подвиг других. Это всего-навсего говорит о величии подвига тех, кем этот путь всё же был пройден.