У поэтов есть такой обычай —
В круг сойдясь, оплевывать друг друга…

Дмитрий Кедрин

В сей горестной заметке я хочу без экивоков и околичностей коснуться нескольких вечно кровоточащих язв науки — не только отечественной, не только исторической и не только науки.

Не только науки, поскольку ныне появился интернет, а с ним (псевдо)исторические форумы и социальные сети, где не только студенты, начинающие историки, но и профессионалы тоже порой проявляют свои нелучшие человеческие качества. Сети — это среди прочего и «школа мужества» для подрастающей исторической молодежи: где еще — ведь не на экзамене же! — юные студиозусы могут спокойно тыкать годящимся им в отцы профессиональным историкам, называть их просто по имени и заодно учить их уму-разуму? Хлопнуть по плечу и сказать: что за чушь ты, чувак, несешь? Некоторые молодые люди повзрослели, посолиднели и почти образумились, но, увы, не все. Новые подрастают, становясь «круче» предыдущих.

Нынче, кажется, наступил новый этап: питомцы соцсетей стали основывать собственные журналы, по содержанию вроде бы научные и по форме коммерческие. Вот об одном таком уже почившем в бозе журнальце — «Valla» — я и хочу поведать, точнее — о том, как он напоследок хлопнул дверью. О том, как юнцы на его страницах взялись «рецензировать» — читай: принялись учить истории отцов и дедов и что из этого получилось…

Получилось опрощение. Разговорный жанр, который прежде был достоянием курилок и кухонь, ныне стал переходить на страницы научных печатных изданий. Отчасти это даже неплохо: интернет-фамильярность молодежи стала реакцией на почти армейскую дисциплину, царившую в академической науке. Прежде лишь изредка, обычно с благословения научных властей, некоторых «неправильно» мысливших ученых можно было дружно осудить или даже заклеймить.

Но в науке слишком долгое время считалось дурным тоном даже заговаривать о ее этических проблемах, а уж называть вещи своими именами — тем более. Фигура умолчания на сей счет господствовала абсолютно. Традиционно излагались — и в целом и до сих пор излагаются — обезличенные идеи и мнения. И хотя к ним приписываются имена (фамилии и инициалы), но об их носителях читатели ничего не могут узнать, кроме в лучшем случае формальных сведений, ничего не говорящих о личности автора. Научный язык — это язык безэмоциональный: обезличенные люди обезличенно выражают свои обезличенные мнения.

В этом отношении интернет кажется явлением благотворным, но беда заключается в том, что сетевое самовыражение не стало предпосылкой для творческого самовыражения в академических текстах: говорить о личном отношении к обсуждаемым проблемам и тем более к носителям обсуждаемых идей до сих пор не принято. Но вот незадача: истинное отношение авторов статей к оппонентам «читается» в последнее время все чаще и все более отчетливо. Читается между строк. И отношение в таких случаях обычно — жестко негативное. И приобретает это три основные формы: 1) я оппонента «не люблю», а потому я его и его работы игнорирую — как будто их нет совсем; 2) я оппонента «не люблю», а потому разбирать его доводы всерьез не буду; лишь вскользь противопоставлю его взглядам свои и пожурю его за легковесность доказательств; 3) если же оппонент меня как-то задел, то его «ненавижу», а потому устрою ему погром, т.е. подробно разберу его систему доказательств со своей колокольни, покажу их никчемность и сделаю оргвыводы: оппонент — не ученый, лжеученый, плохой ученый; его идеи — в корне неправильные, лежащие за пределами истинной науки и даже ей противостоящие. Правильные, научные, взгляды — только у меня и у тех, кто со мной согласен.

Я сознательно утрирую эти основные подходы к критике оппонентов, но такова уж реальность. Можно было бы выразиться помягче, но суть от этого не изменится: такая «научная критика» с точки зрения научного идеала не имеет почти никакого отношения ни к науке, ни к критике. Почти — оговорка необходимая: во-первых, приходится говорить о науке реальной, а не об идеальной; во-вторых, и в разносной «критике» иногда встречаются отдельные здравые, справедливые мысли, указывающие на реальные недостатки разбираемых работ.   

И погромы (без кавычек), и умеренные «рецензии» (в кавычках) отличаются одной общей чертой: в них всегда игнорируются либо общая методологическая посылка, лежащая в основе «рецензируемой» работы, либо система доказательств, обосновывающая авторские выводы, либо то и другое вместе. Им обычно механически противопоставляется другая концепция, которая «подкрепляется» несколькими частными примерами, будто бы доказывающими правоту критика и неправоту его оппонента. То обстоятельство, что единичные факты, вырванные из контекста (авторской системы доказательств), сами по себе способны «доказать» не одну, а несколько разных концепций — это особенно касается средневековой истории, — критиками обычно во внимание не принимается. Их задача — другая, пропагандистская: развенчать любым способом противника и перетянуть на свою сторону как можно больше нейтральных читателей, имеющих о теме самое общее представление.

Разумеется, такая «критика» вызывает у ее жертвы протест и желание ответить — зачастую так же и даже более хлестко. Если у противоборствующих ученых есть соратники, то образуются «партии», выступающие сплоченно и устраивающие противнику (или противникам) погром — серию публикаций, чаще в одном издании. Погромы могут иметь и идеологический, и личный характер, но форма и конечные «выводы» от этого мало меняются: личность клеймится, взгляды выносятся за пределы правильной науки.

К счастью, встречаются и рецензии нормальные, где проблемы обсуждаются всерьез, и тогда оппоненты — даже при сохранении существенных разногласий — не становятся врагами, а сохраняют способность вести человеческий и научный диалог. Но в данном случае речь идет о печальном…

Такие «невстречи» слепых и глухих по отношению друг к другу ученых существовали в науке всегда. Самым ранним тому отечественным примером является Н.М. Карамзин, считающийся чуть ли не основоположником российской исторической науки. В своей «Истории государства Российского» этот последователь А.Л. Шлёцера не считал зазорным самоутверждаться за счет своих предшественников, ославив «никоновского невежду» и В.Н. Татищева как выдумщиков и фальсификаторов[1]. Между тем, как показал еще его оппонент Н.С. Арцыбышев, Карамзин — не только в основном тексте, но и в примечаниях — позволял себе домысливать то, чего в источниках нет. Сам же Арцыбышев, тоже последователь Шлёцера, относившийся к татищевским текстам, в принципе точно так же, как и Карамзин, не считал возможным говорить о самом Татищеве того, что говорил о нем Карамзин[2].

Однако русские историки вместе «с молоком матери» — пардон, вместе с текстами Карамзина — усвоили и столь же легковесное отношение к оппонентам, с которыми можно и не церемониться. Об Арцыбышеве, историке гораздо более строгом, почти позитивисте, современные историки в массе своей имеют представление очень смутное. Его как не вписавшегося в столбовую дорогу исторической науки историографы XIX—XX вв. большей частью игнорировали полностью.

Непримиримое отношение к инакомыслящим неизбежно порождало и бесконечную борьбу противостоящих направлений, не желавших слушать друг друга. Часто, но не всегда за этим стояла идейная борьба, происходившая на протяжении XIX—XX вв. и происходящая и поныне. Норманисты и антинорманисты, западники и славянофилы, критики и апологеты Ивана Грозного и Петра Великого, москвичи и петербуржцы в XIX в.; затем, в XX в., критики и апологеты Октябрьской революции и Николая II, ленинцы и сталинисты, коммунисты и антикоммунисты, а ныне — националисты и неолибералы, сталинисты и антисталинисты, эти и более частные группировки (например, «фрояновцы» и «антифрояновцы», «археологи» и «историки», постмодернисты и «консерваторы») имели и имеют в своих рядах «глашатаев», глядя на которых хочется сказать свое «чума на оба ваши дома!»

Применительно к последнему обозначенному противостоянию я занимаю жестко консервативную позицию, поскольку полагаю, что постмодернизм убивает науку вообще и историческую науку в частности. Убивает потому, что делает истолкование исторического факта важнее, чем сам исторический факт, придает своевольной человеческой «хотелке» наукообразную форму. Хочу — это воспринимаю и понимаю, не хочу — это проигнорирую, потому что мне это не интересно, не важно, чуждо и т.п. И если захочу — придумаю то, чего нет. И это ведь не шутка, не поклеп и не преувеличение!

Не так давно величайший постмодернист всея Украины А.П. Толочко, объявивший В.Н. Татищева фальсификатором и при этом поставивший ему это в заслугу, именно так и выразился: «Есть глубинная тяга профессиональных историков к вымыслу. В головах историков реконструированная ими "история как она состоялась" имеет легитимность высшую, нежели отрывочные, неполные, а порой и откровенно тенденциозные "источники". Вопреки тому, что гласят пропедевтические университетские курсы, историки отнюдь не жрецы своего божества – Источника и Документа. Они глубоко скептичны по отношению к источникам. Они подвергают источники перекрестным допросам "с пристрастием", и если ответы не удовлетворяют их, не останавливаются перед тем, чтобы подвергнуть их откровенному насилию. Историки знают, что источники отражают прошлое в искаженном виде, так что — парадоксальным образом — "документы" оказываются непреодолимым препятствием, стоящим между историком и реальностью прошедшей жизни. Воскрешая мир прошлого из небытия, трудно не поддаться искушению и не почувствовать себя демиургом, творцом и хозяином созданного собственным воображением мира и не рассказать о нем так, "как могло произойти", а не так, как о том говорят источники»[3].

Для историков, готовых поддержать такой «подход», открывается невиданный простор для творчества — твори, выдумывай, пробуй! Не надо обременять себя нудным изучением источников, не надо разбираться с тем, что пишут другие — зачем? Это тяжело, долго, думать нужно. Ведь я, модерный историк, — демиург, творец! Почти Господь Бог! Это только простоватые недотепы ковыряются в источниках, пытаясь из них что-то извлечь…

Разумеется, далеко не все поклонники постмодернизма и лично А.П. Толочко посмеют объявить это во всеуслышание. Немало найдется и таких, кто открестится от этого -изма и от этого полуисторика. Но суть не в словах, а в делах их. А дела оказываются совсем не такими, как слова: они по содержанию лживы, а по форме противны и происходят от нежелания — возможно, простой лени — вникнуть в смысл того, о чем идет речь.

Приходится, однако, такие — как бы помягче выразиться? — околонаучные авгиевы конюшни почистить, за что заранее прошу прощения у читателей. Дело в том, что у меня имеется некоторый опыт в подобной санитарной работе. А потому я постараюсь это сделать как можно аккуратнее.

Первый мой опыт такого рода — «О школе И.Я. Фроянова» — можно счесть успешным: из четырех главных героев этого очерка два — сам Игорь Яковлевич и А.В. Майоров — восприняли его адекватно, и мы с ними общаемся по мере необходимости вполне нормально и вполне уважительно. Наладились отношения и с А.В. Петровым. Второй — как раз о сочинении и сочинительстве А.П. Толочко — был болезненно воспринят его поклонниками и с полным пониманием теми, кто был знаком с ним лично[4]. Однако я не всегда выступаю в роли «злобного критика»: ряд моих очерков преисполнен чувством глубокого почтения к тем, кто такого почтения достоин — к историкам Н.С. Арцыбышеву, Л.В. и В.П. Даниловым, Б.А. Зубареву, С.Н. Азбелеву[5].

Именно последнее имя оказалось «роковым»: оно стало поводом для цепи прискорбных событий, которые и вынудили меня взяться за написание этой статьи.

Итак, все по порядку. 15 ноября 2006 г. я получил письмо от Максима Жиха, тогда студента исторического факультета Петербургского университета, которым он откликнулся на мою статью о школе И.Я. Фроянова. Завязалась переписка, из которой я узнал о существовании его товарища-однокурсника Михаила Несина. Через несколько лет я стал обмениваться письмами и с ним тоже, так что периодическое общение с Несиным продолжалось вплоть до самого последнего времени. Ссора Жиха и Несина,  происшедшая примерно летом 2016 г.[6], никак не отразилась на нашей переписке; я в их дела не вмешивался, лишь предлагал им примириться. Коль скоро оба мои корреспондента неизменно выражали мне свое уважение, то я полагал, что являюсь для них авторитетом.

М.А. Несин

Здесь я должен сразу отметить одну деталь, на первый взгляд малосущественную, но оказавшуюся очень показательной: если Максим Жих присылал мне практически все свои работы, даже в нескольких вариантах, то Михаил Несин этого почти не делал, а лишь иногда о них упоминал. О многих статьях Несина я узнал от Жиха, включая и те, о которых мне придется говорить. 

Поводом для перехода их распри в «кровавую» фазу послужила резкая «рецензия» Несина на книгу С.Н. Азбелева «Летописание Великого Новгорода»[7], в которой Несин, оставив  без внимания основное содержание книги, т.е. проведенное старейшиной отечественного источниковедения исследование новгородского летописания, сосредоточился на трех конкретных сюжетах — на Иоакимовской летописи, на фигуре Гостомысла, на теме Куликовской битвы.

Вышла эта статья практически одновременно со смертью Сергея Николаевича, последовавшей 25 декабря 2017 г. в возрасте 91 года, что придавало статье Несина, злой и несправедливой, скандальный характер: Несин имел с Азбелевым немало общих знакомых и не мог не знать, что тот в последние два-три года тяжело болел.

С.Н. Азбелев

Моя оценка несинского опуса в целом совпадает с тем, что чуть позже написал об этом Жих[8], а потому я не буду здесь вдаваться в подробности — скажу лишь о диалоге, который произошел у нас с Несиным в мессенджере сети Вконтакте. Вот мои слова Несину по свежим следам (25.02.2018):

«В связи со смертью Азбелева Жих через Майорова предложил поучаствовать в мемориальном номере их журнала. Я согласился — из-за значимости повода. Послал им очерк, не вошедший в книгу, и мемуар о С.Н. Максим прислал мне вчера вашу рецензию об Азбелеве. Прочел. Огорчился. Ибо это совсем не рецензия, а полемическая статья, которой вы лично самоутверждаетесь. Никакой попытки понять позиции Азбелева не сделано. Основное содержание книги проигнорировано, а все сводится к тем историческим сюжетам, которые автор затрагивает. Я не беру во внимание доказательность вашей полемики с ним (она в целом низкая, ибо и аргументы, и контраргументы при недостатке общей источниковой базы недостаточны; важна тут общая методологическая посылка работы автора, а ее вы игнорируете). Мою позицию вы тоже исказили, читая, видимо, по диагонали. Так у кого потребительское отношение к источникам?»

В целом я был настроен примирительно, наивно надеясь, что молодой человек поймет, что погорячился, и даст задний ход. Упоминание о моей позиции[9] связано с тем, что автор статьи и коснулся темы Куликовской битвы, где позволил себе некорректные высказывания. Я, полагая, что автор просто не в теме, также не стал на этом акцентировать внимание. Но, как оказалось, Несин еще весной 2017 г. подготовил две публикации на сей счет[10], но сообщать об этом не счел нужным. И это, как оказалось, для него норма!

Впрочем, когда мемориальный, посвященный С.Н. Азбелеву, номер журнала «Исторический формат» вышел в свет, Несин, в то время целый «заместитель главного редактора журнала "Valla"», сообщил все же о том, что подготовил на эту тему круглый стол, пообещав две вещи несовместные: с одной стороны, «предупреждаю что весь номер [«Исторического формата», посвященный памяти С.Н. Азбелева] будет урыт[11], потому что там много хамства и откровенного мусора»; с другой стороны, «обещаю со своей стороны не допускать ни оскорблений, ни хамства, ни огульных обвинений, ни неуважения», «моя задача проследить, чтоб не было хамства в стиле Грот и Жиха—Меркулова» (высказывания от 2 сентября 2018 г., знаки препинания расставлены мной — А.Ж.). Собственного хамства в отношении С.Н. Азбелева в первой статье Несин не заметил.

Отдельно зашла речь о моем очерке «Бунт источниковедения против истории», который, по словам Несина, был совершенно не обоснован фактами. На это я кратко — времени разбирать его обвинение не было — ответил так: «Та моя статья — вступление к книге, а потому примеры и имена там есть. Отрывать статью от книги неправильно», и это в публикации оговорено. Поэтому я посоветовал ему и его товарищам по оружию сначала книгу прочесть, а потом уж высказываться.

Я надеялся, что мои слова несколько снизят накал полемики, но увы… Вскоре масла в огонь подлил Максим Жих, опубликовавший в ЖЖ и в фейсбуке заметки с обвинением Несина в плагиате[12]: он обнаружил, что Несин в своей рецензии на книгу Т.Л. Вилкул своими словами пересказал его, Жиха, замечания о той же работе[13]. Несин взял также обыкновение писать рецензии на те же темы, что и Жих, иногда дополняя, а иногда полемизируя с ним. Такая манера Несина устраивать «дубли» за Жихом была действительно странной и давала повод думать так, как думал Жих — что Несиным двигала обыкновенная ревность: мол, Жих написал плохо, а я напишу лучше. Вся эта история со стороны выглядела удручающе.

И тут меня черт угораздил вмешаться и сделать попытку их примирить. Я написал им обоим, предложил остановиться, принять «нулевой вариант» и «пакт о ненападении» — отказаться от взаимных обвинений, не пересекаться историографически, т.е. в обозримом будущем не писать на одни и те же сюжеты и не вступать в полемику.

В ходе этих переговоров выяснилось, что Несин направляется на Куликово поле для участия в конференции, которую проводит одноименный музей. По его возвращении оттуда в Тулу я, желая добиться их примирения, отодвигаю в сторону работу и домашние проблемы, встречаюсь с ним, показываю достопримечательности Тулы, провожаю до вагона. Слышу от него уверения в готовности закончить споры и примириться. Несин приглашает меня остановиться у него дома, если вдруг окажусь в Питере… Я, придерживаясь давнего своего правила не задавать собеседникам лишних вопросов — мол, они и сами расскажут, что сочтут нужным, — не расспрашивал его о пресловутом круглом столе, надеясь, что мои слова возымели действие и что сие действо окажется по форме пристойным.

Это было 16 ноября, а 19 ноября утром я получаю от Жиха ссылку на журнал «Valla», последний номер которого содержал тот самый, обещанный Несиным, круглый стол[14]. Нахожу его текст и глазам своим не верю — вижу перед собой погромную статью в самом жестком ее варианте. И вижу свое имя в длинном списке тех, кто вместе с редакцией окончательно встал «на путь тотальной "информационной войны" с исторической наукой». Ни больше, ни меньше!  Два автора мемориального номера исключены из списка таких преступников, но я в число этих счастливцев не попал. Не попал в исключения и покойный Сергей Николаевич Азбелев.

Полностью этот пассаж звучит так: 

«Обращает на себя внимание большая концентрация в данном
выпуске откровенно низкокачественных работ редакторов и авторов журнала: как минимум 7 материалов (М.И. Жиха — В.И. Меркулова, С.Н. Азбелева, статью и обзор Л.П. Грот, публикации С.В. Томсинского, А.В. Журавеля, А.А. Карпенко) невозможно отнести к научным исследованиям. Это по крайней мере половина номера. Для научного издания наличие такого количества слабых работ в выпуске неприемлемо. Но хуже всего не это. Публикация в таком виде трудов Жиха— Меркулова, Грот, Карпенко, Журавеля, Томсинского создает впечатление, что редакция журнала отныне даже не занимается "эрзац-наукой" [Губарев 2015б; Губарев 2017], поскольку больше не старается сохранять декорум наукообразия и окончательно стала[15] на путь тотальной "информационной войны" с исторической наукой»[16].

Первой возникла мысль: а у Несина все в порядке с головой? Имея такое за душой, как он мог накануне в течение нескольких часов вести разговоры о том о сем, но не сказать в лицо главное? Что не считает собеседника настоящим ученым, что его работы — «эрзац-наука», образчик информационной войны с наукой настоящей? Нет же — Несин на словах продолжал выказывать свое к собеседнику расположение: иначе зачем было приглашать его в гости?

Я, естественно, спросил его тогда же, 19 ноября, используя то же средство связи, о сем казусе, но получил в ответ лишь лепет о его праве на свободное высказывание, о том, что в моем тексте нет достаточных обоснований, и жалобу, что одну его длинную сноску главред М. Елиферова самовольно сократила.

Таким образом, мне не остается ничего другого, как разобрать опус сего новоявленного кандидата в доктора[17], обращая внимание именно на техническую сторону дела: как именно он полемизирует с оппонентами и как именно он обосновывает собственную позицию.

Должен сказать, что данная моя статья строится по той же схеме, что и подвергнутый Несиным разгрому очерк о бунте источниковедения против истории: сначала я описываю проблему в общем виде, т.е. ставлю вопрос, а уже потом даю ее разбор. Применительно к «Бунту» это имело то отличие, что описание проблемы сопровождается минимумом самых необходимых доводов, показывающих, какими путями ее можно разрешить: развернутое же обоснование сказанного содержится в моей книге «Аки молниа в день дождя». Дело в том, что «Бунт» являлся изначально частью предисловия к книге, но в окончательный ее текст не вошел и потому был предложен в мемориальный номер «Исторического формата» в качестве примера моего творческого взаимодействия с покойным С.Н. Азбелевым: «по предложению редакции книгу пришлось разделить на два тома, а потому две части Введения естественно разошлись по отдельным томам, а третья часть — «Бунт источниковедения против истории» — оказалась не у дел. Ее я ныне и предлагаю вниманию читателя как некий промежуточный итог нашего с Сергеем Николаевичем общения»[18]. Именно поэтому изначальный текст был оставлен как есть, лишь к нему добавлены свежие библиографические ссылки и проведена незначительная стилистическая правка.

Что здесь неясного? Коль скоро это номер посвящен памяти Азбелева, то изменять текст очерка не следует: он должна быть таким, каким его видел Сергей Николаевич. Коль скоро это вступительная часть к книге, то будь добр сначала ознакомиться с книгой и разобрать ее аргументацию, а потом выносить суждения.

Этого Несин не пожелал заметить с самого начала и затем проигнорировал мое указание на это еще в сентябрьском письме. Ведь в противном случае ему пришлось бы либо коренным образом переписать, либо вообще опустить уже написанный им погромный текст. Но этого ему делать не хотелось. Он предпочел позор — что ж, его право.

Таким образом, обоснованием обсуждаемой проблемы антирецензий послужит разбор несинских рассуждений по поводу «Бунта». В какой мере Несин учитывает мой общий теоретический подход к заявленной проблеме? Как именно он разбирает мою систему доказательств? Насколько одно соотносится с другим? И, наконец, насколько доказательны его выводы — не для него самого, а для тех, кто его представлений не разделяет? Нелишним является и «обратный» разбор: какими именно знаниями обладает критик, взявшийся судить других?

Последний пункт — насколько критик владеет материалом, т.е. знает источники и работы оппонентов, — может оказаться, в случае положительного ответа, ключевым: если критик не знает и не понимает того, о чем берется рассуждать, то теряют смысл и все прочие «пункты плана».

Сказанное могу проиллюстрировать ссылкой на свою книгу. Это тем более полезно, что далеко не все читатели данной статьи знакомы с ее проблематикой и еще меньше ее прочли и осмыслили. А книга «Аки молниа в день дождя», имеющая подзаголовок «Куликовская битва и ее след в истории», во многих отношениях является необычной: очень много старых вопросов в ней ставится совершенно по-новому.

Перечислю основные ее новации. 1) В книге дается обоснование идее С.Н. Азбелева о том, что в основе памятников Куликовского цикла лежат устные повествования, которые долгое время существовали в живой речи параллельно с их письменными записями, сохраняя первичные сведения о сражении, которые в поздней письменной  фиксации откладывались неравномерно. Поэтому такие свидетельства надо рассматривать в их совокупности, независимо от того, насколько ранней или поздней была запись. Последнее обычно фиксируется текстологически, на основании палеографии и особенностей языка данного текста, и обычно только и рассматривается текстологами, а вслед за ними и историками. На этом и основан традиционный вывод о том, что памятники Куликовского цикла как имеющиеся в большинстве своем позднюю фиксацию не могут использоваться как полноценные источники по истории сражения.

2) В книге, на основе разработанной автором концепции древнерусского лунно-солнечного календаря, показано, что сражение произошло на год раньше, чем это принято думать, то есть 8 (16) сентября 1379 г. В рамках названной концепции получают свое естественное объяснение многочисленные имеющиеся в источниках — их десятки! — разночтения, которые прежде попросту игнорировались и существование которых никак не объяснялось.

3) В книге совершенно иначе, чем прежде, описан ход сражения. При этом используются все имеющиеся в опубликованных текстах сведения о битве, и они разобраны системно, по этапам войны в целом и сражения в частности, начиная от выхода войск из Москвы и завершая их возвращением домой. Само побоище описано также поэтапно и подробнее, чем когда бы то ни было. При этом выявилось, что разрозненные свидетельства «поздних источников» дают последовательную, внутренне непротиворечивую картину сражения, что подтверждает общий подход С.Н. Азбелева. При этом эта картина вполне укладывается на историческую карту местности XIV в., воссозданную сотрудниками Института географии на основании многочисленных проб грунта исторического Куликова поля, т.е. всей местности в районе слияния рек Непрядвы и Дона.

4) История происхождения и схема соотношения памятников Куликовского цикла оказываются в корне отличными от схемы филологической, что ныне является общепринятой (т.е. от схемы С.К. Шамбинаго, откорректированной Л.А. Дмитриевым). Все они, как оказалось, возникли во времена великого княжения Дмитрия Ивановича и его сына Василия Дмитриевича, то есть в период с 1379 по 1425 г., а потом лишь искажались в ходе позднейшей (XV—XVII вв.) переписки. Все они, включая «Задонщину», успели оказать взаимовлияние друг на друга. Это было выявлено в результате текстологического анализа, опиравшегося на ключевую историческую идею: памятники Куликовского цикла (кроме более ранней Задонщины) отражали политическую борьбу времен Василия Дмитриевича. В частности, «Сказание о Мамаевом побоище» возникла как политическая аллегория, описывающая ситуацию 1398—1399 гг. «Сказание» позднее переработали, преувеличив роль Сергия Радонежского в событиях 1379 г. (это нужно было для подготовки его канонизации).

Являлись ли описанные выше проблемы предметом разбора в статье Несина? Как можно понять из предыдущего изложения, их для Несина просто не существует. И он отговаривается это тем, что рядовой читатель, читая статью в отдельном издании, в книгу заглядывать вряд ли будет (С. 98). Но он-то, Несин, — не рядовой читатель, а критик, лично знающий автора не один год и имеющий его книгу на руках! При этом — пишущий статьи на тему книги!

На этом, собственно, и можно было бы завершить разбор, но читателям это, понятное дело, покажется недостаточным. Прошу только на этом примере отметить ключевой факт: авторская позиция критика просто не интересует! Иными словами, Несин совершенно не понимает, что быть критиком — это не только право, но и обязанность, причем обязанность очень ответственная. И требует она большого труда — порой бóльшего, чем при создании собственной содержательной статьи.

И на это позволю себе обратить особое внимание — как Несин и примкнувший к нему Е.Д. Подвальнов сами обосновывают свои утверждения и — что немаловажно! — с какой базой подходят к своему труду. Я заговорил здесь о втором моем критике не случайно: во-первых, доводы Несина и Подвальнова по сути идентичны и построены именно так, как сказано выше; во-вторых, само появление этого второго критика настолько показательно и симптоматично, что умолчать о нем нельзя: это великолепная вишенка на несинском торте. Дело в том, что Евгений Дмитриевич Подвальнов — всего-навсего 19-летний ростовский студент[19]. Такая вот в распоряжении Несина всесокрушающая тяжелая артиллерия.

Е.В. Подвальнов

О чем же моя статья? О проблеме, которую А.Е. Пресняков более 100 лет назад, на защите своей докторской диссертации, выразил так: принимая в целом новаторский в ту эпоху подход А.А. Шахматова, на основе текстологического анализа русских летописей предложившего генетическую схему летописания, этот историк оговорился, что такое изучение летописей «может дать прочные результаты только при непременном условии одновременного исследования как их формальных свойств, так и конкретного их содержания»[20]. В сущности, о том же говорю и я в своей статье, только говорю в иных исторических и историографических условиях: в XX в. изучение формальных свойств приняло самодовлеющий характер, так что выводы таких формалистических штудий стали восприниматься историками как общеобязательные, прописные, истины, сомневаться в которых нельзя. За эту «ересь» я и получил «выговор» от молодежи, которая с летописями систематично или совсем, или почти не работала, а в лучшем случае лишь заглядывала в отдельные их места, чтобы найти подтверждение своим мыслям.

Мой очерк «Бунт источниковедения против истории» получил название от оценок, высказанных в 1973 г. В.Л. Яниным и в 2002 г. поддержанных его давним оппонентом А.Г. Кузьминым. Вот самое его начало:

«Прежде чем говорить об историографии сражения на Дону, следует коснуться явления, которое произошло в исторической науке в XX в. А.Г. Кузьмин удачно назвал его бунтом вспомогательных исторических дисциплин против своей метрополии. Он в связи с этим привел слова В.Л. Янина, также заметившего это: сложившаяся ныне традиция "охотно отдает нумизматике историю денежного обращения, сфрагистике — историю государственных институтов, эпиграфике — проблему возникновения русской письменности, искусствоведению — комплекс эстетических проблем, генеалогии — историю целых сословий, геодезии и истории архитектуры — историю градостроительства. Взаймы или насовсем? И до каких пределов? И не превращается ли уже сейчас нерозданный остаток в новую вспомогательную науку истории?"»[21].

Эти слова подверглись решительной критике. Прежде всего в этом виноватыми оказались сами процитированные ученые: по Несину, это «неаргументированные заявления В.Л. Янина и А.Г. Кузьмина» (С. 95); по Подвальнову, «мнения трех исследователей: Янина, Кузьмина и Журавеля, в рамках которых нельзя констатировать наличие расширения ВИД. Поскольку ни в одной работе не представлена доказательная база ни по динамике расширения ВИД в научных работах, ни по изменениям трактовок в научных работах и учебных пособиях» (С. 121).

Должен поблагодарить юношу за уместное сопоставление: попасть в одну компанию с В.Л. Яниным и А.Г. Кузьминым не зазорно. Только я продолжу и разовью его. Налицо две стороны конфликта — новоявленный 32-летний кандидат наук и 19-летний студент, в лучшем случае делающие первые шаги в науке, против видных, многоопытных историков, в источниковедении собаку съевших. В.Л. Янину в 1973 г. было 44 года, А.Г. Кузьмину в 2002 г. — 74 года, да и яз, грешный, в 2005 г. имел за плечами 45 лет, а ныне — увы, 59.

Что это означает? Очень многое: у опытных историков позади — долгие годы работы с источниками, знание предмета изнутри, наконец, целый ряд серьезных исследовательских работ и монографий (можно мне их не приводить, ибо их должен знать каждый занимающийся средневековой историей Руси?) Но стали бы названные ученые расписывать «динамику расширения ВИД в научных работах» или «изменения трактовок в научных работах и учебных пособиях», как вопрошает самонадеянный студент, ничего еще за душой не имеющий, но желающий любой ценой опровергнуть оппонента? Смешно, сама постановка таких вопросов нелепа и демагогична. Обоснования Янина и Кузьмина — их многолетний труд и их работы.

Но опыт крупных ученых, получается, для нынешней научной молодежи — звук пустой. Юноши формально подходят к словам, игнорируя их содержание, формально выносят нужное им заключение и думают, что этим опровергли своих оппонентов. Они не понимают, что формально их доводы легко перевернуть и задать обратные вопросы. Где доказательства того, что они вообще открывали работы В.Л. Янина и А.Г. Кузьмина, в которых содержатся критикуемые высказывания? Где доказательства того, что изучение «динамики расширения ВИД в научных работах» даст нужный юным критикам результат, они ведь сами не потрудились такое исследование провести?

На деле они этого тоже не знают, как не знают историографию вопроса вообще, которая и позволила В.Л. Янину, А.Г. Кузьмину и мне сделать такой вывод. А коли так, опроверг ли Несин со компанией вывод Янина и Кузьмина? Нет, не опроверг; при самом благожелательном к нему толковании вопрос придется оставить открытым. Но тогда чье мнение весомее: мнение людей опытных или мнение юнцов, играющих словами?

Этот начальный пример очень наглядно показывает именно то, чего так упорно не хотят понимать Несин и его юный оруженосец: они сами являются ходячими иллюстрациями того, с чем пытаются спорить. Высказывания ученых, помимо грамматической структуры и значения слов, которые можно отыскать в словарях, имеют еще и смысл, который больше, чем контекст отдельно взятых фраз. Так, фамилии «Янин» и «Кузьмин» — это не просто фамилии «исследователей», а содержание всего их исторического опыта, который уважающий себя историк просто так не отбросит. Так какие из имен имеют в данное время больший исторический смысл — Янина или Несина, Кузьмина или Подвальнова?

Точно так же — при анализе средневекового источника можно ограничиться изучением его формальных структур, а можно вникнуть в его смысл и соотнести с другими текстами, имеющими схожий смысл. Как поступит текстолог и как поступит историк, если формальная структура и смысл документа вступят в противоречие друг с другом? В том-то и дело, что по-разному, в каждом конкретном случае по-своему, но для текстолога ключевыми основаниями для итогового вывода останутся показания структуры, а для историка — смысл текста. А что получится, если историк и текстолог — одно и то же лицо?

Собственно, анализу этих расхождений и возможным вариантам решения проблемы и посвящен мой очерк. Проблема разбирается преимущественно теоретически, в общем виде. Это и дало Несину повод утверждать, что он «совершенно не обоснован».

Теперь давайте посмотрим конкретно, как именно он со мной спорит, как мои слова опровергает и что предлагает взамен. Процитировав несколько моих высказываний, Несин утверждает:

«Свои положения о господстве ВИДов над «метрополией» автор не подкрепил ни одним конкретным примером; читатель не найдет ни одного имени источниковеда /текстолога, «подмявшего» под себя историков, ни единой ссылки на соответствующую публикацию.  Потому рассуждения Журавеля о господстве источниковедения над историей оказываются беспредметными. <…> Любой вдумчивый и грамотный читатель…  захочет узнать, какие именно лица диктуют волю историкам, где и когда. И, главное, каким образом этот некий безымянный «солидный историк» теряет свою научную репутацию, посмев возразить источниковеду (этого не случилось в свое время с даже с А.А. Зиминым, выступившим с весьма скандальной гипотезой происхождения «Слова о Полку Игореве», и теми вполне солидными историками, которые сочли нужным его поддержать). В работах историков совершенно не ощущается боязнь лишиться научного имени за несогласие с источниковедами. Ю.Г. Алексеев в своей монографии «Под знаменами Москвы» [Алексеев 1992: 220] не просто спорил с видным ленинградским источниковедом Я.С. Лурье о покорении Новгорода при Иване III, но и не старался найти какую бы то ни было опору своим контраргументам в высказываниях иных крупных летописеведов, что было бы логично, если бы полемика с источниковедом действительно грозила этому безусловно «солидному историку» потерей «собственной репутации». Другой заслуженный историк, П.В. Лукин, разбирая сюжет о Гостомысле, равно ссылался на гипотезы разных источниковедов и историков и формулировал собственное мнение, споря с некоторыми из них [Лукин 2014: 50—52], что опять же не стоило ему научного имени. Ю.В. Селезнев оспорил расхожее мнение о недостоверности сведений Сказания о Мамаевом побоище про деление русских войск на 5 полков, не считая засадный [Cелезнев 2009], и опять же не потерял авторитета в научном сообществе. Такие примеры, неудобные для концепции Журавеля о фактически безраздельном господстве источниковедов над историками, можно множить. А вот противоположные примеры в пользу его утверждения найти мудрено» (С. 96—97).

Звучит внушительно, не правда ли? Но только лишь звучит. Что именно в сем длинном пассаже реально имеется? Крайне немного: только обвинение в бездоказательности и общие, крайне неконкретные, ссылки на несколько имен и казусов.

И тут приходится заключить, что Несин солгал: я в частной переписке, не видя его текста, с ним почти соглашался, полагая, что речь идет о развернутых обоснованиях, с разборов текстов и подробностей. Но именно такие общие ссылки, как у Несина, у меня в очерке имеются.

Например: «Речь идет не о внешнем признаке – наличии диплома об окончании исторического факультета, а о подходе исследователя: историк – это тот, кто мыслит исторически. В этом отношении образцово-показательной является полемика между текстологом М.А. Салминой, с одной стороны, и С.Н. Азбелевым и И.Б. Грековым, с другой. Отмечу главное: кругозор М.А. Салминой целиком и полностью ограничивается текстами, словами, но не их содержанием; и потому она и не задается теми вопросами, который интересует историков: что стоит за текстами? откуда в данных текстах взялась эта конкретная информация? Она просто подыскивает в дошедших текстах подходящие аналогии и, видимо, считает, что этого достаточно: мол, чего нет в текстах – не было и могло быть никогда вообще (Салмина 1977; Азбелев 1976; Греков 1975: 443—448)»[22].

Несин для собственного удобства цитирует лишь первое предложение, предпочитая не замечать все прочее; тем более ему не хочется открывать и читать соответствующие работы названных ученых. Чтение это нелегкое: надо брать еще и летописи, сличать их тексты с утверждениями трех авторов об одних и тех же сюжетах, сопоставлять, думать. Зачем? Иначе потеряет смысл главное обвинение в необоснованности утверждений оппонента. Если бы читатель сначала открыл статью Салминой, то ему показалось бы, что она Азбелева попросту уничтожает. Но если бы он прочел еще и доводы Азбелева и Грекова, то понял бы, что все не так просто, как полагала Салмина. Но чтобы осознать это, надо иметь перед глазами обсуждаемые тексты и основательно в них вчитаться. Я даже допускаю, что Несин их открывал. Но вряд ли что-то в них понял.

Словом, я готов признать, что в рамках очерка пункт о господстве источниковедения над историей звучит для неосведомленного, не знающего историографию любителя истории необоснованным. Но для профессионального критика, каким силится показать себя Несин, такая оговорка не нужна. Профессиональный критик увидел бы, с каких именно слов начинается разбираемая статья («прежде чем говорить об историографии сражения на Дону…»), и понял, что круг всех затронутых в ней тем впрямую связан с этим зачином. И он взял бы книгу, ссылка на которую имеется, и увидел там очерк I (История вопроса), где показано, как рассматривалась тема Куликовской битвы отдельно литературоведами и текстологами и отдельно историками. И понял бы, что первые имели над вторыми громадный качественный и количественный перевес, задавая тон и форму изучения источников по истории Куликовской битвы.

Несколько слов о тех общих ссылках, которые Несин привел, желая показать себя вдумчивым критиком. Для человека знающего они покажутся как раз непродуманными: практически все ссылки к главной теме статьи — к соотношению истории и текстологии при анализе источников (как поздних, так и ранних по времени фиксации) — имеют в лучшем случае косвенное отношение.

Пройдусь по каждой из них. 1) А.А. Зимин и его толкование «Слова о полку Игореве». Тема эта настолько сложна и многопланова, что ее можно повернуть в любую сторону. Но характерно, что историк Зимин потерпел крупнейшую в своей жизни творческую неудачу, взявшись за дело как текстолог. Кого именно Несин имеет в виду под «вполне солидными историками», гадать не буду. Общественную репутацию Зимин, несомненно, в 1960-е гг. в немалой степени потерял, как потерял возможность продвинуться вверх по академической лестнице.

2) Спор А.Ю. Алексеева с Я.С. Лурье касался источников одного времени, конца XV в., аутентичность которых сомнению никогда не подвергалась. Разница между ними состояла в том, что одни были официозными (например, Московский свод конца XV в.), а другие — оппозиционными (сохранившимися в Софийской I и Львовской летописях). Поэтому к обсуждаемой в «Бунте» теме поздних и ранних источников это не имеет никакого отношения.

3) «Заслуженный историк П.В. Лукин», в сети, кстати, ведущий себя порой, как юный интернет-хулиган[23], упомянут в связи с темой Гостомысла, которая настолько специфична и при этом настолько историографически политизирована[24], что вряд ли может служить доказательством чего бы то ни было. Поэтому в данном случае нужна не общая ссылка, фиксирующая спор этого историка с оппонентами, а конкретные доводы на уровне источников. Но и это может быть доказательным лишь в контексте изучения ранней истории Руси, а не в виде единичной ссылки.

4) Пример с Ю.В. Селезневым и его трактовкой числа полков на Куликовом поле вообще нелеп для знающих историографию Куликовской битвы. В традиционной историографии не существовало тотального недоверия ко всем свидетельствам поздних источников: в противном случае пришлось бы отказаться от хрестоматийного, вошедшего в учебники, описания битвы. Использовать частные сведения такого рода (в том числе из Новгородской летописи  по списку Дубровского) не возбранялось, но попытки реабилитировать источник в целом встречали резкий отпор текстологов. Статья Салминой, на которую я ссылался и которой не захотел замечать Несин, как раз касалась списка Дубровского и попытки Азбелева обосновать его значимость. Текстологи работы незначительные — разумеется, с их точки зрения, — вроде статьи Селезнева, обычно просто не замечали. К тому же в начале XXI в. прошлое поколение текстологов сошло с научной сцены, а сменившие их текстологи темой Куликовской битвы, судя по всему, не слишком интересуются.

Но историографическую ситуацию определяют крупные работы прошлого, а не отсутствие таковых у нового поколения текстологов. Именно поэтому в случае необходимости последует обращение именно к становящимся классикой старым работам.    

Но в том-то и состоит парадокс, что Несину и ему подобным молодым историкам историографию знать не нужно. Им нужно поярче самовыразиться за счет ближних своих.     

Я совсем не случайно длинную несинскую цитату сначала несколько сократил. Сейчас я приведу эту лакуну, ибо она шедевральна:

«Потому  рассуждения  Журавеля  о  господстве источниковедения над историей оказываются беспредметными. Сомневаюсь, что статью в таком виде могло бы принять к публикации какое-нибудь профессиональное историческое издание. То, что она «вписалась» в «Исторический формат», скорее говорит о тамошней редакторской политике: как уже приходилось видеть, члены редколлегии данного журнала порой демонстрируют неспособность к научной критике и серьезной работе с источниками. В целом статья напоминает шифрованное послание, написанное исключительно для своих и совершенно непонятное для посторонних».

Еще раз: что у Несина с головой? Это можно было бы счесть шуткой юмора, но иронические обороты речи не пристало повторять: тогда они перестают звучать иронично. А ведь Несин эту же формулу использовал и в заголовке клеймящей меня главки: «Бунт против истории, или тайное послание для своих».

Что получается? Мой не вошедший в книгу, написанный более десяти лет назад очерк, попавший в журнал «Исторический формат» в общем-то случайно — в силу чрезвычайного обстоятельства, смерти уважаемого мною С.Н. Азбелева, — оказывается шифровкой для своих (???). Каких своих? И почему шифровкой?

Поскольку «Исторический формат» для меня не свой, то остается  заключить, что свои для меня — это те историки, кто достаточно образован и знаком с историографией, кому не нужно ничего разжевывать, а достаточно обозначить проблему, и они все поймут.

Так что мои грозные «критики» ошибаются в одном и в главном: я пишу не шифровки, а свободно выражаю свои мысли прямым текстом. Если вы, молодые люди, не способны их понять и считаете их зашифрованными, то это ваша, а не моя проблема. Это хорошо видно по чудесной формулировке студента, который так же, как и Несин, более или менее внимательно прочел лишь начало, а все остальное пробежал глазами по диагонали и ничего не понял. Он выразился так:

«Остальная часть текста, не считая проблемы поздних источников Донского побоища, представляет собой бессвязный текст в виде серии аналогий — сравнений и рассуждений о том, что из себя представляет факт в истории, насколько факт реконструируем и т. д. — то, что конкретно к теме «бунт источниковедения против истории» относится чуть более чем никак» (С. 121).

«Бессвязный текст в виде серии аналогий» — великолепная фраза, великолепно характеризующая ее автора. О чем она? О том, что в голове студента не возникло никаких или почти никаких ассоциативных связей с тем, что он прочел. И это неудивительно: он не работал сколько-нибудь систематично с летописями и с памятниками Куликовского цикла; он не читал книг по источниковедению, а тем более по текстологии; историю он знает поверхностно. А, впрочем, что еще требовать от даже пытливого юноши, окончившего всего два курса?

Вопрос в другом: как он сам осмелился писать о том, о чем мало понимает? Как М. Несин, изображающий себя серьезным ученым (шутка ли, защитил диссертацию!), сподобил в общем-то мальчишку на такой сомнительный подвиг — писать разгромные статьи на опытных ученых? И ведь самое печальное, что наука тут ни при чем и даже ни при чем мы с покойным Азбелевым, якобы ставшие на путь антинауки: постоянные «перекрестные» ссылки Несина на происки редакции «Исторического формата» неопровержимо свидетельствуют о том, что так он банально сводит счеты с обидевшим его бывшим другом, входящим в редакцию этого журнала и написавшим на него злую рецензию. Вопреки здравому смыслу и правилам приличия. Законы логики тут, увы, не властны.

Задача стояла: разгромить журнал в целом. И для этого нужно было доказать, что авторы ее пишут никчемную, антинаучную макулатуру. Именно поэтому Несин «всем устроил революцию — чтобы никто от кары не ушел». В том числе и автор этих строк.  

Поясню, однако, читателям, что именно не поняли эти «критики» в моей статье: после описания «бунта», на котором они и зациклились, там дается общее обоснование, почему сам по себе текстологический подход недостаточен. 1) Принцип «чем древнее, тем достовернее» прямолинеен: самые ранние из сохранившихся летописей считаются достоверными, хотя описывают события многовековой давности — намного большей, чем тексты памятников Куликовского цикла, отстоящие от самой битвы всего лишь на 100—200 лет, но при этом считающиеся малодостоверными. 2) Генетическая схема летописания строится на основе ограниченного набора летописей, если сравнивать имеющиеся в распоряжении современных ученых с теми, которые существовали на Руси изначально. Поэтому невозможность установить прямую связь между относительно ранними и поздними по времени фиксации текстами не говорит еще о недостоверности последних.  Речь может идти всего лишь о недейственности такого способа доказательства. Вопрос в таких случаях надо оставлять открытым.

Я же предлагаю принципиально иной, хронологический, способ определить, насколько достоверными являются летописные свидетельства. Коль скоро в источниках — и в ранних, «достоверных», и в поздних, «недостоверных» — имеются хронологические данные, то их системный анализ позволяет судить о реальной — без кавычек — достоверности текстов, которые их содержат. Как оказывается, датировки как ранних, так и поздних текстов, включая «татищевские известия», по форме и содержанию ничем не отличаются друг от друга, поскольку и те, и другие в целом подчиняются алгоритмам лунно-солнечного календаря. Не зная этих алгоритмов, подделать и тем более выдумать датировки попросту нельзя. С этой точки зрения, аутентичность текстов можно определять по датировкам, которые никому не придется в голову сознательно фальсифицировать.

Этот принципиально новый подход к проблеме соотношения ранних и поздних источников ни Несин, ни тем более Подвальнов просто не поняли и не увидели — не поняли и не увидели просто потому, что ничего об этом не знают, а понять и вникнуть в эту тематику не хотят. И если студенту это простительно, то кандидату наук Несину, не один год знакомому с автором этих строк, такое не позволительно не только с этической точки зрения (ничего, переживу!), но прежде всего с точки зрения профессиональной.

По всем этим вопросам, а по части хронологической особенно, в очерке приводится некоторое число конкретных примеров, но они авторам не нужны.

Статья чрезмерно затянулась, а потому я позволю себе не комментировать подробно касающиеся темы Куликовской битвы высказывания Несина. Сей человек, не позже сентября 2015 г. получивший на руки мою книгу, ее так и не прочел, а лишь проглядел отдельные ее фрагменты по диагонали. То же самое касается моей статьи о татищевском описании сражения[25]: Несин в огромном, примечании, фактически в отдельной полемической статье, выдергивает из моей работы нужные ему места, искажая главные мысли, а потом с ними «спорит», причем главной ударной силой в его аргументации является волшебное слово могли. Домыслы касаются и нашего интернет-общения, согласия на публикацию которого я не давал. Как оказалось, и здесь Несин, вольно пересказав мои слова, беглый комментарий к мысли самого моего собеседника, предварительно меня с написанным не ознакомил. Словом, несинские упражнения о Куликовской битве — тема отдельной статьи, а не разбираемого здесь вопроса о методах рецензирования.  

Как нетрудно заметить, мой ответ Несину представляет собой в немалой степени… пересказ моей собственной статьи. Иными словами, мне пришлось это сделать вместо Несина. Ибо обязанность профессионального критика в том и состоит, чтобы сначала адекватно представить позицию оппонента. Если бы Несин это сделал, а потом отметил бы, что сторонников иного методологического подхода такая логика не убедит, то это не вызвало бы с моей стороны никаких возражений и не испортило бы моих с ним отношений. Но ему надобно было другое.

Отсюда и удручающий общий вывод: Несин, организатор вполне квадратного круглого стола, выступил не как ученый, а как пропагандист-агитатор, сводящий личные счеты. Продемонстрировавший при этом неуважение к ближним своим и к покойному С.Н. Азбелеву. Продемонстрировавший порой дремучее свое невежество[26].

В заключение хотелось бы, во-первых, на правах старшего обратиться к «племени младому, незнакомому»: если вы хотите и вправду заниматься наукой, в частности, средневековой историей Руси, то потрудитесь, молодые люди, прежде историографию изучить, а потом уж высказываться. Начните хотя бы с трудов К.Н. Бестужева-Рюмина и А.А. Шахматова, продолжите книгами М.Д. Приселкова, М.А. Преснякова и А.Н. Насонова, потом переходите к Я.С. Лурье, А.Г. Кузьмину, пока не дойдете до новейших авторов — А.А. Гиппиуса и Т.В. Гимона. И при этом не забывайте параллельно изучать русские летописи в их совокупности и поверять доводы названных ученых свидетельствами источников. Так и только так можно научиться работать с ними по-настоящему, а не просто выдергивать нужные цитаты из подходящих текстов. Приглядевшись, как работали с текстами разные ученые, вы поймете, чем текстологи по своим приемам работы отличаются от историков и почему два этих разных ремесла смешивать нельзя.

Пока же названные представители научной молодежи демонстрируют лишь стремление ухватить многое по верхам и нежелание работать всерьез. Налицо лишь хлестаковщина и практический постмодернизм… Хотелось бы верить, что это частный, нетипичный случай. Если такова норма, то это катастрофа: тогда общая деградация науки неизбежна…

Во-вторых, следует признать, что антирецензии пишут не только молодые люди, но и историки изрядного возраста, которых учить уму-разуму вроде бы не пристало. Поэтому сменю тональность и просто попрошу.

Давайте, берясь за сочинение рецензий, будем брать во внимание самые важные высказывания рецензируемой работы, а не то, что нам лично в ней интересно или нам неприятно. Если взгляды автора критику не близки и не понятны, а реальных контраргументов не имеется, то рецензию лучше не писать вообще. Просто выразить свое несогласие с автором мало: этим критик больше охарактеризует себя лично, но не автора. Недостаток или отсутствие контраргументов, собственно, и придает рецензии погромный вид: их приходится восполнять звучными словесами и обличениями автора во всевозможных грехах.

И всегда следует определить свою точку зрения, а не принимать вид «объективного критика», этакого грозного судии, которому ведома высшая истина: признать, что авторская позиция выглядит именно так только с моей, критика, точки зрения. Но настоящий критик обязан еще и встать на позицию оппонента (понять его методологию!) и взглянуть имеющиеся источники с его, а не со своей точки зрения. Но для этого критик должен ознакомиться не только с рецензируемой, но и с другими работами автора: далеко не всегда обсуждаемые в рецензии темы и сюжеты исчерпывающе описаны в критикуемой работе. Делать вид, что этих других работ не существует, нельзя.

Без всего этого получится лишь разговор глухих и/или перебранка разных междусобойчиков — именно потому, что на данном «поле боя» может быть несколько точек обозрения, а не только те, что занимают автор и критик. Только при таком условии рецензирование имеет смысл.