Супруги Блюм в 1946 году
…Да что же это за напасть – весь ноябрь просыпаюсь с какой-нибудь строчкой любимых с детства песен, изнутри выплывающих, без всякого, кажется, повода?! Сегодня вот – «Нас утро встречает прохладой…»
Похоже, суровой прохладой… И не только природно-погодной, оправданной концом осени, предзимьем, но и леденящими деяниями земных «творцов погоды». Защитой, противостоянием «Песня о встречном», её строки? –
…Страна встает со славою
На встречу дня!
И с ней до победного края
Ты, молодость наша, пройдешь,
Покуда не выйдет вторая
Навстречу тебе молодежь.
И в жизнь вбежит оравою,
Отцов сменя.
Страна встает со славою
На встречу дня!
Давно прошла молодость. Моя и Страны моей. Но где же добрая, верная «орава»?..
Фильм «Встречный», где прозвучала песня, был запланирован и выпущен к пятнадцатой годовщине Октябрьской революции (1932), сегодня – сто вторая. «Скворцовы» – в победителях?..
Пишут [1], что у автора стихов Бориса Корнилова были и строки, не вошедшие в окончательный вариант:
Если каждый делу предан,
Если все вперёд идём,
Песню радостной победы
Мы по миру разнесём.
Только с сердцем песню эту
Можно вырвать у меня.
Песня эта будет спета…
Песня пелась, звучала. И не только у нас. Особенно интересно, что во Франции «Неофициальным гимном Народного фронта стала песня "Впереди жизни", на музыку Д.Д. Шостаковича к советскому фильму "Встречный". Ее оптимистический мотив звучал тем летом на улицах многих французских городов. В стране проходили митинги в поддержку Народного фронта» [2].
А – «тем летом», когда на выборах в Палату депутатов (нижнюю палату парламента Франции), победили социалисты, на втором месте – представители ФКП, на третьем – радикалы, было сформировано правительство Народного фронта под руководством Леона Блюма.
Он – «первый социалист и еврей во главе французского правительства» [3].
Летом 1936 года во Франции «жизнь трудовой части общества менялась к лучшему. Это было время надежд и энтузиазма» [2].
* * *
Анна Семенова писала:
«Приход Гитлера к власти в 1933 году и последующие активные действия милитаристской Германии стали поводом для зарождения антифашистского и антивоенного движения во Франции, как и во всей Европе. Состоявшийся в Париже Европейский антифашистский конгресс объединил коммунистов, социалистов и профсоюзные организации. Был создан Национальный комитет борьбы против фашизма и войны, в который вошли писатели Анри Барбюс, Ромен Роллан, Поль Вайян-Кутюрье, известный ученый-физик Поль Ланжевен, один из основателей Французской коммунистической партии Марсель Кашен. Комитет принял Манифест, призывавший к союзу рабочего класса, интеллигенции, средних слоев населения в борьбе против войны и фашизма».
Время деятельности Народного фронта отсчитывают «с 14 июля 1935 года, когда три партии и ряд общественных объединений организовали в Париже и по всей стране мощные антифашистские демонстрации, приуроченные ко Дню взятия Бастилии. <…> "Я никогда не присутствовал при подобном зрелище, – вспоминал Леон Блюм. – Возможно, сам Париж никогда не видел ничего похожего"» [2].
Пройдет всего-то десяток лет… И – на тебе! – свидетельство Константина Симонова, у которого 28 ноября 2019-го, день рождения:
История одной ошибки
Париж. Четырнадцатое июля.
В палату депутатов день назад
Опять Рейно и Даладье вернули,
И даже хлопали им, говорят,
Неистовствовали правые скамейки
И средние – до Блюма и семейки.
Так было во дворце вчера.
Ну, а на улице с утра
По праздничной жаре бульваров
Идут потомки коммунаров,
Идут Бельвилль и Сен-Дени,
Идут окраины Парижа.
Стою в пяти шагах и вижу,
Как голосуют тут они,
Как поднятыми кулаками
Салют Торезу отдают:
– За большинство не бойся! Тут
Оно, за левыми скамьями! –
По всей бульваров ширине
Идет Париж, ворча угрюмо:
– Рейно к стене!
– Даладье к стене!
– И к чорту Леона Блюма!
Стоит поинтересоваться, не правда ли? Итак, – о лете 1936 года:
Правительство, в которое не вошли коммунисты, но приняли решение «поддерживать в парламенте его действия, отвечавшие программе ФКП», приняло 133 законопроекта. В частности:
«Рабочая неделя на предприятиях сокращалась с 48 до 40 часов без уменьшения заработной платы. Каждому проработавшему на предприятии не менее одного года гарантировался оплачиваемый двухнедельный отпуск. Были увеличены пенсии бывшим фронтовикам, отменены чрезвычайные декреты, направленные против государственных служащих. Для безработных организовывали общественные работы. Улучшилось также положение и средних слоев населения. Правительство ввело отсрочку платежей по долгам в промышленности, торговле и сельском хозяйстве. Мелкие торговцы получили льготные кредиты. Созданное кабинетом Национальное зерновое бюро осуществляло закупки зерна у крестьян по твердым ценам».
«Реформа Французского банка поставила его под контроль государства. Центральный банк страны отныне управлялся Генеральным советом, большинство членов которого назначались правительством. Кабинет Блюма объявил о частичной национализации новых отраслей военной промышленности (авиации, танкостроения), полностью национализировал железные дороги и некоторые угольные шахты.
В сфере политики правительство отменило законы, ограничивающие свободу печати, обязалось соблюдать профсоюзные свободы, уважать светский характер школы. Срок обязательного обучения продлевался до 14 лет, выделялись дополнительные ассигнования на развитие образования, науки и культуры. Деятельность фашистских военизированных организаций была запрещена» [2].
* * *
Закономерное следствие: любовь и благодарность народа, и – с каждым днём нарастающая – ненависть французской буржуазии:
«Их газеты захлебывались от ненависти, грозили революцией»; «крупные предприниматели организовывали саботаж на производстве и в октябре 1936 года начали борьбу против 40-часовой рабочей недели. "Бегство капиталов" за границу <…> ухудшило финансовое положение страны и заставило правительство прибегнуть к девальвации франка, нивелировавшей достигнутое ранее улучшение жизни трудящихся. Трагедия премьер-министра состояла в том, что он не смог выстоять в этом сражении и начал постепенно, не без внутренней борьбы, отступать от программы Народного фронта. Это лишало его, с одной стороны, поддержки коммунистов и народа, а с другой стороны, усиливало давление входивших в правительство радикалов, недовольных социальной политикой кабинета. Ряды сторонников Народного фронта дрогнули. В феврале 1937 года правительство объявило паузу в реализации программы преобразований. Коммунисты были возмущены этим решением. Но одной из главных причин распада коалиции стал внешнеполитический фактор, а именно начавшаяся летом 1936 года Гражданская война в Испании».
«ФКП выступила в поддержку законного испанского правительства и предложила кабинету Блюма оказать ему возможную помощь. Однако премьер-министр отказался от такой идеи. В августе 1936 года под давлением Великобритании, Блюм провозгласил политику "невмешательства" по отношению к Испании. Тем не менее тысячи французов – представители интеллигенции и простого народа горячо поддержали испанскую республику. Вместе с коммунистами в ее защиту выступили многие представители других политических партий Франции, а также писатели Ромен Роллан, Антуан де Сент-Экзюпери, Андре Мальро, ученые Поль Ланжевен и Фредерик Жолио-Кюри. Французы собрали в фонд помощи республиканской Испании свыше 100 млн франков, 8,5 тысяч французских добровольцев сражались в интернациональных бригадах.
"Трудности, с которыми столкнулось правительство Народного фронта, – заявил тогда же Морис Торез, – это результат его слабости, а также тактики отступления и соглашательства перед лицом фашизма как внутри страны, так и за ее пределами"» [2; курсив мой – Л.В.]
Свидетельствуют, что Блюм способствовал дискредитации Народного фронта, стремлению правых «открыть дорогу к сговору с фашизмом. Премьер-министр Блюм – лидер французских правых социалистов – сознательно потворствовал этой политике»; «Блюм с большой помпой принимал гитлеровского министра Шахта в августе 1936 г., того Шахта, который перед отъездом в Париж говорил, что он стремится указать, какими опасностями чревата коммунистическая пропаганда» [4; курсив мой – Л.В.]
22 июня 1937 года Леон Блюм уйдет в отставку. Это – не последнее его падение. Второе правительство Блюма (13 марта – 10 апреля 1938), снова – падение. Сменит его «правительство Даладье, в котором уже не было социалистов. Даладье опирался не на "Народное объединение", а на правый центр. На первый план его политики вышли внешнеполитические задачи, связанные с проведением политики "умиротворения". В августе правительство приняло чрезвычайные декреты, которые ограничивали социальные гарантии. Даладье ввел 48 часовую неделю на предприятиях военной промышленности. Премьер требовал "вернуть Францию на работу".
В октябре 1938 г. из-за участия Даладье в подписании Мюнхенского договора парламентский блок "Народное объединение" распался окончательно» [5].
Похоже, Леон Блюм, руководитель СФИО (полное название Социалистической партии тогда – СФИО: Французская секция Рабочего интернационала), согласился со своим преемником…
* * *
Вспоминаю: 29-30 сентября 1938 года состоялся «Мюнхенский сговор» – соглашение между Германией, Италией, Англией и Францией, в результате – от Чехословакии отторгнута Судетская область и поделена между гитлеровской Германией, буржуазной Венгрией и панской Польшей.
Повторюсь: Марина Цветаева, тогда проживавшая во Франции, писала своему верному другу, чешской писательнице А.А. Тесковой о глубочайшем чувстве опозоренности «за Францию, но это не Франция: вижу и слышу на улицах и площадях: вся настоящая Франция – и тoлпы и лбы – за Чехию и против себя» [6: 290]. О том, что «слезы хлынули», когда прочла «про генерала Faucher». Он – «начальник французской военной миссии в Чехословакии, генерал Фоше (Faucher) послал в Париж отставку и записался на время войны волонтером в чехословацкую армию» [7: 463]. И – главное! –
«До последней минуты и в самую последнюю верю – и буду верить – в Россию: в верность ее руки. Россия Чехию сожрать не даст: попомните мое слово» [6: 290]. Завершает письмо строками:
«Мне сейчас – стыдно жить.
И всем сейчас – стыдно жить.
А так как в стыде жить нельзя…
– Верьте в Россию!» [6: 295].
И снова, и снова, в письмах к Анне Тесковой Марина Цветаева будет писать о глубокой любви к Чехии, поддерживать ее присылаемыми стихами, убеждать в неприятии народом Франции, её лучшими сынами и дочерьми Мюнхенского сговора, его последствий. Будет сожалеть, что у нее нет никаких отличий, дабы «сейчас их вернуть: швырнуть».
Узнав о резолюции лидера Социалистической партии Франции Леона Блюма, осудившей Мюнхенский сговор, резолюции, принятой Чрезвычайным Социалистическим конгрессом (Монруж, декабрь 1938), М. Цветаева напишет: «Нынче (27-го) читаю, что большинством голосов (4 тыс<ячи> на 2 тыс<ячи>) некий конгресс признал свою ошибку – 3 мес<яца> назад. Чтo сказать, кроме: бессовестные идиоты, дальше носу своего не видящие? Где они тогда были?? Ах, ясно: когда дело коснулось собственных дел – прозрели, увидели, завопили. Вот что значит – жить нынешним днем и "своя рубашка к телу ближе"». Но – «Ты предал – предадут и тебя. Кому предал – тот и предаст. Только жаль, что платить будут – невинные, непредавшие, знавшие – и не могшие ничего отвратить» [8: 316; курсив автора – Л.В.]
Дар предвидения – увы! – не изменил поэту... И немало соплеменников Леона Блюма тяжко расплатились.
Думаю, – на века сказано, всем политикам (но – не в коня корм!): «Нельзя от лица народов – делать мерзости!» [8: 316].
* * *
Вернусь к стихам Константина Симонова. Кстати, помня с детских лет некоторые его стихи из книги «Друзья и враги» (1948), зная наизусть, декламируя их («Митинг в Канаде», «Речь моего друга Самеда Вургуна на обеде в Лондоне»), как-то «не заметила» стихов «История одной ошибки». Сегодня, наверное, их стоит заметить. Тем более, в преддверии 75-летия нашей Великой Победы, но и – нарастающей угрозы реанимации фашистской идеологии. Продолжу цитирование:
…Леона Блюма? Вдруг я вспоминаю
Майданек, грязный, очень длинный двор,
Тряпье и пепел, серые сараи
И нестерпимый сотый разговор
О том, кого, когда и как сожгли
Вот в этой печи – вон она, вдали.
Вдруг двое из стоящих во дворе
Упоминают, что встречали Блюма
Здесь в прошлом августе, нет, в сентябре.
– А что потом? – Как всех, сожгли без шума. –
Они описывают мне его.
Все сходится до удивленья быстро.
– Леона Блюма? – Да. – Того? – Того.
– Премьер-министра? – Да, премьер – министра.
И я, к стене барака прислонясь,
Пишу о смерти Блюма телеграмму.
Майданек. Серый день. Зола и грязь.
Колючих проволок тройная рама.
Париж. Бушует солнце. Целый жгут
Лучей каштаны наискось пронзает.
Парижские окраины идут,
Живого Блюма громко проклинают.
Я был наивен. Он остался жив…
Более того… Читаю материал: «Они поженились в Бухенвальде» [9], узнаю, что «Леон Блюм представлял все, что ненавидели французские правые. Он был евреем, образованным человеком, выходцем из зажиточной семьи, горячим сторонником Дрейфуса. В начале ХХ века Блюм был завсегдатаем литературных салонов. Очаровательный мужчина, он всегда был окружен женщинами и мечтал о карьере литературного критика». Узнаю, что –
– «После вторжения немцев и падения Парижа правительство Виши арестовало Блюма. Вместе с группой других политических деятелей довоенной Франции он предстал перед судом. Им предъявили обвинение в развале государства, повлекшем за собой поражение в войне с Германией. Блюма, в частности, обвинили в том, что он "заразил французский народ вирусом лености и не подготовил армию к грядущим сражениям". Несмотря на блистательную защитительную речь Блюма в суде, правительство Виши признало его виновным и выдало немцам. Вместе с другими французскими политиками – противниками фашистского режима Блюма отправили в Бухенвальд».
– «Жанна Райхенбах, известная также, как Жанна Торес», родилась «в 1899 году в очень богатой еврейской семье. Ее отчим был сенатором, чей салон посещали известные политики, художники, писатели. Среди них выделялся высокий, всегда элегантно одетый, худощавый мужчина. Он пользовался особым вниманием женщин. Звали его Леон Блюм».
– 16-летняя Жанна, хоть и влюбилась в 43-летнего женатого Блюма, но поначалу вышла замуж за «еврейского адвоката Анри Тореса, который прославился, как защитник анархистов и республиканцев в Испании. Торес всегда был окружен художниками и другими представителями богемы, он обожал любовные приключения и не пропускал ни одной юбки. Для Жанны, независимой и гордой женщины, это было нестерпимо. Она развелась с Торесом и осталась одна с двумя сыновьями. Жанна зарабатывала на жизнь, оформляя витрины дорогих магазинов. Вскоре она вновь вышла замуж – за богатого еврея по имени Анри Райхенбах, владельца популярной торговой сети "Монопри"».
– Но, покинув и этого мужа, Жанна после судебного процесса в марте 1943 года, когда «Блюм вместе с Эдуардом Даладье и некоторыми другими французскими политиками оказался в Бухенвальде», «сумела добиться встречи с премьер-министром вишистского правительства, отъявленным антисемитом Пьером Лавалем. Жанна обратилась к нему с просьбой отправить ее в Бухенвальд, чтобы она смогла выйти замуж за Блюма и разделить его судьбу». «В сопровождении офицеров СС Жанна прибыла в Бухенвальд, как гостья Гиммлера, и разместилась в его охотничьем доме.
Это двухэтажное здание в лесу, прямо у стен концлагеря, Гиммлер построил для себя еще до войны. Над его крышей раскинулись ветви древнего дуба, в тени которого писал свои стихи сам Гете. Здесь содержались в заключении Леон Блюм и другие высокопоставленные узники. Они понятия не имели о том, какой кошмар творится снаружи».
Да, Жанна и Леон «жили во вполне сносных условиях и спустя два года, проведенных в Бухенвальде, поженились – их брак оформил офицер СС.
1 апреля 1945 года эсэсовцы вывели всех заключенных из лагеря и погнали на юг. Леон и Жанна более месяца провели в пути и в это время впервые столкнулись с ужасами войны. 4 мая, когда они достигли пределов Италии, их охрана бесследно исчезла. Вскоре бывшие заключенные встретили американских солдат. А спустя несколько дней Леон и Жанна приземлились в парижском аэропорту Ле-Бурже».
Узнаю, что снят фильм «Мечтаю только о тебе», который «вскоре будет показан на Хайфском кинофестивале». И – «Публика во Франции приняла фильм очень хорошо, многие зрители не могли сдержать слез, – рассказывает историк Доминик Мисика, чья книга "Я обещаю вернуться" легла в основу сценария. – Сегодня мало кто знаком с романтической стороной жизни Леона Блюма, а также со страданиями, которые ему пришлось перенести в годы правления пронацистского режима Виши» [9].
* * *
Интересно бы мнение современника-француза, которому безоговорочно доверяю…
И – надо же случиться такому! – во время размышлений о «судьбах сильных мира сего», о горьких судьбах товарищей моих, в дни задумки сих заметок – Юбилей Александры Пахмутовой! И – такие родные, дорогие сердцу строки песни Николая Добронравова «Нежность» («Опустела без тебя земля…»)
…Так же пусто было на Земле,
И когда летал Экзюпери,
Так же падала листва в садах,
И придумать не могла Земля.
Как прожить ей без него, пока
Он летал, летал,
И все звёзды ему
Отдавали
Свою нежность…
В уходящем году исполнилось 75 лет со дня гибели Антуана де Сент-Экзюпери (31 июля 1944).
…Перечитываю любимые мною творения Гражданина, Поэта, Летчика, верного Сына Франции Антуана де Сент-Экзюпери: Чаще других сегодня – «Военный летчик». Удивительнейшее произведение, где – мучительные картины «нелепой войны», поражения, приговоренности к гибели, бессмысленных, казалось, полетов, сопротивления вообще, эвакуации людей и пр. Страшный огонь по самолету над Аррасом и – Прозрение, Откровение, Символ Веры великого француза, гражданина Планеты людей! Строки об осознании, обретении, утверждении своей Сущности! О неотделимости себя «от своих», Общности, Ответственности!
Не могу не посоветовать его моей любимой «ораве», с горечью думая: «Осилит ли?» А затем и – «Цитадель»?..
Размышляю о судьбах людей Планеты Земля… Сегодня, в согласии с темой, ищу у Экзюпери, в его прекрасных повестях, репортажах, письмах мнение о начальствующих, о французских политиках. Помогают и литературоведы.
«Антуан, как мы знаем, никогда не занимался политикой, – пишет Марсель Мижо. – Но его ясный ум и удивительная интуиция позволяли ему оценивать положение трезвее многих профессиональных политиков. Он не переставал повторять:
"Вести войну надо. Но это столетняя война. Об основной проблеме все умалчивают. Война эта будет изредка замирать из-за временного истощения одного из противников, но ненадолго"» [10].
Похоже, нам довелось жить в годы не замирания, но – возобновления, оживления, рецидива проклятой Войны. И всё – по воле – произволу! – тех же…
НО! – «Только выполнение своего долга позволяет человеку чем-то стать» [11:312]. И – «Невозможно, чувствуя ответственность, приходить в отчаяние.
Поражение... Победа... Я плохо разбираюсь в этих формулах. Есть победы, которые наполняют воодушевлением, есть и другие, которые принижают. Одни поражения несут гибель, другие – пробуждают к жизни. Жизнь проявляется не в состояниях, а в действиях. Единственная победа, которая не вызывает у меня сомнений, это победа, заложенная в силе зерна. Зерно, брошенное в чернозем, уже одержало победу. Но должно пройти время, чтобы наступил час его торжества в созревшей пшенице. <…>
Победа есть плод любви. Только любви открываются контуры ещё неизваянной статуи. Только любовь направляет резец её творца. Разум обретает ценность лишь тогда, когда он служит любви. <…>
Мы слишком долго обманывались относительно роли интеллекта. Мы пренебрегали сущностью человека. Мы полагали, что хитрые махинации низких душ могут содействовать торжеству благородного дела, что ловкий эгоизм может подвигнуть на самоотверженность, что черствость сердца и пустая болтовня могут основать братство и любовь. Мы пренебрегли Сущностью. Зерно кедра так или иначе превратится в кедр. Зерно терновника превратится в терновник. <…> Cлишком легко ошибиться в правдивости слов, равно как и в истинной цели поступков. Человек направляется к своему дому: я не знаю, что он несет туда – ссору или любовь. Я должен спросить себя: "Что это за человек?" Только тогда мне станет ясно, к чему он тяготеет и куда идет. Каждый в конце концов приходит к тому, к чему он тяготеет» [11:320-321].
«Конечно, разгром – печальное зрелище. Во время разгрома низкие души обнаруживают свою низость. Грабители оказываются грабителями. Общественные устои рушатся. Армия, дошедшая до предела отвращения и усталости, разлагается в этой бессмыслице. Все это – неизбежные проявления разгрома, как бубоны – проявление чумы. Но если вашу любимую переедет грузовик, неужели вы станете корить ее за уродство?
Поражение накладывает на побежденных печать вины, и в этом его несправедливость. Как может поражение обнаружить принесенные жертвы, беззаветную верность долгу, добровольные лишения, неусыпные заботы, если бог, решающий исход боев, со всем этим не пожелал считаться? Может ли оно обнаружить любовь? Поражение обнаруживает беспомощность военачальников, разброд в войсках, инертность толпы. Нередко люди и в самом деле уклонялись от исполнения долга, но что означало само это уклонение? Достаточно было распространиться известию о контрударе русских или о вступлении в войну американцев, чтобы люди преобразились. Чтобы их объединила общая надежда. Такой слух каждый раз очищал все, как порыв морского ветра. Не надо судить Францию по результатам постигшей ее катастрофы.
Францию надо судить по ее готовности идти на жертву. Франция приняла бой вопреки правде логиков. Логики нам твердили: "Немцев восемьдесят миллионов. За один год мы не можем создать сорок миллионов французов, которых нам не хватает. Мы не можем превратить наши пшеничные поля в угольные шахты. Мы не можем надеяться на помощь Соединенных Штатов. Так почему же, если немцы посягают на Данциг, – а спасти его не в наших силах! – мы, во избежание позора, должны покончить жизнь самоубийством? Разве позорно, что наша земля дает больше зерна, чем машин, и что нас вдвое меньше, чем их? Почему позор должен лечь на нас, а не на весь мир?" Логики были правы. Война для нас означала разгром. Но разве должна была Франция ради того, чтобы избавить себя от поражения, не принимать боя? Не думаю. И Франция интуитивно пришла к тому же решению: никакие увещевания не заставили ее уклониться от боя. Дух в нашей стране одержал верх над Разумом.
Жизнь всегда с треском ломает все формулы. И разгром, как он ни уродлив, может оказаться единственным путем к возрождению. <…>
Франция сыграла свою роль. Весь мир, словно некий арбитр, безучастно взирал на то, что творил с нею враг, а потому ее роль состояла в том, чтобы дать раздавить себя и на время оказаться погребенной в молчании. Когда идут в атаку, кому-то приходится быть впереди. И первых почти всегда убивают. Но для того чтобы атака состоялась, авангард должен погибнуть.
И наша роль была самой высокой, потому что, не строя никаких иллюзий, мы согласились противопоставить одного нашего солдата трем их солдатам и наших крестьян их рабочим! Я не хочу, чтобы о нас судили по уродливым проявлениям разгрома! Неужели о том, кто готов сгореть в полете, станут судить по его ожогам? Ведь он тоже превратится в урода» [11:293, 294].
«Летя над Аррасом, я принял на себя ответственность за толпу, которая была подо мной. Я связан лишь с тем, кому я даю. Я понимаю лишь тех, с кем я связан неразрывными узами. Я существую лишь в той мере, в какой меня питают мои корни. Я неотделим от этой толпы. Эта толпа неотделима от меня. <…> Эта толпа уже не толпа; она – народ. Разве могу я отчаиваться?
Несмотря на гниль поражения, меня, словно я приобщился какого-то таинства, переполняет праздничное ликование. Я погружен в хаос разгрома, и все-таки я чувствую себя победителем. Кто из моих товарищей, возвращаясь с задания, не чувствует себя победителем?» [11:316].
«Завтра мы уйдем в ночь. Только бы моя страна дожила до той поры, когда снова наступит день! Что нужно сделать, чтобы ее спасти? Как найти простое решение? Оно упирается в противоречие. Необходимо спасти духовное наследие, ибо иначе погибнет дух народа. Необходимо спасти народ, ибо без этого погибнет наследие. Логики, за неимением языка, который примирил бы это противоречие, готовы будут пожертвовать либо душой, либо телом. Мне наплевать на логиков! Я хочу, чтобы моя страна и духом, и плотью своей дожила до той поры, когда снова наступит день. Чтобы действовать на благо моей родины, я должен каждый миг стремиться к этому всей силой моей любви. Море непременно найдет себе путь туда, куда устремлен его напор» [11:322].
«Раз я неотделим от своих, я никогда от них не отрекусь, что бы они ни совершили. Я никогда не стану обвинять их перед посторонними. Если я смогу взять их под защиту, я буду их защищать. Если они покроют меня позором, я затаю этот позор в своем сердце и промолчу. Что бы я тогда ни думал о них, я никогда не выступлю свидетелем обвинения. <…>
Вот почему я не снимаю с себя ответственности за поражение, из-за которого не раз буду чувствовать себя униженным. Я неотделим от Франции. Франция воспитала Ренуаров, Паскалей, Пасторов, Гийоме, Ошедэ. Она воспитала также тупиц, политиканов и жуликов. Но мне кажется слишком удобным провозглашать свою солидарность с одними и отрицать всякое родство с другими.
Поражение раскалывает. Поражение разрушает построенное единство. Нам это угрожает смертью: я не буду способствовать такому расколу, сваливая ответственность за разгром на тех из моих соотечественников, которые думают иначе, чем я. Подобные споры без судей ни к чему не ведут. Мы все были побеждены. Я был побежден. <…>
Если я разделяю унижение моего дома, я могу повлиять на его судьбу. Он неотделим от меня, как я неотделим от него. Но если я не приму на себя его унижения, мой дом, брошенный на произвол судьбы, погибнет, а я пойду один, покрытый славой, но еще более ненужный, чем мертвец.
Чтобы быть, нужно сначала принять на себя ответственность. Всего несколько часов тому назад я был слеп. Мне было горько. Но теперь я сужу более трезво. <…> Франция была ответственна за весь мир. Франция могла бы показать миру пример, который сплотил бы его. Франция могла бы служить связующим звеном для всего мира. Если бы Франция сохранила аромат Франции, сияние Франции, она стала бы для всего мира оплотом сопротивления. <…>
Мы не сумели воплотить в себе духовную общность людей всего мира. Если бы мы это сделали, мы спасли бы и мир, и самих себя. Мы не осилили этой задачи. Каждый отвечает за всех. Отвечает только каждый в отдельности. Только каждый в отдельности отвечает за всех. Я впервые постигаю одну из тайн религии, породившей духовную культуру, которую я считаю своей: "Принять на себя бремя грехов человеческих…" И каждый принимает на себя бремя всех грехов всех людей» [11:323, 324].
* * *
Сент-Экзюпери, – замечает Мишель Мижо, – «не может удовлетвориться грубым пропагандистским лозунгом председателя совета министров Поля Рейно: "Мы победим, потому что сильнее". Он знает, что уровень вооружения Франции, ее промышленный потенциал, людские резервы гораздо ниже германских. Знает он и то, что россказни о германской нищете, отсутствии продуктов питания и т. п. – ложь. Впоследствии в "Военном летчике" он окончательно опровергнет побасенки французских политиков и военных стратегов. Все его мысли заняты проблемой: как выровнять положение? Как только он убедился в ничтожности технического оснащения армии и о недостаточности летного состава, он пишет подробную докладную об организации авиационной промышленности и методах ускоренной подготовки летного состава. Идеи, положенные им в основу своего доклада, те же, что впоследствии применяются английской и американской авиацией. Рапорт этот провалялся в различных отделах и канцеляриях министерства авиации, а затем его положили под сукно.
Но Сент-Экзюпери не складывает оружия. Каждую увольнительную он использует для того, чтобы обивать пороги различных учреждений и штабов. Занимаясь проблемами общего значения, он не забывает и о повседневных трудностях, возникающих в его собственной части, и пытается в меру своих возможностей разрешить их» [10].
Еще несколько высказываний Антуана де Сент-Экзюпери «по теме»:
«Что толку в политических учениях, которые сулят расцвет человека, если мы не знаем заранее, какого же человека они вырастят? Кого породит их торжество? Мы ведь не скот, который надо откармливать, и когда появляется один бедняк Паскаль, это несравненно важнее, чем рождение десятка благополучных ничтожеств» [12:224].
«К чему спорить об идеологиях? Любую из них можно подкрепить доказательствами, и все они противоречат друг другу, и от этих споров только теряешь всякую надежду на спасение людей. А ведь люди вокруг нас, везде и всюду, стремятся к одному и тому же.
Мы хотим свободы. Тот, кто работает киркой, хочет, чтобы в каждом ее ударе был смысл. Когда киркой работает каторжник, каждый ее удар только унижает каторжника, но если кирка в руках изыскателя, каждый ее удар возвышает изыскателя. Каторга не там, где работают киркой. Она ужасна не тем, что это тяжкий труд. Каторга там, где удары кирки лишены смысла, где труд не соединяет человека с людьми. <…>
В Европе двести миллионов человек бессмысленно прозябают и рады бы возродиться для истинного бытия. <…>
НО! – «кого затянула нудная, однообразная работа, им недоступны радости первооткрывателя, верующего, ученого. Кое-кто вообразил, будто возвысить этих людей не так уж трудно, надо лишь одеть их, накормить, удовлетворить их повседневные нужды. И понемногу вырастили из них мещан в духе романов Куртелина, деревенских политиков, узколобых специалистов без каких-либо духовных интересов. Это люди неплохо обученные, но к культуре они еще не приобщились. У тех, для кого культура сводится к затверженным формулам, представление о ней самое убогое. Последний школяр на отделении точных наук знает о законах природы куда больше, чем знали Декарт и Паскаль. Но способен ли школяр мыслить, как они?
Все мы – кто смутно, кто яснее – ощущаем: нужно пробудиться к жизни. Но сколько открывается ложных путей… Конечно, людей можно воодушевить, обрядив их в какую-нибудь форму. Они станут петь воинственные песни и преломят хлеб в кругу товарищей. Они найдут то, чего искали, ощутят единение и общность. Но этот хлеб принесет им смерть.
Можно откопать забытых деревянных идолов, можно воскресить старые-престарые мифы, которые, худо ли, хорошо ли, себя уже показали, можно снова внушить людям веру в пангерманизм или в Римскую империю. Можно одурманить немцев спесью, от того что они – немцы и соотечественники Бетховена. Так можно вскружить голову и последнему трубочисту. И это куда проще, чем в трубочисте пробудить Бетховена.
Но эти идолы – идолы плотоядные. Человек, который умирает ради научного открытия или ради того, чтобы найти лекарство от тяжкого недуга, самой смертью своей служит делу жизни. Быть может, это и красиво – умереть, чтобы завоевать новые земли, но современная война разрушает все то, ради чего она будто бы ведется. Ныне речь уже не о том, чтобы, пролив немного жертвенной крови, возродить целый народ. С того часа, как оружием стали самолет и иприт, война сделалась просто бойней. Враги укрываются за бетонными стенами, и каждый, не умея найти лучший выход, ночь за ночью шлет эскадрильи, которые подбираются к самому сердцу врага, обрушивают бомбы на его жизненные центры, парализуют промышленность и средства сообщения. Победа достанется тому, кто сгниет последним. И оба противника гниют заживо» [12:232, 233].
Ну как не подумать о нынешней ситуации на моей земле?.. И как не принять напутствие:
«Когда мы осмыслим свою роль на земле, пусть самую скромную и незаметную, тогда лишь мы будем счастливы. Тогда лишь мы сможем жить и умирать спокойно, ибо то, что дает смысл жизни, дает смысл и смерти» [12:234].
Что же до «начальствующих» –
«Мы живем в слепом чреве администрации. Администрация – это машина. Чем она совершеннее, тем меньше она оставляет места для вмешательства человека. При безупречно действующей администрации, где человек играет роль шестеренки, его лень, недобросовестность, несправедливость никак не могут проявиться.
Но, подобно машине, построенной для того, чтобы последовательно производить раз навсегда предусмотренные движения, администрация не способна к какому-либо творческому делу. Она применяет такое-то наказание к такому-то проступку, отвечает таким-то решением на такую-то задачу. Администрация создана не для того, чтобы решать новые задачи. Если в штамповальный станок закладывать куски дерева, он не начнет выпускать мебель. Чтобы приспособить его к этому, человек должен иметь право его переделать. Но в администрации, созданной для того, чтобы предотвращать нежелательное человеческое вмешательство, шестеренки отвергают волю человека. Они отвергают Часовщика» [11:270, 271].
Измучившись с замерзающим на высоте управлением своего самолета-разведчика, Экзюпери скажет:
«Я вспоминаю изречение, древнее, как моя страна: "Когда кажется, что Франция уже погибла, ее спасает чудо". Я понял, почему это так. Когда страшная катастрофа приводила в негодность нашу превосходную административную машину и становилось ясно, что починить ее невозможно, тогда, за неимением лучшего, ее заменяли простыми людьми. И эти люди спасали все.
Когда вражеская бомба превратит министерство авиации в груду пепла, срочно призовут первого попавшегося капрала и скажут ему:
– Поручаем вам добиться того, чтобы управление не замерзало. Вам предоставляются неограниченные полномочия. Делайте что угодно. Но если через две недели оно по-прежнему будет замерзать, вы пойдете на каторгу. Тогда, быть может, управление оттает» [11:271].
«Я-то прекрасно знаю, что такое эвакуированное министерство. Однажды мне случилось посетить одно из них. Я сразу понял, что правительство, покинувшее свою резиденцию, перестает быть правительством. Это как с человеческим телом. Если начать перетаскивать желудок сюда, печень туда, кишки еще куда-нибудь, то все это уже не будет составлять организма. Я пробыл двадцать минут в министерстве авиации. Да, министр может воздействовать на своего секретаря. Воздействовать чудесным образом. Потому что министра с секретарем еще связывает провод звонка. Неповрежденный провод звонка. Министр нажимает кнопку, и секретарь является. Это уже большая удача». [11:288].
* * *
Вынуждаю себя остановиться, попросив: читайте «Военного лётчика»!
Но хочу немного добавить из писем Антуана де Сент-Экзюпери. Его уникальное «Письмо к заложнику» давно уже диктует мне необходимость своего «Письма от заложника». Не знаю, смогу ли осилить…
А сейчас – несколько строк из неотправленного письма Экзюпери «генералу Х.» (июнь 1943). «Письмо это публиковалось после смерти писателя под разными названиями: "Письмо генералу X.", "Что нужно говорить людям?" Предполагаемый его адресат – Рене Шамб (1889-?), французский летчик и писатель, автор ряда книг об авиации. В 1943 г., имея чин бригадного генерала, он был в Алжире одним из ближайших сотрудников генерала Жиро и оказывал всевозможную поддержку своему Другу Сент-Экзюпери» [13].
Даю в любимом мною переводе Р. Грачева [14]. Смею думать, что он ближе к оригиналу, нежели многие другие, доступные в интернете.
«Мне грустно за мое поколение, начисто лишенное человеческого содержания. <…> Возьмите войну, какой она была сто лет назад. Сколько усилий вкладывалось в нее, чтобы она соответствовала духовной, поэтической и даже самой обыденной жизни людей! А сегодня, став черствее кирпича, мы смеемся над этими глупостями. Мундиры, знамена, песни, оркестры, победы, (теперь нет побед – ничего похожего на поэтическую напряженность Аустерлица. Теперь есть только переваривание пищи – ускоренное или замедленное), малейший лиризм вызывает смех, и люди не желают пробудиться хоть к какой-нибудь духовной жизни. <…>
<…> Всей душой ненавижу мою эпоху. Человек погибает в ней от жажды.
О, на свете есть только одна проблема, генерал, одна-единственная: вернуть людям духовный смысл, духовные заботы. <…> Поймите, невозможно больше жить холодильниками, политикой, балансами и кроссвордами! Совершенно невозможно. Невозможно жить без поэзии, без красок, без любви. Достаточно услышать крестьянскую песню XV века, чтобы почувствовать, как низко мы пали. Остается лишь голос робота пропаганды (прошу простить меня). Два миллиарда людей слышат только робота, понимают только робота, сами превращаются в роботов. <…> Есть лишь одна проблема, одна-единственная: вновь открыть, что существует жизнь духа – более возвышенная, чем жизнь разума, единственная жизнь, способная дать человеку удовлетворение. Это более общая проблема, чем вопрос веры, которая представляет собою лишь одну из форм духовной жизни (хотя, возможно, жизнь духа прямо ведет к религиозной жизни). И жизнь духа начинается там, где каждая индивидуальность понимается, как нечто более высокое, нежели составляющие ее компоненты. Любовь к дому – чувство, совершенно неизвестное в Соединенных Штатах, – уже есть проявление духовной жизни. <…>
Нити любви, связующие сегодняшнего человека с другими людьми и с вещами, так не прочны, так тонки, что он уже не переживает разлуку, как в былые времена. Это похоже на страшный еврейский анекдот: "Так ты уезжаешь? Как ты будешь далеко! – От чего далеко?" То, что он покинул, было всего лишь совокупностью привычек. В нашу эпоху разводов люди так же легко расстаются и с вещами. Холодильники взаимозаменяемы. И дом – тоже, если он не более чем набор удобных вещей. И жена. И вера. И партия. Невозможно даже быть неверным. От чего далеко? Неверным чему? – Человеческая пустыня. <…>
Современного человека держат в повиновении – в зависимости от среды – игрой в белот или бриджем. Нас удивительно ловко оскопили. И вот мы наконец свободны. Нам отрубили руки и ноги и позволили идти, куда мы хотим. Но я ненавижу эту эпоху, в которой под гнетом всеобщего тоталитаризма человек становится таким, выдрессированным и покорным животным. <…> В нацизме я ненавижу тоталитаризм, к которому он стремится по самой своей природе. Рабочих Рура проводят перед полотнами Ван Гога, Сезанна и олеографией. Они, разумеется, предпочтут олеографию. И вот вам истина народа! А будущих Ван Гогов, будущих Сезаннов, одаренных людей, не выносящих приспособленчества, запирают понадежнее в концлагере, чтобы кормить олеографиями покорные стада. А куда идут Соединенные Штаты? Куда идем мы сами в эту эпоху всеобщего бюрократизма? К человеку-роботу, к человеку муравью, к человеку, мечущемуся между каторжным трудом на конвейере и игрой в карты. К человеку, оскопленному в его творческом могуществе, не способному уже создать в своей деревне ни нового танца, ни новой песни. К человеку, которого кормят поделками стандартной культуры, как быка сеном. Вот он – современный человек! <…>
Не могу вынести мысли о том, что поколения французских детей будут поглощены немецким Молохом. Сама основа жизни под угрозой. Когда она будет спасена, во весь рост встанет основная проблема нашего времени: вопрос о значении человека, на который никто не предлагает ответа, и мне кажется, что мы движемся к самым черным временам в истории.
Мне безразлично, убьют меня на войне или нет. Что останется из того, что я любил? Я говорю не только о людях, но и о традициях, о неповторимых интонациях, о каком-то свете духовном. <…> Культура есть благо незримое, потому что она основана не на вещах, а на незримых связях, соединяющих их друг с другом так, а не иначе. У нас будут великолепные музыкальные инструменты, выпускаемые целыми сериями, но будет ли у нас музыкант?» [14: 546-548].
* * *
Обращаю внимание и на известное письмо Сент-Экзюпери генералу Шамбу из Алжира (3 июля 1943). Хочу заметить, что выход «Военного летчика» (первое название «Полет к Аррасу», февраль 1942, США) «раскрыл всем честным американцам суть происходящего в Европе и способствовала консолидации антифашистских сил в США» [14: 542]. Но немцы – оккупанты Франции, ее петэновские власти и даже штаб генерала де Голля в Северной Африке запретили эту книгу.
Стоит, наверное, вспомнить и о не простой ситуации во время Второй Мировой войны в странах Северной Африки, в частности, – в «политическом гадючнике Алжира» [15], где Экзюпери провел с марта 1943-го «восемь бесконечных месяцев, несомненно, самых тяжелых, черных месяцев за все его существование» [10]. О положении там евреев.
«Холокоста, то есть нацистского геноцида евреев – такого, какой был в Европе, – пишет Даниил Романовский, – в Северной Африке не было. Тем не менее для евреев стран Магриба, как называют этот регион арабы, вторая мировая война не прошла незамеченной. Не все евреи – как беженцы, так и местные уроженцы – пережили ее. Тунис в первой половине 1943 года отнюдь не был безопасной для евреев территорией, а евреям Марокко и Алжира под властью Виши – после десятков лет насаждения французских либеральных принципов – пришлось столкнуться с расовыми законами, социальной дискриминацией, а порой и с антисемитскими эксцессами» [16].
Публикация Д. Романовского позволяет глубже понять и «Письмо к заложнику», и другие письма, и – позиции Экзюпери. А в указанном письме он, в частности, пишет:
«Мне совершенно безразлично, что там лепечут алжирские тыловики, разоблачая мои тайные умыслы. То, что они мне приписывают, так же похоже на меня, как я на Грету Гарбо. Мне в высшей степени наплевать на них, даже если оно приведет к запрету на мою книгу в Северной Африке. Я не книготорговец. А вот то, как извращает мои мысли ваш Друг, для меня, как ни странно, нестерпимо. Потому, наверное, что я его уважаю. Я ведь обращался к нему и к таким, как он, а не к политикам. Почему же мои несколько страничек предстали перед ним в ложном свете, почему он принял их за политическую программу? <…>
Да, я говорил об ответственности. Но, черт побери, у меня же все ясно сказано! Я ни одной строчки не написал в защиту чудовищного тезиса о том, что ответственность за поражение ложится на Францию. Я недвусмысленно сказал американцам:
Ответственность за поражение лежит на вас. Нас было сорок миллионов крестьян против восьмидесяти миллионов обитателей промышленной страны. Один человек против двух, один станок против пяти. Даже если какому-нибудь Даладье удалось бы обратить весь французский народ в рабство, он все равно не в силах был бы вытянуть из каждого по сто часов работы в день. В сутках только двадцать четыре часа. Как бы ни управляли Францией, гонка вооружений все равно должна была бы развиваться из расчета один человек против двух и одна пушка против пяти. Мы согласились воевать из расчета один к двум, мы готовы были идти на смерть. Но чтобы умереть с пользой, нам нужно было получить от вас недостающие четыре танка, четыре пушки, четыре самолета. Вы хотели, чтобы мы спасли вас от нацистской угрозы, а сами производили исключительно «Паккарды» да холодильники для своих уик-эндов. Вот единственная причина нашего поражения. И все-таки наше поражение спасет мир. Разгром, на который мы сознательно шли, станет отправной точкой сопротивления нацизму. Я говорил им (они тогда еще не вступили в войну): Настанет день, когда из нашей жертвы, как из семени, вырастет дерево Сопротивления! Возьмем этот первый кусок книги: в чем, черт бы меня побрал, мнения вашего друга расходятся с моими? Чудо, что американцы прочли эту книгу и что она стала у них бестселлером. Чудо, что за ней последовали сотни статей, в которых сами американцы говорили: Сент-Экс прав, не нам винить Францию. На нас лежит часть ответственности за ее поражение. Если бы французы, живущие в Соединенных Штатах, больше ко мне прислушивались, а не спешили бы объяснять все гнилостью Франции, наши отношения с Соединенными Штатами были бы сейчас совсем другими. И в этом меня никто никогда не разубедит.
Но есть в моей книжице второй, главный кусок, и там я действительно говорю: Мы ответственны. Но речь идет вовсе не о поражении. Речь идет о самом явлении фашизма или нацизма. Я говорю (что тут может быть непонятного? Я так старался выражаться яснее!), итак, я говорю: западная христианская цивилизация ответственна за нависшую над ней угрозу. Что она сделала за последние восемьдесят лет, чтобы оживить в человеческом сердце свои ценности? В качестве новой этики было предложено: "Обогащайтесь!" Гизо да американский комфорт. Чем было восхищаться молодому человеку после 1918 года? Мое поколение играло на бирже, спорило в барах о достоинствах автомобильных моторов и кузовов или занималось пакостной спекуляцией остатками военных запасов. Вместо опыта монашеского самоотречения, вроде того, к которому я приобщался на авиалиниях, где человек вырастал, потому что к нему предъявлялись огромные требования, сколько людей увязало в трясине перно и игры в белот или – смотря по тому, к какому слою общества они относились, – коктейлей и бриджа! В двадцать лет меня тошнило от пьес г-на Бернстейна (этого великого патриота) и от пошлости г-на Луи Вернейля. Но больше всего – от всяческого изоляционизма. Каждый за себя! Планету людей я писал самозабвенно, я хотел сказать своему поколению: Вы все обитатели одной и той же планеты, пассажиры одного и того же корабля! Но эти жирные прелаты, которые, между прочим, превратились сейчас в коллаборационистов, эти чиновники Государственного совета – разве они годились в хранители христианской цивилизации с ее культом вселенского? Вы томились жаждой жажды, и ничто на континенте не утоляло ее. Как по-вашему, не потому ли я проникся к вам такой пылкой дружбой, что признал в вас человека той же породы, что и я? Я умирал от жажды. И – вот оно, чудо! – утолить эту жажду можно было только в пустыне. Или превозмогая ночь в нелегкие часы на авиалинии. Мне, как и вам, невыносимо было читать "Канар аншене" и "Пари-суар". Я терпеть не мог Луи Вернейля. <…> Я люблю тех, кто дает мне утолить жажду. Меня тошнит от того, во что превратили человека Луи Филипп, и г-н Гизо, и г-н Гувер. <…> Спасение цивилизации – дело постоянное. В хорошо вам знакомом Парагвае девственные леса проглядывают в каждой щелочке между булыжниками, которыми вымощена столица. Они, эти леса, притворяются простыми травинками, но дай им волю – и они пожрут город. <…>
Что же в предвоенной этике могло заслужить одобрение вашего друга, которого, как мне кажется, я немного знаю? <…> Когда я пишу, что каждый отвечает за все, то продолжаю тем самым великую традицию блаженного Августина. Равно как и ваш Друг, когда он воюет. Через него в войне участвует и бретонская крестьянка, и сельский почтальон из Монтобана. Если страна – живое существо, то он кулак этого существа. Его руками сражается и сельский почтальон. А он руками этого почтальона служит обществу по-другому. Нельзя делить живое существо.
Какое отношение имеет тема, которую я исследовал, к идиотским иеремиадам против политики Леона Блюма?» [17; курсив мой – Л.В.]
Замечаю: все-таки иеремиады («слезные, горькие жалобы, сетования») против политики Леона Блюма имели, как говорится, место…
Сент-Экзюпери завершает письмо словами: «Какая строчка в моей книге дает вашему Другу право думать, что слова «я ответствен» имеют малейшее отношение к униженному mea сulра? («моя вина», лат.) Слова эти – девиз каждого гордого человека. Это вера в действии. Более того, это доказательство собственного существования. <…>
И если сегодня совсем невозможно быть правильно понятым даже чистыми душами, пусть меня перечитают через десять лет» [17].
Согласитесь, очень интересное письмо. И – полезное, дабы понять и день нынешний на нашей земле, ведь так много аналогий, хочешь – не хочешь, очевидных…
* * *
Должна, все-таки, привести заключительные строки стихов «История одной ошибки» Константина Симонова:
…Я был наивен. Он остался жив,
А я не понял, в смерть его поверя,
Что Гитлер, жизнь такую сохранив,
Открыл фашизму в будущее двери.
Ну, пусть не двери – все же щель в дверях.
О, нет! Таких не морят в лагерях,
Не гонят в печь, не зарывают в ямах,
Таких не вешают, как нас – упрямых,
Таких не жгут, как – коммунистов – нас.
Таких спокойно копят про запас,
Чтоб вновь, как фокусник, в министры прямо!
На случай вдруг проигранной войны
Такие им для Мюнхенов нужны,
А если дали в тюрьмах поскитаться им,
Так это только так – для репутации.
Какой-то сумасшедший мне солгал,
А я поверил! Да в своем уме ли я?
Что б мог сам Гитлер выдумать умелее,
Когда б в Париж он Блюма не послал?
Как хорошо стоять на мостовой
Парижа, зная, что сто тысяч рядом
Предателя уже проткнули взглядом!
А если так – чорт с ним, что он живой,
Когда по всей бульваров ширине
Весь день Париж идет, ворча угрюмо:
– Рейно к стене!
– Даладье к стене!
– И к чорту Леона Блюма!
Электронная еврейская энциклопедия информирует: «Блюм признан одним из крупнейших деятелей французского рабочего движения и лидеров Социалистического Интернационала в период между двумя мировыми войнами. Он сочувственно относился к сионизму и по приглашению Х. Вейцмана в 1929 г. стал членом Еврейского агентства. В 1947 г., когда на Генеральной Ассамблее Организации Объединённых Наций решался вопрос о будущем Эрец-Исраэль, мнение Блюма сыграло существенную роль в принятии французским правительством решения голосовать за резолюцию о разделе Палестины и создание в ней еврейского государства.
В Израиле в честь Леона Блюма назван киббуц Кфар-Блюм, основанный в 1943 г. в долине Хула». [18].
Роберт Берг замечает: «Поднимающий голову во Франции и по всей Западной Европе антисемитизм сегодня вновь заставляет задуматься о личности Леона Блюма, о его политическом наследии. Блюм был убежден – несмотря на дело Дрейфуса и политику правительства Виши, – что евреи, как и любая другая этническая группа, могут быть полноценными французами» [19].
Кто бы сомневался, опровергал?..
Но вот читаю я книгу уважаемого мною В.В. Кожинова и вместе с ним недоумеваю: как же так? –
«Вот хотя бы один, но очень яркий пример: знаменитый политический деятель Франции, антифашист, лидер социалистической партии и глава правительства Народного фронта в 1936–1938 гг. еврей Леон Блюм был в 1940-м арестован нацистами и в 1943-м вывезен в Германию, однако благополучно вернулся (кстати, ему тогда было уже 74 года) и стал в 1946-м премьер-министром Франции! Что за странная загадка? Впрочем, таких загадок великое множество…»
Вадим Кожинов пытается разгадать эту загадку, пишет, со ссылками на первоисточники: «…огромное значение имело для сионистов воздействие позднейших сообщений о Холокосте на мир, на все человечество. Сохраняя, как мы видели, непосредственно во время гитлеровского террора полнейшее молчание об уничтожении миллионов, сионисты затем, начиная с 1945 года, не упускали ни единой возможности во весь голос заявлять об этом. И впоследствии Наум Гольдман решился открыто и не без своего рода цинизма написать (в изданной в 1975 году своей книге "Куда идет Израиль?") следующее: "Я сомневаюсь, что без уничтожения шести миллионов евреев большинство в ООН проголосовало бы в пользу создания еврейского государства".
Итак, получается, что, согласно недвусмысленным признаниям самих сионистских лидеров, нацисты и сионисты, по сути дела, "заодно", "совместно" осуществили и "воспитание", и иммиграцию в Палестину, и "селекцию" евреев, а также обеспечение и формирование беспримерного чувства "вины" (именно так определяют это сионисты) целого мира, который, мол, допустил уничтожение миллионов евреев (расчет сионистов был вполне точен, ибо в отличие от них, спокойно "предвидевших" гибель миллионов, для человечества эта гибель явилась ошеломляющим фактом…) и, во-вторых, залог "оправдания" любых будущих акций сионизма».
Соглашаюсь, что «наиболее "страшная" тайна XX столетия, ибо речь идет о миллионах жизней, положенных на алтарь» взаимодействия нацизма и сионизма, «в конце концов раскроется во всем ее существе, ибо не зря сказано, что все тайное станет явным.
Однако уже и сейчас вполне очевидно, что взаимодействие сионизма и нацизма необходимо воспринять как грандиозный урок: если сионизм мог подобным образом отнестись к миллионам евреев, то в своем отношении к другим народам он, без сомнения, не подразумевает абсолютно никаких правовых и нравственных "ограничений"» [20; курсив автора – Л.В.]
Ограничусь, предлагая почитать книгу Вадима Валериановича Кожинова.
* * *
Заключая, снова вспомню Антуана де Сент-Экзюпери, его строки из «Письма к заложнику» о том, что «в политике есть смысл лишь постольку, поскольку она служит какой-то бесспорной духовной истине.
Никто из нас не обладает монополией на чистоту помыслов. Я могу оспаривать во имя своего пути направление, которое избрал другой. Я могу критиковать ход его мыслей. Ход мыслей не есть нечто бесспорное. Но я должен уважать этого человека, если он прокладывает путь в направлении той же звезды».
Подчеркну: если прокладывает путь – к той же звезде! И – требование:
«Уважение к человеку! Уважение к человеку!.. Если бы уважение к человеку прочно обосновалось в сердцах людей, они создали бы в конце концов социальную, политическую или экономическую систему, которая утвердила бы это уважение. Цивилизация создается прежде всего в самой своей сущности. В человеке она – поначалу неосознанное стремление к некоторому теплу. Затем человек, от ошибки к ошибке, находит путь, который ведет его к огню...» [10].
…А главное сегодня на моей земле – не допустить возможного: «Завтра мы уйдем в ночь». Несмотря на ледяное «утро», верить; принимая свою ответственность, молить: «Только бы моя страна дожила до той поры, когда снова наступит день!»
«Я хочу, чтобы моя страна и духом, и плотью своей дожила до той поры, когда снова наступит день»!
И не хочу я, не буду думать, что Песня наша – спета!
6 ноября - 3 декабря 2019, Одесса.
Примечания
1. Песня о встречном. // https://ru.wikipedia.org/wiki/Песня о встречном
2. Семенова Анна. Остановить фашизм, и начать новую жизнь. К 80-летию Народного фронта во Франции: уроки и наследие. // https://svpressa.ru/post/article/153343/
3. Блюм Леон. // https://ru.wikipedia.org/wiki/Блюм, Леон
4. Матвеев В.А. Провал Мюнхенской политики (1938-1939г.) . // https://liewar.ru/knigi-o-vojne/228-proval-myunkhenskoj-politiki-1938-1939g.html
5. Шубин А.В. Народный фронт во Франции. // https://w.histrf.ru/articles/article/show/narodnyi_front_vo_frantsii
6. Цветаева М. – А.А. Тесковой, 24 сентября 1928. // Марина Цветаева. Письма к Анне Тесковой. – Муниципальное учреждение культуры «Мемориальный Дом-музей Марины Цветаевой в Болшеве», 2008. – С. 290-295.
7. Мнухин Л.А. Комментарии. // Марина Цветаева. Письма к Анне Тесковой. – Муниципальное учреждение культуры «Мемориальный Дом-музей Марины Цветаевой в Болшеве», 2008. – С. 357-470.
8. Цветаева М. – А.А. Тесковой, 26 декабря 1938. // Марина Цветаева. Письма к Анне Тесковой. – Муниципальное учреждение культуры «Мемориальный Дом-музей Марины Цветаевой в Болшеве», 2008. – С. 312-316.
9. Габи Леви. Они поженились в Бухенвальде. // https://detaly.co.il/oni-pozhenilis-v-buhenvalde/
10. Мижо Марсель. «Странная Война» / Сент-Экзюпери. // http://french-book.net/text/Bio/mijo_sent_yekzyuperi.html#TOC_id2796305
11. Де Сент-Экзюпери Антуан. Военный летчик. // Антуан де Сент-Экзюпери. Планета людей. – Кишинев: «Картя молдовеняске», 1974. – С. 238-338.
12. Де Сент-Экзюпери Антуан. Планета людей // Антуан де Сент-Экзюпери. Планета людей. – Кишинев: «Картя молдовеняске», 1974. – С. 140-237.
13. Де Сент-Экзюпери Антуан. Неотправленное письмо генералу Х. (генералу Шамбу?) // https://www.rulit.me/books/pisma-telegrammy-zapisi-read-223042-16.html
14. Грачев Р. Комментарии. // Антуан де Сент-Экзюпери. Планета людей. – Кишинев: «Картя молдовеняске», 1974. – С. 532-558.
15. Куртис Кейт. Антуан де Сент-Экзюпери. Небесная птица с земной судьбой. // https://biography.wikireading.ru/17430
16. Романовский Даниил. Евреи Северной Африки во время Второй Мировой войны. // https://lechaim.ru/ARHIV/217/romanovskiy.htm
17. Де Сент-Экзюпери Антуан. Письмо генералу Шамбу (Алжир, 3 июля 1943 г.) // https://www.rulit.me/books/pisma-telegrammy-zapisi-read-223042-19.htm l
18. Блюм Леон. // https://eleven.co.il/jews-in-world/politics/10667/
19. Берг Роберт. Леон Блюм: социалист и сионист. // ewish.ru/ru/people/society/4583/
20. Кожинов Вадим. Германский фюрер и «Царь Иудейский». // Вадим Кожинов. Победы и беды России. // http://loveread.ec/read_book.php?id=44287&p=131