И.К. Фёдоров. «Императрица Екатерина II у М. В. Ломоносова». 1889. Частное собрание.
4 апреля 1765 года в пять часов пополудни в возрасте 54 лет пресеклась земная жизнь Михаила Васильевича Ломоносова. Когда известие о смерти дошло до Зимнего дворца, наследник престола, будущий император Павел I, откликнулся на это событие так: «Что о дураке жалеть, казну только разорил и ничего не сделал».
На похоронах «при огромном стечении народа», как писал один из современников, шедший в траурной процессии драматург Сумароков бросил шагавшему рядом с ним академику Штелину, будущему биографу Ломоносова: «Угомонился дурак и не может больше шуметь». На что услышал в ответ: «Не советовал бы я вам сказать ему это при жизни».
Посетивший Ломоносова незадолго до его смерти тот же Яков Штелин услышал:
— Друг, я вижу, что должен умереть и спокойно, и равнодушно смотрю на смерть, жалею только о том, что не смог я совершить всего того, что предпринимал для приращения наук и славы Академии, и теперь, при конце жизни моей, должен видеть, что все мои полезные намерения исчезнут вместе со мною.
28 февраля с трудом передвигавший изъязвленные болезнью ноги статский советник Ломоносов в последний раз посетил Академическую канцелярию ради судьбы «инструментального художества мастера» Филиппа Тирютина и три часа доказывал комиссии несправедливость увольнения высококлассного специалиста. Но сумел добиться для своего подчинённого лишь хорошего аттестационного свидетельства, как уволенного «по сокращению штатов».
В начале марта, чувствуя, что покидают последние силы, Ломоносов задумал ещё одну попытку защитить «сокращаемые штаты» и свои «намерения», он решил добиться аудиенции у Екатерины II и составил план предполагаемого разговора с императрицей. Вот что он писал за месяц до смерти:
«1. Видеть государыню.
2. Показывать свои труды.
3. Может быть, понадоблюсь.
4. Беречь нечего. Всё открыто Шлецеру сумасбродному. В Российской библиотеке есть больше секретов. Вверили такому человеку, у коего нет ни ума, ни совести, рекомендованному от моих злодеев.
5. Приносил его высочеству дедикации (посвящения. — Ю. К.). Да всё! И места нет.
6. Нет нигде места и в чужих краях.
7. Все любят, да шумахерщина.
8. Multa tacui, multa pertuli, multa concessi*. (* Много принял молча, многое снёс, во многом уступил (лат.)
9. За то терплю, что стараюсь защитить труды Петра Великого, чтобы выучились россияне, чтобы показали своё достоинство pro aris etc**. (** За алтари и т. д. (лат.).
10. Я не тужу о смерти: пожил, потерпел и знаю, что обо мне дети отечества пожалеют.
11. Ежели не пресечёте, великая буря восстанет».
Комментируя эти наброски несостоявшегося разговора с новой императрицей, современный биограф М. В. Ломоносова Евгений Лебедев пишет: «Уже при беглом взгляде на этот документ видно, что Ломоносов ничего не собирался выпрашивать для себя лично (хотя и идет разговор о „местах“). Здесь жизнь со смертью борется. Здесь решаются судьбы новой русской культуры. Здесь дело идёт либо о приумножении достоинства, славы, знания великого народа, либо о полной потере всего этого, о культурной деградации и погружении в хаос. Ломоносов хотел прийти к Екатерине, чтобы напомнить, а не славословить императрицу и в гораздо большей степени спросить с неё, чем просить у неё. И предостеречь: „ежели не пресечёте, великая буря восстанет“. Так с царями говорят пророки, а не просители и не прожектеры».
Но когда власть слушала пророков?
Предсмертное письмо Ломоносова — итог его долгих раздумий, его потрясающей воображение напряжённой творческой жизни. И борьбы. Борьбы с самим собой, с судьбой, с одиночеством, с властями и с врагами. С друзьями — тоже.
Борьба эта началась с малых лет. В шесть лет выучился читать и писать у священнослужителя. Как сообщает первая биография М. В. Ломоносова, изданная в 1788 г.: «Читал обыкновенно одни только церковные книги. Через два года учинился ко удивлению всех лучшим чтецом в приходской церкви, нередко биван был не от сверстников по летам, но от сверстников по учению за то, что стыдил их превосходством своим перед ними произносить читаемое к месту, расстановочно, внятно, а притом и с одной приятностью и ломкостью в голосе». Насчёт того, что «нередко биван был», это, скорее всего, гипербола — независимый и отважный подросток, с десяти лет ходивший с отцом в море, к четырнадцати годам мерился силой с тридцатилетними поморами и побеждал их в перетягивании каната.
Всю последующую жизнь больше бил сам и побеждал в боях, хотя часто случалось и «бивание». Страстный, горевший неугасимым огнём любви к истине и к России, он был готов сокрушить всех, кто вставал на пути этой его любви. О трудном характере Ломоносова при жизни ходили легенды, «анекдоты», как тогда говорили. Биографию своего великого современника и друга Яков Штелин назвал сборником анекдотов.
Проявивший смолоду неукротимую жажду к наукам, он, согласно «анекдоту» Штелина, «долгое время питал в себе желание убежать (из дому)… Нетерпеливо ждал удобного случая. На семнадцатом году возраста своего оный открылся. Ночью, как все в доме отца его спали, надев две рубашки и нагольный тулуп, погнался за караваном вслед, не позабыв взять с собой любезных своих книг». Эти сведения биографа противоречат другим, более надёжным. Сохранилась запись в холмогорских архивах, что уехал Михайла с согласия отца и получив „пашпорт”».
Легендами окружена также история получения Ломоносовым образования.
В Славяно-греко-латинскую академию он поступил, согласно слухам, назвавшись дворянским сыном. По другим сведениям за него ходатайствовал Леонтий Магницкий, которого он поразил тем, что знал наизусть его «Арифметику». Сам Михаил Васильевич полагал, что его вело по жизни и всегда выручало Провидение.
За границу он попал по счастливому стечению обстоятельств. Императорская Академия искала за границей специалистов по «рудному делу». Марбургский профессор Вольф, к которому русский посол обратился за помощью, долго разыскивал таковых в Германии и не нашёл, специалисты либо заламывали непомерные контрактные суммы, либо отказывались ехать в Россию из-за «варварства оной». Поэтому Вольф посоветовал русской Академии прислать к нему студентов для обучения. Так Ломоносов оказался в Марбурге, а потом проехал ещё по ряду городов Германии и Голландии.
Отчёты, которое русское посольство направляло в Петербург, свидетельствуют, что студенты, и Ломоносов в их числе, вели за границей бурную жизнь, наделав кучу долгов. Дело понятное, молодое, Ломоносов при всём его прилежании к учению не мог не поддаться общей обстановке, царившей в ту пору в немецких университетах. Вот что писал современник о студенческом празднике в Марбурге: «В зале обедало около пятисот человек; господа студенты веселились вдоволь, но не произошло ни малейшего несчастья, ни даже беспорядка. За исключением того, что все стаканы, бутылки, столы, скамьи и окна были разбиты вдребезги». Оговорка «не произошло ни малейшего несчастья» не случайна, потому что в харчевнях Марбурга часто случались пьяные студенческие драки и дуэли.
Не обошли стороной Ломоносова и дела амурные. Двадцатипятилетний здоровяк, писавший о себе: «…обучаясь, имел со всех сторон отвращающие от наук пресильные стремления, которые в тогдашние лета почти непреодолимую силу имели», увлекся дочерью марбургского пивовара Екатериной-Елизаветой Цильх. Струны его «одической» лиры зазвенели так, как не звенели никогда до и после того.
Хвалить хочу Атрид,
Хочу о Кадме петь,
А гуслей тон моих
Звенит одну любовь,
Стянул на новый лад
Недавно струны все,
Запел Алцидов труд,
Но лиры тон моей
Поёт одну любовь.
Прощайте ж нынь, вожди,
Понеже лиры тон
Звенит одну любовь.
Роман закончился венчанием, невеста приняла православие. Основательный, надёжный во всех своих поступках, Ломоносов на время покинул жену, дабы завершить образование в других городах Европы, но, возвратившись в Петербург, вызвал впоследствии супругу в Россию вместе со всем её немецким семейством.
Молодой Ломоносов, как уже говорилось, был слишком ответственным человеком, чтобы уступить соблазнам, «отвращающим от наук», в том числе и делам семейным. Несмотря на бурный образ жизни, он никогда не забывал, зачем поехал за границу, обычные студенческие забавы он усердно совмещал с изучением «рудных дел», физики, химии, европейских языков, в «коих преуспел весьма». Характерны его отношения с ныне забытым, а в ту пору слывшим крупным специалистом горного дела, неким Генкелем. С первых дней пребывания у этого специалиста Ломоносов обнаружил его малую компетентность в горной науке. Пошли конфликты. Несдержанный и прямой россиянин грубил своему наставнику, а тот попытался поставить его на место различными воспитательными мерами и однажды поручил работу по «растирке» сулемы, которую Ломоносов счёл унизительной для себя.
Строптивый ученик обругал учителя и вскоре от него ушёл. А в отчете в Санкт-Петербург написал: «Сего господина могут почитать идолом только те, которые коротко его не знают. Я же не хотел бы променять на него свои, хотя и малые, но основательные знания и не вижу причины, почему мне его почитать своею путеводною звездой и единственным спасением. Самые обыкновенные процессы, о которых почти во всех химических книжках говорится, он держит в секрете и сообщает неохотно. Естественную историю нельзя выучить в кабинете г. Генкеля, из его шкапов и ящиков, нужно самому в разных рудниках побывать».
Ещё некоторое время колесит Ломоносов по научным учреждениям Германии и Голландии и возвращается в Россию не только «многоучёным мужем», но и «укреплённым» сыном отечества. С ним произошла та же история, что позже случилась с Ф. И. Тютчевым, С. В. Рахманиновым, И. А. Буниным, Н. К. Рерихом, — многолетние скитания по чужбинам лишь укрепили мощные русские корни.
В 1741 г. Михайло Ломоносов появляется в Петербурге, где ему было обещано до отъезда на учёбу: если он и прочие посланные в Германию студенты «в пройденных науках совершенны будут, пробы своего искусства покажут и о том надлежащее свидетельство получат», то будут «в профессоры экстраординарные удостоены». Честь «удостоения» во многом зависела от негласного главы Академии Шумахера. У Шумахера, который не представлял в научном мире никакой значимой величины, были свои виды на Ломоносова.
Зная из заграничных отчётов об успехах молодого учёного, о его буйном нраве, а также имея на него компромат из писем Генкеля, он рассчитывал использовать Михаила Васильевича как таранную силу в борьбе со своими противниками. Однако всё вышло с точностью «до наоборот». Как свидетельствует те же «анекдоты» Штелина, облепивших русскую Академию сторонников Шумахера и его самого Ломоносов называл «сукиными сынами» и «мошенниками». Однажды явился в Академию в подпитии и показал профессору Винсгейму «крайне поносный знак из пальцев и крикнул: «Я календарь сам сочиню не хуже тебя!» А когда оторопевший профессор стал что-то бормотать о жалобе на грубое поведение Ломоносова, предупредил: «Пикнешь, все зубы поправлю». По поводу этого инцидента «учинили» комиссию, на которой Ломоносов опять же сорвался, «кричал неучтиво и смеялся», за что в конце концов угодил под арест.
Анекдот анекдотом, но Ломоносова доводила до бешенства безбрежная «шумахерщина». И в гроб его раньше времени загнала именно она.
О борьбе великого учёного с засильем иностранцев в русской Академии наук сказано немало. В советское время, особенно в ту пору, когда всюду подчёркивались русские приоритеты в научных открытиях, акцент ставился именно на том, что Ломоносов отстаивал национальные интересы русской науки. В «демократическую» эпоху о самобытных национальных приоритетах России в ней стало говорить «неприлично».
Кто же такой Иоганн Даниил Шумахер — отец «шумахерщины»?
Он был один из многих приехавших в Россию на «ловлю счастья и чинов», как писал позднее Лермонтов. В петровскую эпоху сподвижниками великого государя были многие замечательные чужестранцы, но вместе с ними в Петербурге осело немало проходимцев.
Шумахер, длительное время состоявший негласным главой русской Академии при её номинальных президентах, был приглашён в Петербург из Страсбурга в 1714 г. как магистр богословия. Он сумел войти в доверие Петру через императорского лейб-медика Арескина и по его протекции сделал быструю карьеру. Свою магистерскую научную деятельность в Академии быстро оставил, сделавшись «мессиром» по части интриг и травли тех, кто мешал его карьерному росту. А с окончанием героической эпохи Петра I чиновный Петербург такие возможности Шумахеру предоставил широко. Он руководил в Академии финансовыми делами и, умело манипулируя немалыми денежными суммами, выделяемыми двором на науку, а также регулируя жалованья профессоров, вёл дело таким образом, чтобы вынудить строптивых учёных подать в отставку, с другой стороны — чтобы обогатиться лично. Также он был великим мастером по стравливанию учёных между собой. При нём ушли из Академии, не выдержав академических склок, Эйлер, Бернулли, Жозеф Делиль, Готлиб Байер и другие европейские светила, приглашённые Петром. И споткнулся на Ломоносове, которого вначале тоже попытался использовать в личных целях.
Позднее горько сожалел: «Я великую прошибку сделал, что допустил Ломоносова в профессоры».
Ломоносов вёл борьбу с этим Яго и Сальери от науки в одном лице на пределе сил. Потому что Шумахер за всю свою околонаучную деятельность не написал не то что книги — строчки. Всю свою энергию он тратил на доносы, интриги, подкопы. Ломоносову же, которому, по словам Пушкина, потомки благодарны за то, что он «создал первый университет, а лучше сказать, был сам первым нашим университетом», приходилось сражаться одновременно на многих фронтах. Он выигрывал и здесь. Он сумел, можно сказать, в одиночку добиться отстранения Шумахера от должности за денежные махинации. Но на смену одному лихоимцу пришел другой — зять Шумахера Тауберг, и борьба с «шумахерщиной» в Академии возобновилась. Тауберг заявил как-то: «Нам не надобно десяти Ломоносовых, нам и один в тяготу».
Ломоносов умел побеждать не только врагов, но и себя. После той мальчишеской выходки, когда он показал академику Винсгейму крайне «поносный знак» и обещал «зубы поправить», после отсидки под арестом от него потребовали покаяния и извинений. Он это сделал и вёл дальнейшую борьбу более осмотрительно, хорошо понимая, что враги провоцировали его на хулиганство. Отправляясь в дальнейшем на жизненные сражения, никогда не забывал, что «славнейшую победу получает тот, кто себя побеждает».
Может быть, не стоило уделять всему вышеуказанному столько внимания через 240 лет, если бы русская история не имела обыкновение повторяться. Поэтому пример Ломоносова, победно утверждавшего приоритеты русской мысли, воплощавшего их в жизнь и вместе с тем умевшего защитить себя в разного рода административных боях, вдохновляет.
Он воевал не с иноземцами. Он воевал с иноземщиной, с той низостью, которая сопровождала с петровских времен европеизацию России, тем более что среди его европейских коллег были люди, перед которыми он преклонялся. Это уже упомянутый Эйлер, а также Рихман, Вольф. Ломоносов же продолжал славные традиции петровской России, которая прорубила окно в Европу не для того, чтобы дублировать цивилизованную соседку, но чтобы, взяв у Европы всё достойное усвоения, затем, как говорил царь Пётр, повернуться к ней задом. В этом грубом образе проглядывало отнюдь не лицемерие, не тайный макиавеллиевский план. Широко вводя в русскую жизнь европейские нормы жизни, Петр, во-первых, никогда не скрывал национальные интересы России, а во-вторых, во всеуслышание заявлял, что у русского орла две головы, одна смотрит на Запад другая — на Восток. В этом, как и во многом другом, Ломоносов наследовал устремления первого русского императора.
В новосибирском Академгородке на видном месте помещено широко цитируемое изречение Ломоносова: «Российское могущество прирастать будет Сибирью». Обрублено непонятое до самого последнего времени окончание ломоносовской фразы: «и Северным Ледовитым океаном». Смысл становится понятным только сейчас, когда происходит потепление климата и по прогнозам многих учёных предстоит таяние полярных шапок. Оно грозит затоплением многим континентам, а для России в будущем прирастёт могуществом. В точном соответствии с целым рядом пророчеств о превращении обширных и безлюдных ныне мерзлотных зон нашей страны в земли с субтропическим климатом. Кроме того, последние научные открытия свидетельствуют о несметных ресурсах полезных ископаемых, которые хранит подо льдами наша арктическая прародина. Да, Ломоносов был одновременно и ярчайшим романтиком, и великим прагматиком своего времени. Он разрабатывал проект продвижения российских судов из родных ему архангельских краев через Северный Ледовитый и Тихий океаны в… Индию. Зачем душа его рвалась в эту страну? Может быть, «западное» одиночество России обретет надёжных союзников там? Истины, высказанные гениями, не всегда при жизни расшифровываются ими, эти истины получают своё осмысление много позже.
Он ратовал за развитие в Российской Академии «ориентального отдела», да «и целой Ориентальной академии быть бы полезно». Драгоценные ломоносовские мысли, которые потом не только проросли в очевидности, но и нуждаются в «приращении» сегодня.
«На каждом шагу в его творениях перед нами встают в поражающей нас старомодной оболочке факты, идеи и обобщения, чуждые ХVIII столетию, вновь понятые, открытые и признанные в ХIХ и ХХ вв.», — писал о Ломоносове другой русский гений, В. И. Вернадский.
«Ломоносову по необъятности его интересов принадлежит одно из самых видных мест в культурной истории человечества… Часто встречающееся сопоставление Ломоносова с Леонардо да Винчи и Гёте правильно и оправдывается не механическим многообразием видов культурной работы, а глубоким слиянием в одной личности художественно-исторических и научных интересов и задатков» (С. И. Вавилов).
«Деятельность Ломоносова — целая эпоха в истории отечественной и мировой науки» (М. В. Келдыш).
А вот оценка людьми из другого «цеха»:
«С Ломоносова начинается наша литература. Он был её отцом и пестуном, он был её Петром Великим» (В. Г. Белинский).
«Его поэзия — начинающийся рассвет» (Н. В. Гоголь).
Пушкин восторгался личностью Ломоносова и, подобно Белинскому, равнял его с Петром I: «Историк, ритор, механик, химик, минералог, художник и стихотворец, он всё испытал и всё проник…»
Много размышлял над феноменом Ломоносова Ф. И. Тютчев, близкий по жизненным позициям великому Михайле и, так же как он, страстно отстаивавший интересы России на дипломатической ниве.
Тютчеву принадлежат стихи, словно списанные с натуры Ломоносова:
«Природа — Сфинкс. И чем она верней
Своим искусом губит человека,
Тем, может статься, никакой от века
Загадки нет и не было у ней».
Обозрение всего сделанного Ломоносовым действительно приводит «в содрогательное удивление». Когда вчитываешься в его научные труды, его стихи, заметки, письма, наброски, приходишь к мысли, что, в сущности, Ломоносов — это и есть русский природный Сфинкс. Только без загадки. Настолько чудо его гениальности, его «всемирной отзывчивости», как было сказано о другом русском гении, его всеприсутствие в нашей культуре естественно. «Будьте, как дети», — заповедал Иисус Христос. Таким гениальным ребёнком был всю жизнь Ломоносов, не уставая задавать вопросы природе и людям. Докопаться до корня, найти ответ на любой вставший вопрос было его сутью. Неудивительно раздражение специалистов — академиков, почему штатный профессор химии берется «не за свои дела». А он слишком часто брался за любые дела со всей страстью, мог обругать каждого, кто мешал его занятиям. И заслужил от академической братии прозвище «бешеного мужика». Даже ломоносовские покровители и доброжелатели, восхищаясь его неуёмностью, были озадачены, когда речь шла о взаимоотношениях учёного с высочайшими особами. Граф
Ответ Ломоносова меценату чрезвычайно любопытен:
«Что до других моих, в физике и химии, упражнений касается, чтобы их покинуть вовсе, то нет в том нужды, ниже возможности. Всяк человек требует себе от трудов успокоения: для того, оставив настоящее дело, ищет себе с гостьми или с домашними препровождения времени картами, шашками и другими забавами, а иные и табачным дымом, от чего я уже давно отказался, затем что не нашёл в них ничего, кроме скуки. Итак, уповаю, что и мне на успокоение от трудов, которые я на собрание и на сочинение Российской истории и на украшение российского слова полагаю, позволено будет употребить на физические и на химические опыты, которые мне не токмо отменою материи вместо забавы, но и движением вместо лекарства служить имеют; а сверх сего пользу и честь отечеству, конечно, принести могут едва меньше ли первой».
Он не побоялся, что фаворит Елизаветы Петровны Шувалов мог показать письмо самой императрице, которой до того написал несколько хвалебных од. Но что это были за оды! Они славили победы русского оружия над Турцией и Пруссией, они воздавали хвалу царице за покровительство наукам. Он, как и Пушкин, имел полное основание сказать о себе: «Нет, я не льстец…»
К его врожденным качествам любви к истине и любви к отечеству можно присоединить и третье — неудержимое стремление к независимости личной и национальной. Эти три кита — камень ломоносовского основания.
Будучи одиночкой, человеком, далеко опередившим своё время, он не кичился своим одиночеством, но тяготился им, жаждал друзей, заботился о людях, с которыми его сводила судьба. Много помог землякам-архангельцам, выведя целый ряд из них из «подлого» сословия «в люди». Таков, например, известный скульптор Федор Шубин, который по протекции Ломоносова закончил Академию художеств и стал, кстати сказать, автором самого знаменитого ломоносовского скульптурного изображения.
Много сил положил, чтобы исхлопотать достойную пенсию «иноземцу» Рихману, убитому молнией в России при экспериментах с воздушным электричеством (работал для пользы отечеству).
Но настоящих друзей у него не было. Во всём он походил на свою страну, о которой много позже император Александр III однажды обмолвился: «У России нет друзей и союзников, нашей огромности боятся». Не только пугал, но также вызывал насмешки необъятностью своих интересов. А ещё тем, что мог прилюдно снять парик и утереть им потное лицо, владея притом тридцатью языками, добрую половину которых составляли европейские.
***
На Западе Ломоносова при жизни либо не знали, либо старались не замечать. Известный французский историк науки Ф. Гефер писал в 1860 г.: «Среди русских химиков, которые стали известными, мы упомянем Михаила Ломоносова, которого не надо смешивать с поэтом того времени».
Да и в России подлинное признание Михаил Васильевич получил, по существу, лишь в советскую пору. Но тогда это признание носило, как правило, политизированные формы. Подчеркивалось мужицкое происхождение учёного из самых «низов», хотя Ломоносов происходил из зажиточной, а самое главное — вольной крестьянской семьи. Его отец Василий Дорофеевич владел пахотной землёй, рыбными промыслами на побережье Белого моря, а также несколькими судами, одно из которых имело длину 50 метров и грузоподъёмность 5400 пудов. По тем временам подобные «галиоты» в частном владении были редкостью. «Всегда в том рыбном промыслу имел счастие, — сообщает та же первая ломоносовская печатная биография, — а собой был простосовестен и к сиротам податлив, а с соседями обходителен». Правда, Василий Дорофеевич не владел грамотой, но зато грамотной была мать Михайлы, Елена Ивановна Сивкова, дочь дьякона, которая и приохотила сына к учению.
В советской научной литературе (в «либеральной» Ломоносова почти не поминают) нередко встречалось суждение, что по своим философским взглядам он был деистом и что его взгляды на взаимоотношение Бога с природой и человеческим обществом сформировались под влиянием немецких и французских философов. Странное утверждение. Если в нём есть доля истины, то она лишь в констатации неукротимой «пассионарности» Ломоносова, в его бунтарской независимости, когда он и у Бога «в дураках» ходить не хочет. В точности это его высказывание звучит полностью так: «Не токмо у стола знатных господ или у каких земных владетелей дураком быть не хочу, но ниже у самого Господа Бога, который дал мне смысл, пока разве отнимет».
Деизм, как невмешательство Бога в людские дела после того, как Он дал миру первотолчок, был характерен для западной мысли XVIII в. Это был переходный период, когда Запад шаг за шагом освобождался от средневековых религиозных взглядов и перешёл полностью в ХХ в. к религии денег. Россия тоже постепенно ослабляла свои связи с Церковью, а в советское время официально декларировала разрыв. Но у нас на смену церковной религии пришла религия коммунистических идеалов и вождей, ведущих страну в «светлое будущее». При всей жестокой наивности нашего антирелигиозного эксперимента высокие религиозные идеалы в значительной степени остались. Даже моральный кодекс строителей коммунизма списан, по существу, с заповедей Иисуса Христа.
Это чрезвычайно важно учитывать при изучении развития русской мысли, как и то, что философия в форме создания неких умозрительных систем, наподобие кантовской или гегелевской, чужда русской традиции. Тем не менее Толстой и Достоевский, будучи общепризнанными мировыми величинами в художественной литературе, по глубине проникновения в онтологические проблемы бытия не уступают тем же Канту и Гегелю.
Сказанное относится и к Ломоносову. Его весьма оригинальные и в то же время по-детски мудрые философские взгляды вплетены в ткань его стихотворений, в научные труды и письма. И попытки приписать ему философский деизм не могут вызвать ничего, кроме недоумения. Он был православным христианином до глубины души. Для этого достаточно даже бегло познакомиться с духовными одами Ломоносова, почитать его стихотворные переложения библейских псалмов. Всюду в них страстная, незыблемая вера в Творца и такая же пламенная готовность выполнить Его предначертания:
Господи, кто обитает
В светлом доме выше звёзд?
Кто с тобою населяет
Верх священный горних мест?
Тот, кто ходит непорочно,
Правду завсегда хранит
И нелестным сердцем точно,
Как устами говорит.
Кто языком льстить не знает,
Ближним не наносит бед,
Хитрых сетей не сплетает,
Чтобы в них увяз сосед.
Презирает всех лукавых,
Хвалит Вышнего рабов
И пред Ним душою правых
Держится присяжных слов.
В лихву дать сребро стыдится,
Мзды с невинных не берёт.
Кто так жить на свете тщится,
Тот вовеки не падёт.
Это вольное переложение 26-го псалма из Псалтири. Но сколько же собственного чувства вложил в стихи поэт! Другое дело, что во всей своей жизни и в творчестве Ломоносов всегда стремился войти в личное взаимодействие с Всевышним, минуя посредников. Оттого у него нередки разночтения с церковным пониманием Бога. Евангельскую фразу Христа «В доме Отца Моего обителей много» он понимал точно так же, как и Джордано Бруно: звездное небо всюду обитаемо.
Открылась бездна, звезд полна,
Звездам числа нет, бездне дна…
Для вящей славы божества
Там равна сила естества.
Открывший атмосферу на Венере, Ломоносов естественно предположил присутствие на ней людей и со свойственной ему непосредственностью и парадоксальностью рассуждал так: «Ежели на планетах есть живущие там люди, то какой они веры? Крещены ли они в веру Христову? Ежели кто про то знать или обратить в нашу веру хочет, тот пусть по евангельскому слову туда пойдёт. И как свою проповедь кончит, то после пусть едет на Венеру. Только бы труд его там не был напрасен. Может, тамошние люди в Адаме не согрешили».
Понятно, что подобными пассажами Ломоносов, искренний христианин, лишь умножал себе число врагов не только в научной, но и в церковной среде. Но, как говорится, Платон мне друг…
Своими натурфилософскими воззрениями Ломоносов заложил основы русского космизма, который позднее мощным потоком влился в мировую мысль трудами Федорова, отцов Флоренского и Булгакова, Циолковского, Чижевского, Вернадского, Рериха.
Вера в Творца соединялась у Ломоносова с непреклонной верой в самого себя, в своё предназначение, которое он понимал как служение Воле Всевышнего, России и людям. Вот уж кто в самом деле знал, что «царство Божие внутри нас есть». Он писал об этом в стихах:
В терпении моем, Зиждитель,
Ты был от самых юных дней
Помощник мой и Покровитель,
Пристанище души моей.
От чрева матерня тобою
И от утробы укреплён,
Тебя превозношу хвалою,
Усердием к Тебе возжжён.
Враги мои чудясь смеются,
Что я кругом объят бедой,
Однако мысли не мятутся,
Когда Господь — Заступник мой.
И в прозе: «Я бы охотно молчал и жил в покое, да боюсь наказания… от Всемогущего, который не лишил меня дарования, …дал терпение, и благородную упрямку, и смелость к преодолению всех препятствий и к распространению наук в отечестве, что для меня всего в жизни дороже».
Понятно, почему одиночество такого человека было согрето неугасимым внутренним огнём, почему умирать ему было не страшно.
Понятно и умонастроение сегодняшней страны, потерявшей идеологическую опору и ищущей её снова в традиционных православных ценностях. С тяжёлым сердцем можно понять, но никак не принять позицию иных академиков и даже людей, приближенных к руководству РАН, стремящихся найти эти ценности не столько у Ломоносова, сколько у властных чиновников, по сути участвовавших в разрушении страны и её научного потенциала. Продолжатели дела Шумахера неуничтожимы всюду: в науке, искусстве, политике и в церковных делах тоже.
В 1761 г. в Записке «О сохранении и приращении русского народа» Ломоносов писал: «Ежели надлежащим образом духовенство свою должность исполнять будет, то благосостояние общества несравненно и паче чаяния возвысится, затем что, когда добрые нравы в народе чрез учинение страха (Божия) усилятся, меньше будет преступлений, меньше челобитья, меньше ябедников, меньше затруднения в судах и меньше законов. Хорошо давать законы, ежели их исполнять есть кому» (выделено мной. — Ю. К.).
Многое в Записке устарело, многое выглядит наивным, но поражает общий тон её, по-отечески заботливый и бесстрашный, Ломоносов не боится пойти наперекор многовековым установлениям, он бросает вызов и самой Православной церкви. И опять же делает это не ради философского вольномыслия, не ради абстрактного фрондёрства, но руководствуясь исключительно интересами «народной пользы». Так, например, говоря о «великой» детской смертности в России в самом малом возрасте, Ломоносов видит одну из причин в холодной воде, которой крестят детей. «Попы не токмо деревенские, но и городские крестят младенцев в воде самой холодной, иногда и со льдом, указывая на предписание в требнике, чтобы вода была натуральная без примешения, и вменяют теплоту за примешанную материю… Однако невеждам-попам физику толковать нет нужды, довольно принудить властию, чтобы всегда крестили водой летней, затем что холодная исшедшему из теплой матерней утробы младенцу, конечно, вредна…»
Другую причину «умаления» великого народа Ломоносов усматривает в несвоевременности великого поста, когда человек терпел сначала недоедание, а потом неумеренно разговлялся зимой при авитаминозе. И вполне рассудительно заключал, что обычаи, перенесённые из православных стран южных, «негожи» для северной России. Синод, разумеется, видел в таких писаниях учёного «дерзость» и «сумнительство».
В Записке есть предложения, касающиеся чрезмерного «утеснения» крестьян, пьянства, разбоев, бегства людей из России, то есть всего того, что в наших нынешних «демократических» условиях, при новой расстановке сил и укоренившемся безверии тяжким молотом обрушилось на головы простых русских людей. Кое-что из современных реалий великий учёный не мог, разумеется, видеть даже в страшном сне.
Записка «О сохранении и приращении русского народа» при жизни Ломоносова не была опубликована, с купюрами её печатали и в последующие века. Сегодня идеи этой Записки озвучил А. И. Солженицын, неправомерно приписав их графу Шувалову. Так что мы и поныне в долгу перед Ломоносовым, который заботился о том, чтобы нас было больше ещё в ту эпоху, когда угроза русской демографии только намечалась.
Он остро чувствовал собственное назначение, незримую пуповину свою, связующую его с Творцом и с Россией одновременно. Подобно Пушкину (или Пушкин, подобно Ломоносову, время не играет в таких случаях существенной роли), он знал, что является оглашателем воли Божьей, что обязан, «обходя моря и земли, глаголом жечь сердца людей».
О вы, которых ожидает
Отечество от недр своих
И видеть таковых желает,
Каких зовёт из стран чужих.
О ваши дни благословенны!
Дерзайте, ныне ободренны,
Раченьем вашим показать,
Что может собственных Платонов
И быстрых разумом Невтонов
Российская земля рождать.
План несостоявшегося разговора с Екатериной II, который приведен в начале наших заметок, был завещанием и напутствием Ломоносова потомкам. Каждый пункт дышит заботой о России, горечью и надеждой, каждое слово животрепещет сегодня.
В замечательной книге о Ломоносове, вышедшей в 1990 г. и принадлежащей перу современного писателя-патриота Евгения Лебедева, говорится:
«Всё в плане более или менее ясно. А вот пятый и шестой пункты достаточно туманны. С „дедикациями” понятно: это посвящения великому князю Павлу Петровичу „Российской грамматики” и „Краткого описания разных путешествий по Северным морям”. Но каким образом „дедикации” могут быть связаны с „местом”? Что это за „место”? Почему вдруг Ломоносов заговорил о „месте” в „чужих краях”? Очевидно, „место”, о котором говорится в пятом пункте, это место вице-президента Академии. Что же касается пункта шестого, то его комментаторы обходят молчанием. Едва ли Ломоносов говорит в нём о намерении поискать места «в чужих краях» (очевидно, именно такой смысл ломоносовского текста смущает комментаторов, и они молчат). Здесь другое: Ломоносов собирался обрисовать Екатерине безвыходность своего положения в Академии, исходя именно из принципиальной невозможности и нежелательности для себя выехать в „чужие края”, в отличие от академиков-иностранцев, которые всегда могли вернуться к себе в Берн, Тюбингем, Геттинген и ещё невесть куда. Подавляющее большинство научных замыслов и начинаний Ломоносова было направлено на пользу России и вызвано потребностями собственно русского культурного развития, так что он со своей культурно-просветительской программой пришелся бы не ко двору в любой западноевропейской академии. А в родной Академии реализовать эту программу не дают чиновники-иностранцы. Для русского учёного её стены превращены в тюрьму.
Теперь становятся в полной мере понятными его слова: „Все любят, да шумахерщина”. Внешние знаки внимания, оказываемые Ломоносову, в создавшейся ситуации даже досадны ему. Он пережил своё честолюбие. Покуда процветает „шумахерщина” — злейший личный враг Ломоносова, — представляющий исключительную и мало кем учитываемую опасность для Русского государства, не будет ему покоя.
„Шумахерщина” и является главной темой предполагаемой беседы. Именно на её фоне мощно звучит в заметках Ломоносова и личный мотив (пункты 8, 9, 10), не требующий разъяснения. За исключением, может быть, начала второй латинской фразы. Так же как и первая, она взята из Цицерона. Полностью фраза выглядит так: Pro aris et focis certamen, то есть „Борьба за алтари и домашние очаги”. Тут содержится самобытная и глубокая, как ни у кого из современников Ломоносова, оценка деятельности Петра, её исторического смысла и культурных последствий: вот ради чего борьба! Россия, только что пережившая бурное время петровских преобразований, менее всего должна испытывать чувство „неполноценности” перед Западной Европой. Учиться у Запада, безусловно, необходимо. Но учиться, полагаясь на свой разум, на свои ресурсы, учитывая насущные потребности и внутреннюю логику своего развития. Только такое ученье могло быть плодотворным, ибо и сама Россия несла с собой уникальные ценности в сокровищницу мировой культуры.
Нравственная (и одновременно государственная) задача, которую ставит Ломоносов, заключается, следовательно, в том, чтобы сделать эту „борьбу за алтари и домашние очаги”, за „достоинство россиян” краеугольным камнем всей русской политики, что будет невозможно, если эта „борьба” не станет личной потребностью императрицы. Тауберг (наследник Шумахера. — Ю. К.) и его „креатуры” протянули свои цепкие руки к чему-то неизмеримо большему, нежели русская наука или русская казна…
„Ежели не пресечёте, великая буря восстанет”».
***
Он прорвал своё одиночество после смерти.
Время показало, насколько дальнозорок оказался Ломоносов в своих пророчествах. И не только негативного порядка. Пункт десятый комментированных заметок «обо мне дети отечества пожалеют» воплотился в трудах Пушкина, в пафосе его «Бородинской годовщины» и «Клеветникам России», в литературной и дипломатической деятельности Тютчева, который, подобно Ломоносову, воевал с Шумахером своего времени — министром иностранных дел Нессельроде. Научную и патриотическую линию Ломоносова продолжал Менделеев. В иных условиях, когда «великая буря» уже прошла над Россией, первородство Родины отстаивал перед новоявленными шумахерами Сергей Есенин. И теперь, когда новая «либерально-рыночная» гроза, организованная теми же таубергами и шумахерами, сгустилась над Россией, дело Ломоносова продолжили в литературе Валентин Распутин, Василий Белов, Станислав Куняев, Александр Проханов, Александр Зиновьев, Игорь Шафаревич; в науке — целый ряд учёных, не покинувших Родину в поисках, где «лучше кормят»; — уцелевшие от «либеральных» погромов патриоты в политике и тысячи других сынов России на всём её урезанном, но всё ещё великом пространстве. Время покажет, сумеют ли эти люди, как и мы вместе с ними — все, кого можно назвать одним словом «государственники», отстоять государство Российское от новых напастей.
Эти напасти в форме политических, экономических, моральных катастроф, а также в виде очистительных природных гроз, предсказанных Библией и другими религиозными источниками, хлынули не только на Россию, они угрожают всей планете. Возвращаются времена, когда наука не конфликтовала с религией, но совместно исследовали коренные проблемы бытия. В этой связи полезно вспомнить слова великого древнего грека, «быстрого разумом» и глубоко верующего Плотина, последователя Платона.
«Если есть безоружные, хорошо вооружённые их побивают. Не дело Бога сражаться вместо тех, кто не хочет драться. Закон таков, что на войне спасает храбрость, а не молитва. Чтобы получить урожаи, надо не молиться, а возделывать почву, и если пренебрегаешь здоровьем, будешь болеть… Если злые люди стоят у власти, то это из-за трусости их подданных, и обратное было бы несправедливо».
Под каждым словом древнего язычника мог бы всей своей жизнью подписаться истинно православный христианин Михаил Васильевич Ломоносов.