В. П. Данилов (1925—2004), великий русский историк-аграрник, участник Великой Отечественной войны. В книге «Создание материально-технических предпосылок коллективизации сельского хозяйства» (М., 1957) он показал, что таковых к моменту начала «великого перелома» фактически не имелось. Возглавлявшаяся Даниловым группа молодых ученых-аграрников к 1964 году подготовила двухтомную монографию, не оставлявшую камня на камне от официозной концепции коллективизации. После cнятия Н. С. Хрущева с поста Первого секретаря ЦК КПСС издание книги, уже отправленной в типографию, остановили.

В феврале 1966 года В. П. Данилов выступил на партийном собрании Института истории с докладом «Задачи исторической науки в свете решений XX съезда КПСС», что было воспринято властями как откровенный вызов начатому в тот момент курсу на ресталинизацию. От ожидавшегося ареста Виктора Петровича спас… перитонит. После операции историка оставили в покое, но лишь во второй половине 1970-х годов ему позволили защитить докторскую диссертацию (см. двухтомную монографию: Советская доколхозная деревня: Население, землепользование, хозяйство. М., 1977; Советская доколхозная деревня: Социальная структура, социальные отношения. М., 1979).

В последние годы жизни В. П. Данилов занимался подготовкой и изданием крупных сборников документов по истории крестьянства и политической борьбы в первые десятилетия Советской власти. Среди них: «Крестьянская революция в России. 1902–1922». М., 1994; «Филипп Миронов. Тихий Дон в 1917–1921 годах». М., 1997; «Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. 1927–1939». Т. 1–5. М., 1999–2006; «Советская деревня глазами ВЧК–ОГПУ–НКВД. 1918–1939». Т. 1–3. М., 1998–2003; «Как ломали нэп… Стенограмма пленумов ЦК ВКП(б) 1928–1929 гг.». Т. 1-5. М., 2000; «Крестьянское движение в Поволжье. 1919–1922 гг.» М., 2002; «Крестьянское движение в Тамбовской губернии. 1917–1918 гг.» М., 2003; «Нестор Махно. Крестьянское движение на Украине. 1918–1921». М., 2006.

В начале 2012 г. трудами Л.В. Даниловой в свет вышел двухтомник его избранных сочинений (Данилов В.П. История крестьянства в России в XX веке. Ч.1-2. М.: Росспэн, 2011). В нем опубликованы статьи ученого с начала 1960-х годов, включая написанные им главы из I тома так и не увидевшей свет "Истории коллективизации сельского хозяйства в СССР". К сожалению, в силу прискорбного стечения обстоятельств, многие тексты пришлось публиковать не по рукописям, а по заредактированным старым публикациям...

Воспоминания о Викторе Петровиче Данилове неизбежно окажутся для меня очень личными. Я отношусь к числу тех «кошек», которые гуляют сами по себе, и не могу сказать, что кто-то по большому счету был моим Учителем. Но несколько человек, несомненно, повлияло на мое становление как человека и историка, и среди них особое место занимают Людмила Валериановна и Виктор Петрович Даниловы.

Все началось с того, что в 1982 г., будучи студентом исторического факультета Брянского пединститута, я написал обширную дипломную работу по историографии рабства в Киевской Руси и решился показать ее Л. В. Ее работы я выделил среди сонма участников дискуссии об азиатском способе производства – своей аналитичностью и умением вычленять самые существенные теоретические проблемы докапиталистических обществ. Сам я к тому времени на основе работ К. Маркса и Ф. Энгельса пришел к выводу, что советское общество на самом деле вовсе не было социалистическим (мол, на новой технологической основе сложился все тот же «азиатский способ производства») и потому весьма скептично относился к историкам советского периода: разве об этом можно писать правду в советских условиях?

Поэтому мое первое впечатление от В. П. было – недоверчивость и удивление. Знакомство произошло, когда Л. В. пригласила меня к себе в гости и обстоятельно – страницу за страницей – разобрала объемистый труд провинциального студента. Работа была оценена довольно высоко, но была признана недиссертабельной в обозримом будущем. В то время, находясь под обаянием личности Л. В., я не мог понять: как муж Л. В., с виду такой симпатичный и умный человек, может заниматься советской историей? Разве ум и советская история – совместимы?

Попытки «приспособить» свою работу к «аспирантским» реалиям того времени были безуспешны, а тем временем на кафедре истории Брянского пединститута, куда я вернулся в начале 1986 г. после службы в армии, сложилась следующая ситуация: мне надо было либо поступать в аспирантуру, которая там только открылась под недавно там появившегося профессора-демографа, либо искать другое место работы. Единственно возможная специализация – как раз история советского общества. Тему мне придумали заранее – «Социально-экономическое положение брянского крестьянства в 1920-е гг.».

В тех условиях я мог бы в принципе попасть в соискатели к И. Я. Фроянову, на что тот был согласен, но для этого надо было переформулировать исходную тему, выхолостить ее и подстроить под Фроянова. Но я тогда был максималистом и на компромиссы идти не хотел. К тому же при просмотре старой работы обнаружилось, что она мне уже не очень интересна: в ней я все для себя уяснил, и портить текст студенческой работы – ради того, чтобы превратить ее в диссертацию – скучно.

В итоге я решил поехать к Виктору Петровичу и впрямую задал вопрос: а можно ли о советском обществе писать правду? В. П. ответил мне столь же прямо: об истории советского крестьянства 1920-х гг. – можно. И рассказал свою историю попадания в аспирантуру. Я не помню уже деталей, но все получилось, по его словам, достаточно случайно: Институт истории в тот момент набирал аспирантов только по советской истории, и поневоле пришлось поступать в аспирантуру именно по такому направлению. Но поскольку у него была возможность выбора конкретной проблематики, то – буквальная цитата – «у меня хватило ума выбрать именно историю крестьянства», о которой можно было писать, не кривя душой. 

В тот раз В. П. собственно и сформулировал мне тему и дал несколько советов, как именно строить работу. Он предложил, во-первых, не ограничиваться темой Брянщины, а взять Западный район в целом, т. е. территорию Брянской, Смоленской и Калужской губерний в рамках тогдашнего административного деления; во-вторых, сузить «социально-экономическое положение» до «земельных отношений»; в-третьих, при сборе материала поменьше сидеть в московских архивах, а основное время уделить архивам местным, стремясь там «опуститься» как можно ниже – от губернских фондов к фондам уездным и волостным: они гораздо богаче и интереснее, чем фонды центральные. Он был одним из немногих столичных историков, кто много работал в провинциальных архивах. В этом я имел возможность лично убедиться: в калужском архиве я открывал дела, где в листках использования была его подпись.

Советы эти казались мне тогда достаточно сухими и чуть ли не банальными, но смысл их уяснил позже: в ту пору я был все же теоретиком, свою задачу видел в разработке исторической теории нового поколения, а возможный переход к советской проблематике рассматривал как кратковременный эпизод: мол, это просто возможность внимательнее рассмотреть эпоху крушения традиционного общества…

Вопрос о переформулировке темы был решен в Брянске просто: приехавшего из Сибири демографа такие детали не волновали: какая разница – Брянск или Смоленск? Главное, чтобы аспирант защитился… Фактически моим научным руководителем с той поры стал именно В. П., и вскоре я при общении с демографом достаточно нагло ссылался на мнение В. П. по поводу того, что надлежит или не надлежит делать. Тот принимал это как должное, но свои оргвыводы делал – из заочной аспирантуры в очную меня так и не перевели…

Когда я принялся изучать работы В. П., то по ходу чтения «Советской доколхозной деревни» пришел в изумление: а зачем я-то здесь нужен? В. П. уже сказал все самое существенное! Остается роль простого иллюстратора: на конкретном материале подкреплять общие выводы, уже сделанные В. П. на общероссийском материале. Молодому теоретику, желающему сказать свое слово в науке, этого было слишком мало…   

К тому же этот теоретик упорно не хотел расставаться со своей теоретичностью и все норовил в Москве отправляться не на Пироговку изучать фонды ЦГАНХа и ЦГАОРа, а в библиотеку, где прочитывал от корки до корки журналы типа «На аграрном фронте», а также работы замечательных ученых-аграрников 1920-х гг. В. П. отнесся к этому спокойно, но настойчиво рекомендовал побольше сидеть в архивах, а из экономистов повнимательнее приглядеться не к А. В. Чаянову, который мне очень понравился, а к Н. Д. Кондратьеву. На мой вопрос: а зачем я нужен, если есть уже «Советская доколхозная деревня»? – В. П. отвечал вроде бы уклончиво – мол, работай в архиве и все поймешь, а уж у теоретиков ответа точно не найти…

И со временем я понял, что В. П. совершенно прав, и чем больше я посещал архивы, тем больше облетала с меня вся эта теоретическая шелуха. Более того, именно после этого я и стал по-настоящему историком: раньше с первоисточниками я почти и не был знаком – изучил основательно Русскую Правду и ряд тому подобных древнерусских документов, а летописей, т.е. самый информативный источник, по существу не знал, полагаясь на изложения других историков. Самое ужасное, что я и не испытывал в том сильной потребности – мол, зато прочту много книг разных авторов, обобщу их исследования и создам на их основе нечто грандиозное…   

Именно ненавязчивое, но настойчивое подталкивание со стороны В. П. в сторону архивов, собственно, и перевернуло мое стоящее на голове – исходившее из головы – мировоззрение. Именно в ту пору до меня дошла, наконец, простая истина: опираться надо именно на источники, а не отталкиваться от самых правдоподобных абстрактных идей. Постепенно я понял, в чем может быть ценность и исследования Западного района РСФСР: в отличие от В. П., блестяще представившего общий, т.е. столичный взгляд на проблему, я могу и должен показать, как отличался взгляд на нее из отдельных районов страны – какова была брянская, смоленская, калужская точки зрения на те же самые вопросы. Я с удивлением обнаружил, что документы, взятые из фонда Наркомата земледелия и неоднократно цитируемые в общих монографиях (от И. А. Кириллова в 1920-е гг.[1] до В. В. Кабанова в 1980-е[2]), в рамках местного материала звучат совсем иначе, чем в общероссийском контексте: с точки зрения центра, это проявление лишь некой общей тенденции и в данном регионе, а с точки зрения региона, данное явление характерно лишь для отдельной его волости, а сам регион и не характеризует. Словом, то, что выглядит доказательным с высокой колокольни, совсем не является таковым при более пристальном взгляде снизу. Эта тема остается не изученной до сих пор. В. П. прекрасно ее осознавал и меня подталкивал к тому, чтобы я сам сформулировал ее для себя.   

Именно потому, что у меня произошла в ту пору – в конце 1980-х и в начале 1990-х гг. – именно ломка мировоззрения, а не просто некоторое переосмысление частностей, я так и не сумел закончить диссертацию, а поскольку сам текст настойчиво требовал продолжения и мешал осознанию нового взгляда на мир, я вынужден был уничтожить черновики, чтобы они не мешали заниматься главным – в частности, ритмами истории.

Собственно, сам по себе архивный материал не мешал. Мешала форма – прокрустово ложе диссертационной работы. Все эти «актуальности» и «апробации» темы меня доводили до бешенства. Хотелось писать на манер платоновского «Чевенгура» путешествие с открытым сердцем – о том, как какой-нибудь землемер или платоновский «куровод из Почепа» (т.е. человек с Брянщины!), заблудившись по дороге из Чевенгура, прошел бы по названным землям… В такой поэме нашлось бы место всем архивным находкам (и даже таблицам и графикам!), но защитить такую поэму в качестве диссертации было бы невозможно…   

В итоге я однажды пришел к В. П. и в течение примерно двух часов во всех подробностях объяснял, почему я не могу написать эту несчастную диссертацию и почему я сделал то, что сделал. Я, в частности, рассказал о своем восприятии А. Платонова: воздух его рассказов и повестей и воздух архивных документов 1920-х гг. – совершенно одинаковы, и потому никакой историк в рамках обычного научного подхода и не сможет передать во всей точности ту эпоху и потому – если хочет приблизиться к Платонову – должен неизбежно «выламываться» за рамки обычной науки. К моему изумлению В. П. полностью согласился с моей оценкой Платонова, но пытался мне внушить, что с диссертацией я погорячился, что некоторое продвижение «к Платонову» возможно и в рамках академической науки, но я в тот момент не мог пойти на компромиссы.

С тем мы и разошлись: я – с чувством неловкости и вины; В. П. – видимо, с разочарованием: он, кажется, рассчитывал, что из меня выйдет нечто путное и со временем я смогу подхватить направление начатых им исследований: учеников у В. П. было очень немного.

Это чувство вины не покидает меня до сих пор, хотя вовсе не жалею о содеянном – разве что написанный текст стоило бы сохранить: он был не столь уж плох.

Теперь – несколько сцен, из которых видно отношение В. П. к разным сторонам жизни. К сожалению, я стеснялся впрямую спрашивать его о тех или иных вещах, выходящих за рамки «крестьянской» темы и лишь подхватывал разговор, когда его начинал сам В. П. Так он постоянно спрашивал о том, что делается на Брянщине и, в частности, на тамошнем историческом факультете. А тогда, на заре туманной гласности, несколько молодых преподавателей попыталось осуществить эту самую гласность и перестройку в рамках факультета. Одним из первых их действий было поднятие самостоятельно сделанного транспаранта «Вся власть Советам!» в ходе традиционной тогда демонстрации 7 ноября 1987 г. Хотя в тот же день сам Генеральный секретарь ЦК КПСС «благословил» этот лозунг, так что все центральные газеты его радостно опубликовали, партком института отнесся к самодеятельности истфаковских преподавателей с крайней настороженностью. Когда же те посмели на очередных перевыборах зав. кафедрой предложить альтернативную кандидатуру – вместо профессора-демографа, над которым откровенно смеялись студенты, «всего лишь» доцента, которого студенты уважали, – партком и ректорат сделали оргвыводы и начали вести работу по «улучшению морально-политической обстановки на историческом факультете». В итоге этой «работы» В. Н. Костылев, талантливый исследователь и самобытный человек, умер в 38 лет от инфаркта, а прочие участники «банды четырех» были постепенно удалены под разными предлогами.  

Я, активно участвуя во всех этих событиях, придерживался несколько иных взглядов: считал, что надо вести не «политическую борьбу» (выдвигать лозунги всякие), а «подрывную работу» среди студентов. Так я собирал по 20–30 человек и читал им вслух наиболее интересные публицистические статьи и публикации ранее запрещенных поэтов и писателей. Более того, я даже сделал попытку организовать «Архивное общество», целью которого помимо обсуждения публицистики было вовлечь студентов в архивные разыскания – чтобы они готовили на архивном материале курсовые и дипломные работы. Ничего из этого толком не вышло: большим достижением было то, что народ приходил и слушал, но делать что-то самим – реферировать статьи, работать с архивными документами – почти никому не хотелось. Привлекала теплая неформальная обстановка – это была разрядка, отдых от серости и скуки факультетских будней. Но на мои призывы заняться, наконец, реальным делом, один из вроде бы «продвинутых» парней сказал: «Опять работа, а хотелось бы отдохнуть». Меня это завело: «Да за последние 20 лет молодежь в основном тем и занимается, что отдыхает!» И когда я рассказал В. П. об этом эпизоде, то тут же почувствовал, как резко вырос в его глазах.

В. П. сам в это время участвовал в обсуждении путей преобразования сельского хозяйства, ведущемся в аппарате ЦК, и резко не принял его «перестройку» по-горбачевски. И он очень иронично отозвался о пресловутом, широко рекламируемом тогда «архангельском мужике», неодобрительно – о писателе Б. Можаеве и очень резко о публицисте Ю. Черниченко: когда я назвал и одну из его статей в числе вынесенных на обсуждение, В. П. с несвойственной ему грубоватостью спросил: «А этого-то зачем?» Он не рассказывал о своем участии в тех непубличных «цековских» обсуждениях практически ничего, но, видимо, уже тогда вполне осознавал опасность насаждения капитализма большевистскими методами, планируемого в ЦК: это я понимаю ныне, а тогда это вызвало некоторое недоумение – хотелось ведь надеяться на лучшее, и как-то не верилось, что власти могут быть столь бестолковыми, что они настолько лишены понимания общегосударственных задач.

Столь же резким было и его отношение к Б. Ельцину. Уже позднее, в начале 1990-гг. я как-то попытался объяснить В. П. возможность совершенно новых подходов к историческому материалу, что позволит отвечать на те вопросы, на которые сейчас в рамках традиционных подходов ответов просто нет. В качестве примера я привел такой: есть вероятность того, что Николай I, которому ход Крымской войны показал нежизнеспособность его политической системы, сознательно ушел из жизни, однако строго доказать это обычными методами нельзя... И тут В. П., не дослушав мое толкование, резко бросил: «Да уж, Николай I – просто светоч по сравнению с Ельциным…» 

Еще один краткий диалог в коридоре Института российской истории. В ответ на общий вопрос: «Как Вы поживаете?» – В. П. сообщает о том, что читает сейчас протоколы заседаний Политбюро 1920-х гг.

– И каково Ваше общее впечатление?

– Разбойники!

В заключение – еще один «брянский» эпизод: рассказываю В. П. о своем шефе-демографе, который занимал явно не свое место: из него бы получился неплохой сельский учитель, но только не доктор наук и зав. кафедрой. Из-за этого его занятия превращались в кошмар; таким же кошмаром становились заседания кафедры, где часами обсуждались какие-то пустяковые вопросы, которые можно было решить за пять минут. Задним числом об этом вспоминать было даже весело, но для этого надо сначала как-то вытерпеть треп этого выжившего из ума ветхого старика… В. П. строго смотрит на меня и спрашивает: «А сколько ему лет?» И тут я понимаю, что болтнул лишнее – не подумав: В. П. лет на пять старше «моего» демографа. И не остается ничего, как неловко извиняться и сказать чистую правду: «Так ведь Вы, В. П., духом намного моложе, чем он; поэтому и выговорились эти слова!»

Это, конечно, не буквальные мои слова, но суть передана верно. В этом-то все и дело: очень многие люди уже с 20–30 лет начинают не жить, а доживать, а потому и выглядят куда старше своих лет. В. П. – до самых своих последних дней именно жил.      

Статья опубликована в: Крестьяноведение. Теория. История. Современность. Вып. 5. М., 2006. с.64–70.