Писатель Михаил Александрович Шолохов (1905–1984) за чтением отрывка из романа «Тихий Дон» в рабочем клубе завода «Красный богатырь». 1929 год. Фото Евгения Леонова

Не сохами-то славная землюшка наша распахана…

Распахана наша землюшка лошадиными копытами,

А засеяна славная землюшка казацкими головами,

 

Украшен-то наш тихий Дон молодыми вдовами,

Цветен наш батюшка тихий Дон сиротами,

Наполнена волна в тихом Дону отцовскими,

материнскими слезами.

 

Ой ты, наш батюшка тихий Дон!

Ой, что же ты, тихий Дон, мутнехонек течешь?

Ах, как мне, тиху Дону, не мутну течи!

Со дна меня, тиха Дона, студены ключи бьют,

Посередь меня, тиха Дона, бела рыбица мутит.

 

Такими вот чистыми, глубокими, истинно народными стихами старинных казачьих песен открывается одна из величайших книг двадцатого века –«Тихий Дон». Немногие из современников автора этого романа могли угадать в скромном, невысокого роста, сухощавом пареньке будущего великого писателя. Мировое признание романа тоже пришло не сразу, но завершилось триумфом русского гения на церемонии вручения Нобелевской премии.   

А сегодня со дня рождения этого замечательного человека исполняется целый век, сегодня его юбилей с гордостью отмечает вся Россия, весь образованный мир. И имя этому человеку – Михаил Шолохов.

Двадцати с небольшим гаком лет появился Михаил Александрович на столичном литературном небосклоне. Близкие московские друзья отмечали его несомненные способности, многие зачитывались его «Донскими рассказами», вскоре вышедшими отдельной книгой. Известно, что А. С. Серафимович, в то время редактор журнала «Октябрь», объявил зарубежным гостям, среди которых были Анри Барбюс и Мартин Андерсен Нексе: «Друзья, запомните новое имя – Михаил Шолохов. Скоро оно станет известно всей России, а затем – и всему миру…». Словом, Шолохова уже знали литературные круги, но явление широкому читателю двух первых книг «Тихого Дона» в 1928 году стало, без преувеличений, одним из всенародных потрясений.

Роман сразу приняли все – и русские, и украинцы, и другие народы Советского Союза; его приняли и красная, и белая стороны недавно отгремевшей Гражданской; им зачитывались и казаки, и совершенно далекие от казачества читатели; его приняли и власть, и народ; и русская эмиграция, и просто заграница. Произошло одно из редких, но совершенно оправданных чудес, когда всех и вся примирило, побороло, спаяло высокохудожественное, правдивое и одновременно поэтическое, единственно справедливое, близкое к самой истине слово писателя.

Автора в то время мало еще кто знал. А узнавая, непременно удивлялись контрасту его молодости и уровню писательской зрелости. Хотя примеров такого же раннего творческого становления было немало и до того. Во времена исторических катаклизмов это становится чуть ли не нормой. К примеру, повесть «Разлив» была опубликована Александром Фадеевым в 22 года, а роман «Разгром» – в 25 лет; Леонид Леонов в двадцать с небольшим завоевал признание. Рано начали и Николай Островский, и Аркадий Гайдар.

Казалось бы, что мешает современникам достойно встретить явившегося к ним нового великого писателя? Воздать по деяниям его, по таланту, создать ему наилучшие условия для творчества, чтобы читать и наслаждаться его произведениями! Однако – вот парадокс! – нет в литературе двадцатого века писателя, испытавшего на себе большего количества хулы и наветов от своих современников, чем Шолохов!

Писатель и ученый, директор Института мировой литературы, член-корреспондент Российской академии наук Ф. Ф. Кузнецов – исследователь не только творчества Шолохова, но и его судьбы, так пишет в своей книге «Шолохов и Антишолохов»:

 «Тихий Дон» трагедиен не только по своей художественной сути и историческому пафосу. Трагедийна его судьба. Трагедийна судьба его автора. Так случилось, что беспощадные ветры истории с полной безжалостностью прошлись по этой великой книге, нанеся тяжелейший удар М.А. Шолохову. Дважды – в конце двадцатых годов и на переломе семидесятых – было поставлено под вопрос авторство Михаила Шолохова.

Норвежский литературовед Г. Хьетсо писал по этому поводу; «...Обвинение, предъявленное Шолохову, можно считать уникальным: этот автор в такой степени является предметом национальной гордости, что бросить тень сомнения на подлинность его magnus opus (главного произведения. – Ф. К.), «Илиады» нашего века, значит совершить деяние, близкое к святотатству».

И тем не менее это святотатство было совершено. Вся мощь мировых (и отечественных) средств массовой информации была использована, чтобы закрепить это «святотатство» в умах, превратить криминальную версию из гипотезы в якобы научно доказанную реальность…»

Давно известны печальные истины: «Нет пророков в своем отечестве», «Большое видится на расстоянии…». Не все современники Михаила Шолохова, даже осознавшие гениальность романа «Тихий Дон», смогли увязать его с признанием гениальности автора, на их взгляд, слишком молодого и слишком обычного, уж никак не величественного. В самом деле, Шолохов – не граф, не дворянин, не священник. Не интеллигент, наследующий поколениям литераторов, композиторов, философов, а выходец из рядовой казачьей среды. К тому же, он чурается богемы, не стремится осесть в столице, ухватиться за «полезные знакомства», а все время продолжает жить на своей малой родине, не отрываясь от ее корней, от просторов тихой вешенской станицы, наезжая в шумную Москву лишь по крайней необходимости.

Все это не могло не раздражать людей мелких, бездарных карьеристов, стремящихся в суете литературных кругов доказать свою дутую значимость. Скорее всего, это раздражение, непонимание, неприятие и послужило причиной появления целой школы литературоведов, не один десяток лет бьющих прямо в сердце писателя, ставящих под сомнение факт его авторства, а порой и прямо обвиняющих его в фальсификации. Слухи катились, обрастая все новыми несуразицами. Основная версия: «Шолохов – не автор романа «Тихий Дон», в его руки попали черновики белого офицера, которые он использовал, неумело перекроив на советский лад…».

Для любого непредвзятого, но литературно грамотного читателя уже тогда это обвинение выглядело нелепицей – роман никак не создает впечатления раздвоенности, сборности, несуразностей. Это единородная, в одном стиле, одним языком сотворенная духовная материя, берущая читателя в плен с первых строк и не отпускающая долго после прочтения строк последних.

Возьмем наугад любой отрывок из этой книги. Вот как, например, описан здесь эпизод обычной рыбалки, по сути, бытовая картинка:

«Баркас, черканув кормою землю, осел в воду, оторвался от берега. Стремя понесло его, покачивая, норовя повернуть боком.

Григорий, не огребаясь, правил веслом.

– Гребани, что ль.

– А вот на середку выберемся.

Пересекая быстрину, баркас двинулся к левому берегу. От хутора догоняли их глухие на воде петушиные переклики. Чертя бортом черный хрящеватый яр, лежавший над водой урубом, баркас причалил к котловине. Саженях в пяти от берега виднелись из воды раскоряченные ветви затонувшего вяза. Вокруг него коловерть гоняла бурые комья пены.

— Разматывай, а я заприважу, – шепнул Григорию отец и сунул ладонь в парное зевло кубышки.

Жито четко брызнуло по воде, словно кто вполголоса шепнул – «шик!». Григорий нанизал на крючок взбухшие зерна, улыбнулся.

– Ловись, ловись, рыбка большая и малая…»

А вот другая зарисовка, выхваченная из жизни казацкого селения:

«К вечеру собралась гроза. Над хутором стала бурая туча. Дон, взлохмаченный ветром, кидал на берега гребнистые частые волны. За левадами палила небо сухая молния, давил землю редкими раскатами гром. Под тучей, раскрылатившись, колесил коршун, его с криком преследовали вороны. Туча, дыша холодком, шла вдоль по Дону, с запада. За займищем грозно чернело небо, степь выжидающе молчала. В хуторе хлопали закрываемые ставни, от вечерни, крестясь, спешили старухи, на плацу колыхался серый столбище пыли, и отягощенную вешней жарою землю уже засевали первые зерна дождя.

Дуняшка, болтая косичками; прожгла по базу, захлопнула дверцу курятника и стала посреди база, раздувая ноздри, как лошадь перед препятствием. На улице взбрыкивали ребятишки. Соседский восьмилеток Мишка вертелся, приседая на одной ноге, – на голове у него, закрывая ему глаза, кружился непомерно просторный отцовский картуз, – и пронзительно верещал:

Дождюк, дождюк, припусти.

Мы поедем во кусты,

Богу молиться,

Христу поклониться…»

Заметьте, Дуняшка не просто прошла – она «прожгла», и в одном этом слове выявлен задорный образ ее.

Обратите внимание, как ждет земля грозу – она «выжидающе молчит», принимая ее с достоинством, как неминуемое испытание, сопутствующее благости дождя. Все здесь живое, все наполнено одушевленностью – и «шикающее» жито, и пенящаяся коловерть, и раскоряченный вяз, и дышащая туча, и пляшущий «столбище пыли». Это поэтическое оживление самого мира и всего, что есть в этом мире, напрямую восходит к изначальному космосу мифологии, к родникам, питающим тихую, но могучую реку вечности. А знакомые с детства прибаутки «о рыбке большой-малой» или о «дождюке» делают происходящее в романе близким и понятным любому чистому и чуткому сердцу.

Это не вычурная, выращенная в алхимических ретортах модернистов проза, на которую сейчас так щедра современная литература, не намеренно упрощенное детективно-боевиковое событийное повествование. Это – пример истинной литературы, живой сгусток жизни и истории, веры и любви, страданий и страстей великого народа.

Основой всякой литературы, всякой культуры является мифология. Принято считать, что славяне, не имеющие стройной иерархической системы мифических образов – такой, какая была у древних греков – не имеют и своих великих мифологических произведений (вроде финской «Калевалы»). Полагаю, это не совсем справедливо. Такими мифологическими памятниками у нас являются и народные сказки, и песни, и былины. Особенностью же нашей культуры является то, что полотна, могущие считаться памятниками мифологии, у нас не безымянны. Зачастую они имеют конкретного автора. К ним можно отнести и «Слово о полку Игореве», и чудные, многоплановые сказки Пушкина, и «Конек-Горбунок» П. Ершова…

Ряд современных литературоведов относит к таковым памятникам и роман «Тихий Дон». Трудно с ними не согласиться. Образ Григория Мелехова действительно вырастает до космических высот народного героя, богатыря, скитальца, не умеющего с выгодой для себя, а могущего лишь по велению сердца приложить свою богатырскую силушку. Через это ждут его и муки, и раскаяние, может быть, даже и казнь, но и возвышение его духа.

С. Семанов, автор многих широко известных работ о творчестве Шолохова, рассматривает художественные произведения на стыках архивной документалистики, истории и филологии. Этот метод, по мнению Марка Любомудрова, оказывается наиболее соприродным роману "Тихий Дон", который сравнивают с крупнейшим эпосом древности – «Илиадой»: «С. Семанов… наиболее убедительно… показал исключительно высокую историческую достоверность шолоховского произведения, в котором органически сплавлены правда событий, реальность судеб исторических персонажей и художественный вымысел. Характернейшая, фундаментальная особенность русской школы реализма!»

Роман «Тихий Дон» нельзя назвать ни советским, ни контрреволюционным. Он выше классовых отношений, выше временных политических распрей – он о вечном. Он повествует о духовных поисках великого народа через мытарства одного из ярчайших представителей этого народа – казачества, которое издавна играет не последние роли в катаклизмах России. Достаточно вспомнить и восстание Степана Разина, и бунт Емельяна Пугачева.

Правдоискательство, видение судьбы человеческой как судьбы народной (Пушкин) – основа русского классического искусства. «Тихий Дон» в этом смысле произведение глубоко национальное. Перед нами не беллетристика, не капризная фантазия своенравного мастера, а широчайшее историческое полотно, «классический народный эпос», ярчайшая летописно-исследовательская панорама эпохи революции и гражданской войны.

Слов нет, «Тихий Дон» в этом не одинок – рядом с ним «Хождение по мукам» А. Толстого, «Белая гвардия» М. Булгакова. И все же среди подобных по теме и силе произведений он и сильней, и глубже, и народней. Интересная деталь – Шолохов тринадцать раз отмечен в книге приглашенных в кабинеты И. В. Сталина. И к Толстому, и к Булгакову вождь также проявлял интерес, но интерес к Шолохову оказался значительнее и постояннее.

Кстати сказать, менее всего сомневающихся в авторстве Шолохова было как раз среди его земляков, казаков по ту и эту сторону советских границ. Белоказачество, эмигранты, такие как руководитель Вешенского казачьего восстания Павел Кудинов, высоко оценили роман, приняли его с благодарностью, для многих из них он стал школой покаяния. Кудинов, например, всю жизнь поддерживал связь с Шолоховым, гордился тем, что писатель увековечил его среди героев романа.

Однако, вернемся к вопросу о нападках на Шолохова. Необходимо отметить, что для любого писателя литературная кража – плагиат – это самое страшное обвинение, практически граничащее с уничтожением автора как творческой личности, как самостоятельной мыслящей единицы. Для многих незаслуженно обвиненных это оборачивалось трагедией, ведь «дурная слава крепче доброй», порой из нее нельзя и вырваться, даже юридически доказав свое авторство.

Поначалу Шолохов даже не отвечал вражеским голосам, то ли не приняв их всерьез, то ли просто не желая ввязываться в скандал по своей природной мудрости, силе характера, духовной состоятельности. Такая позиция писателя только распаляла «мосек» от литературы, его молчание они принимали за неспособность защищаться, за подтверждение их клеветнических «открытий».

Только когда по решению ЦК в 1929 году была создана специальная комиссия во главе с писателем А. Серафимовичем, Шолохов представил ей рукописи первой и второй части романа, абсолютно доказывающие его авторское право.

«Письмо в редакцию», подписанное А. Серафимовичем, Л. Авербахом, В. Киршоном, А. Фадеевым и В. Ставским, опровергало всякую клевету. «Мелкая клевета эта сама по себе не нуждается в опровержении, – говорилось в письме. – Всякий, даже не искушенный в литературе читатель, знающий ранее изданные произведения Шолохова, может без труда заметить общие для всех его ранних произведений и для «Тихого Дона» стилистические особенности, манеру письма, подход к изображению людей.

Пролетарские писатели, работающие не один год с т. Шолоховым, знают весь его творческий путь, его работу в течение нескольких лет над «Тихим Доном», материалы, которые он собирал и изучал, работая над романом, черновики его рукописей».

По мнению авторов письма, клевета имела политическую подоплеку и стремилась компрометировать молодого талантливого писателя.

Появление «черновиков рукописей» ударило по всем очернителям артиллерийским залпом – они замолчали надолго. Надолго, да не навсегда. Человеческая память, оказывается, коротка.

Шолохов, успокоенный победой, даже не повез рукописи назад, в Вешенскую, а оставил их в Москве, на квартире своего давнего друга, писателя Василия Кудашова, и практически забыл о них. В начале войны Кудашов ушел добровольцем в ополчение, попал в немецкий плен и там погиб. Шли годы, о рукописях Шолохов не вспоминал.

А между тем, после вручения писателю Нобелевской премии (1965), поднимается новая волна так называемого «антишолоховедения». Вновь вытаскивается наружу миф о присвоенных офицерских черновиках, ткань романа пытаются деструктурировать, дабы доказать его «неоднородность», выискиваются несоответствия дат, имен, названий с действительной историей. Возникают все новые претенденты на «авторство»: то это донской журналист Крюков, то малоизвестный фельетонист Севский (он же Краснушкин), то даже известный русский поэт Николай Гумилев. Кто-то добавляет сюда родственника (и даже родственницу) жены Шолохова, кто-то говорит о Серафимовиче, якобы решившем вдруг написать за Шолохова (!) книгу. Не обошли вниманием и другие произведения писателя. Роман «Они сражались за Родину» вздумали с чего-то приписать Андрею Платонову(!)

«Создается впечатление, – пишет Ф. Кузнецов, – что им все равно кто автор, лишь бы не Шолохов».

Тут-то бы и появиться рукописям вновь, чтобы вторично и навсегда развеять мифы о плагиаторстве. Но именно здесь начинается практически детективная история. Супруга Кудашова, Матильда Чебанова, отказывается вернуть Михаилу Александровичу рукописи, объясняя, что те «затерялись при переезде». При этом она прекрасно знала о переживаниях писателя и страданиях его семьи в связи с обвинениями в плагиате. Нет никакого сомнения, что второй инсульт, случившийся с М. А. Шолоховым в мае 1975-го (первый случился в 1961 г.), – прямое следствие этой травли.

На этот раз писатель остался беззащитным перед развернутой зарубежными литературоведами травлей. Власть же делала вид, что ничего не происходит, нападавших как бы не воспринимали всерьез. Они же, не встречая никакого отпора, все наглели. В стране не приветствовались даже выступления иностранных шолоховедов в защиту писателя, так как их публикация означала бы необходимость говорить о антишолоховской клике как о реальной, действенной опасности.

«М. А. Шолохов замкнулся. – читаем мы в книге Ф. Кузнецова, – Все последние годы жизни он носил эту боль глубоко в себе. Боль, которая, вне всякого сомнения, свела его раньше времени в могилу…»

После 1974 года М. А. Шолохов уже не появлялся в ЦК, хотя в мае 1975-го шли парадные торжества по поводу его 70-летия. Всюду публиковались юбилейные статьи, и ни одна даже не обмолвилась по поводу грязных обвинений в адрес писателя. Следом еще один юбилей – полвека «Тихого Дона» (1978), опять заздравные статьи, посвященные роману, но ни слова о клеветниках.

В 1986-м в Ростове-на-Дону прошел советско-американский симпозиум "Михаил Шолохов и Уильям Фолкнер", где также ни слова в защиту Шолохова, в то время как злопыхатели требовали отобрать у него Нобелевскую премию.

В угоду установке М. Суслова молчали советские шолоховеды: Л. Якименко, А. Метченко, В. Гура. Только А. Калинин в статье «От «Донских рассказов» к «Тихому Дону» в газете «Известия», показал органическую связь великого романа и ранних шолоховских рассказов, однако сделал спор безадресным, не называя имен оппонентов.

В 70-80-е годы на защиту Шолохова активно встают зарубежные литературоведы. Глеб Струве в своих статьях доказательно разбивает клеветническую книгу «Стремя «Тихого Дона» И. Томашевской. Американский славист, профессор Принстонского университета Г. С. Ермолаев, рожденный в 1924 г. на Дону, также обвиняет «Стремя» в необъективности и предвзятости.

В 1984 г. в Осло вышла книга, где с помощью информационно-математических методов была опровергнута гипотеза о плагиате. «Но, – пишет Г. Хьетсо, – все экземпляры, посланные советским коллегам, были конфискованы на границе. К счастью, 28 декабря 1983-го мне удалось послать М. А. Шолохову один экземпляр из Москвы за полтора месяца до его кончины».

Феликс Кузнецов утверждает: «Святотатство, которое на глазах нашего народа и всего мира совершилось над М. А. Шолоховым и его великим романом "Тихий Дон", может быть сравнено разве что только с позором похорон великого русского писателя.

М. А. Шолохова хоронили, как когда-то Пушкина, – закрыто и келейно…»

Только в начале 90-х появляются первые работы в защиту Шолохова наших, отечественных литературоведов: В. Васильева, Л. Бирюкова, С. Семанова, П. Бекедина и др.

Но в это же время, а еще активнее в годы "постперестройки" вспыхивает и новая ярость атак на М. А. Шолохова – уже со стороны отечественных СМИ. Они взахлеб, перелаивая друг друга, накидываются на классика низложенной, по их мнению, советской литературы.

А в 1995-м вдруг вышла любопытная книга под названием «Кто написал «Тихий Дон». Хроника одного поиска», где давалось описание пропавшей рукописи, приводились отдельные ее страницы. Книга подтверждала: рукопись "Тихого Дона" существует!

Автор книги Л. Колодный отказался назвать местонахождение рукописей и имена ее владельцев, но предложил свои услуги в качестве посредника купли-продажи. Начальная сумма составила 50 тысяч, а некоторое время спустя – 500 тысяч долларов. Очевидно, что Л. Колодный и его сообщники (конечно же, вдова и дочь В. Кудашова, все это время скрывавшие рукописи Шолохова), называя столь баснословную сумму, просто не допускали возможности продать рукопись в нашей стране.

Детектив развивается по законам жанра. М. Чебанова-Кудашова в 1995, а двумя годами позже и ее дочь, Н. В. Кудашова, умирают от рака. Л. Колодный безуспешно пытается завладеть рукописью единолично – милиция по просьбе АН России бдительно стережет «нехорошую» квартиру.

 К счастью, у новой наследницы, племянницы М. Чебановой, хватило разума признать существование рукописей и продать их государству за первоначально названную сумму. Деньги были выделены Минфином по специальному поручению президента РФ В. В. Путина.

Ф. Кузнецов, сделавший немало по поиску и возвращению черновиков Шолохова, восклицает: «мы… столкнулись… с угрозой вообще утратить эту бесценную рукопись, которая для нашей страны и нашего народа имеет принципиальный, я бы сказал – знаковый характер. А потерять ее в этих условиях ничего не стоило, – уйди рукопись в частные руки, недоброжелательные к русской литературе и Шолохову, или в руки частных коллекционеров, за рубежом она могла быть навсегда скрыта от глаз людских, а то и вовсе пропасть.

Будем радоваться тому, что этого не произошло!»

Теперь-то защитники Шолохова обладают более чем весомым аргументом. Лучше уж поздно, чем никогда.

А все «антишолоховедение» – и раннее, и позднее – строилось практически на «зеро», на полной пустоте. Нет и никогда не было ни одного убедительного доказательства существования некоего «праавтора» романа, а все лже-доказательства легко разбиваются элементарной проверкой, так как основаны не на истории и не на литературном исследовании, а на явных, неприкрытых чувствах злобы, ненависти, зависти. Для них Шолохов виноват изначально – безо всяких сомнений – и вся их деятельность есть стремление доказать его вину. Особенно яростным и непримиримым «антишолоховцем» является бывший советский, а ныне израильский литературовед Зеев Бар-Селла. Вот, к примеру, один из его доводов о существовании некого «прототекста» романа:

«Затуманенный и далекий взгляд Корнилова бродил где-то за Днепром, по ложбинистым увалам, искромсанным бронзовой прожелтенью луговин.

Романовский проследил за его взглядом и сам, неприметно вздохнув, перевел глаза на слюдяной глянец застекленного безветрием Днепра, на дымчатые поля Молдавии, покрытые нежнейшей предосенней ретушью...».

Бар-Селла утверждает: Шолохов, переписывая чужой текст, все перепутал! Город Могилев, где происходит действие, в самом деле, на реке Днепр, но полей Молдавии из него увидеть невозможно. У истинного автора, дескать, разговор этот происходил на Днестре, в городе Могилев-Подольский, откуда до Молдавии рукой подать. При этом его не смущает, что штаб Корнилова в действительности был в Каменец-Подольском. «Настоящий автор романа, – объясняет Бар-Селла, – стал жертвой чьей-то ошибки, перепутав Каменец-Подольский с Могилевом-Подольским. Могилев, мол, был у всех на слуху. А уж потом этот текст попал в руки Шолохову, который запутал все окончательно». Словом, кто бы ни ошибался, всюду Шолохов виноват.

Ф. Кузнецов легко разбивает этот надуманный «довод». На самом деле Шолохов, описывая разговор Корнилова с Романовским, стремился передать глубину переживаемого им потрясения. Корнилов только что узнал: армия в Петербурге его не поддержала. Он говорил: «Рушится все! Нашу карту побьют...» и «…суетливо выкидывая руку, пытался поймать порхавшую над ним крохотную лиловую бабочку..." «Сегодня я видел сон... …Мы шли в горах, и уж как будто бы не в Карпатах, а где-то в Афганистане, по какой-то козьей тропе...»

«Легкий сквозняк шевелил на столе бумаги, тек между створок раскрытого окна. Затуманенный и далекий взгляд Корнилова бродил где-то за Днепром, по ложбинистым увалам, искромсанным бронзовой прожелтенью луговин...

Романовский проследил за направлением его взгляда и сам, неприметно вздохнув, перевел глаза на слюдяной глянец словно застекленного Днепра, на дымчатые поля Молдавии, покрытые нежнейшей предосенней ретушью».

Только глухому к образной литературе читателю не ясно, что «затуманенный и далекий взгляд Корнилова», а следом – Романовского – не реальные взгляды из окон Ставки Верховного главнокомандующего, а воспоминание из глубин человеческой души. Текст этой сцены неоднократно переписывался Шолоховым, имеет множество вариантов и поправок.

«Перед нами – утверждает Ф. Кузнецов, – тайный, составляющий святая святых художника мучительный творческий процесс, воочию раскрывающий рождение высокой прозы».

Еще одно из расхожих суждений «антишолоховедов» о романе: третья и четвертая книги значительно ниже в художественном отношении, чем две первые. По их мнению, они написаны «другим языком», что, якобы, и доказывает присутствие в первых книгах романа «другого, первичного» автора.

Справедливости ради, надо признать, что некоторая разница между первыми и последними частями «Тихого Дона» действительно имеет место. Но следует иметь в виду, что и написаны они с разницей в десяток с лишним лет. Роман заканчивал уже не юноша, но взрослый человек. Здесь больше внимания уделено действию, изложению реальных событий. Но ни художественности, ни поэтического языка автор ни в коей мере не утратил.

Вот начало одной из глав третьей книги:

«Снег падал и таял на лету. В полдень в ярах с глухим шумом рушились снежные оползни. За Доном шумел лес. Стволы дубов оттаяли, почернели. С ветвей срывались капли, пронзали снег до самой земли, пригревшейся под гниющим покровом листа-падалицы. Уже манило пьяным ростепельным запахом весны, в садах пахло вишенником. На Дону появились прососы. Возле берегов лед отошел, и проруби затопило зеленой и ясной водой окраинцев...»

А вот отрывок из четвертой книги:

«Вечерами горели на западе вишнево-красные зори. Из-за высокого тополя вставал месяц. Свет его белым холодным пламенем растекался по Дону, играя отблесками и черными переливами там, где ветер зыбил воду легкой рябью. По ночам, сливаясь с шумом воды, так же неумолчно звучали над островом голоса пролетавших на север бесчисленных гусиных стай. Никем не тревожимые птицы часто садились за островом, с восточной стороны его…»

Сравните эти фрагменты с предыдущими, что мы рассматривали выше, и вы ясно увидите, что это, несомненно, один язык, один голос – ясный и сильный, с широчайшим руслом и чистой глубиной, подобный водам самого Дона.

Последняя часть романа, в основном, посвящена душевным терзаниям главного героя. Человек земли, он не может жить без земных радостей – мирного труда, забот о семье, любви к детям. Гражданская война лишила его всего, ради чего он, собственно, и участвовал в ней. Война отняла у него дом, детей, убила его жену. Как затравленный волк, рыщет он по лесам и степям, не умея вернуться с повинной и не в силах более жить без родных.

«А однажды, бесшумно подойдя к берегу, Григорий увидел неподалеку от острова большую стаю лебедей. Еще не всходило солнце.

За дальней грядиной леса ярко полыхала заря. Отражая свет ее, вода казалась розовой, и такими же розовыми казались на неподвижной воде большие величественные птицы, повернувшие гордые головы на восход. Заслышав шорох на берегу, они взлетели с зычным трубным кликом, и, когда поднялись выше леса, – в глаза Григорию ударил дивно сияющий, снежный блеск их оперения…»

Так непрямолинейно, через сторонний, казалось бы, образ вольных лебедей Шолохов показывает пришедшее все же к Григорию прозрение и покаяние. Словно ангельский свет озарил его. Любовь к детям, к родной земле оказалась сильней гордыни, сильнее страха. Все сразу стало легко и просто. Он должен вернуться домой, даже если там его ждут суд и наказание.

«Григорий бросил в воду винтовку, наган, потом высыпал патроны и тщательно вытер руки о полу шинели.

Ниже хутора он перешел Дон по синему, изъеденному ростепелью, мартовскому льду, крупно зашагал к дому. Еще издали он увидел на спуске к пристани Мишатку и еле удержался, чтобы не побежать к нему.

Мишатка обламывал свисавшие с камня ледяные сосульки, бросал их и внимательно смотрел, как голубые осколки катятся вниз, под гору.

Григорий подошел к спуску,— задыхаясь, хрипло окликнул сына:

— Мишенька!.. Сынок!..

Мишатка испуганно взглянул на него и опустил глаза. Он узнал в этом бородатом и страшном на вид человеке отца...

Все ласковые и нежные слова, которые по ночам шептал Григорий, вспоминая там, в дубраве, своих детей,— сейчас вылетели у него из памяти. Опустившись на колени, целуя розовые холодные ручонки сына, он сдавленным голосом твердил только одно слово:

— Сынок... сынок...»

В этой, чисто и пронзительно выписанной, финальной сцене Шолохов поднимается до высот библейской притчи, переосмысливая ее на свой лад, в соответствии своему времени. Покаяние блудного сына заменяется здесь покаянием коленопреклоненного перед сыном отца. Мифологический, праязыческий мир книги, обожженный пламенем схватившихся насмерть страстей и гордынь, завершается христианским прозрением.

Последняя фраза «Тихого Дона» содержит в себе еще один мощный, парадоксальный, будоражащий воображение читателя образ: «огромный, сияющий под холодным солнцем мир». Мир с холодным солнцем, мир, совершенно непригодный для жизни без тепла человеческих чувств и света сердечных радостей, мир, с которым роднит Григория единственно доверенная ему душа – сидящий на его руках маленький сын.  

Не видеть действительного величия писателя Шолохова – или от глухоты, или от лукавого. 

Однако и Бар-Селла, и Л. Кацис, и И. Томашевская, и господа Макаровы, и другие из их компании не ограничиваются чисто литературными придирками. В ход идет все – и оскорбления личности, и издевательства, и откровенная клевета.

Читаешь весь этот бред, и невольно возникает мысль: а зачем им все это? Что заставляет примыкать к ним историка Р. Медведева или писателя А. Солженицына? Что, например, этому, нашедшему свое место на исторической родине, «литературоеду» Бар-Селле до нашего романа и до нашего писателя?

Ответ напрашивается простой – непонимание, зависть и ненависть. Так некогда салтыково-щедринский Угрюм-Бурчеев стоял на берегу вольной реки, смятенный ее силой и свободным течением. «Не понимаю, – повторял он без конца, – не понимаю… Зачем?» И никаких других мыслей не было у него, кроме как «остановить, завалить, уничтожить» то, что он «не понимает».

Великий роман, великий писатель – всегда как бы тело кита для сонма рыбок-прилипал. Чем крупнее произведение или автор, тем больше возможности поживиться в его тени, изучая, анализируя, систематизируя. Тут тебе и кандидатские, и докторские, и просто возможность прокормиться. Но это еще не беда. Рыбки-прилипалы стараются беречь своего кормильца.

А вот их аналоги в мире человеческом все чаще действуют наоборот. Они умудряются делать себе имя и на разрушении, на уничтожении того, за чей счет живут и кормятся. Примеров тому все больше и больше. Далеко не один Шолохов пострадал от такого рода литературных пираний.

Не ходя далеко за примером, предлагаю челябинцам вспомнить недавнюю акцию Виктора Кальпиди по выпуску «Пушкинского трилистника». Поверившие в его благородные замыслы солидные деятели политики, бизнеса и даже Областной фонд культуры охотно участвовали в этом издании, поставили в нем свои имена. А между тем последний, третий томик «Трилистника», автором которого является екатеринбургский авангардист А. Застырец, является, по сути, откровенным надругательством и над творчеством А. С. Пушкина, и над его памятью. Перевранные, пересочиненные по-застырцевски пушкинские стихи, выдуманные малоприличные подробности отношений поэта с Анной Керн, наконец, оформление с обнаженными мужскими и женскими фигурами, прикрывающими интимные места посмертной маской поэта, не могут вызвать у культурного человека ничего, кроме чувства оскорбления за свою национальную гордость. Но «застырцам»-то как раз этого и надо – они делают свою шумную славу на знаке минус, на скандале, на разрушении того, что создано до них, на осквернении всего, что свято большинству здравомыслящих – морали, веры, культуры.

В марте этого года мне посчастливилось быть делегатом Челябинского отделения Союза писателей России на IX Всемирном Русском Народном Соборе в Москве, посвященном 60-летию Великой Победы. Сразу же после собора, 11 марта, состоялся пленум Правления Союза писателей России, основной темой которого было творчество Михаила Шолохова и подготовка к празднованию его столетнего юбилея. Ф. Кузнецов, В. Распутин, другие писатели в своих выступлениях говорили о значении для всего светлого мира памяти о великом писателе.

Примечательно то, говорили выступающие, что юбилей Шолохова празднуется в год 60-летия Победы нашего народа в Великой Отечественной. Автор романа «Они сражались за Родину», рассказов «Судьба человека» и «Наука ненависти» был настоящим патриотом. В первые же дни войны Михаил Александрович отдал в Фонд обороны СССР врученную ему Сталинскую премию, сам ушел на фронт военным корреспондентом, на его глазах от фашистских бомб погибла его мать, сгорел дом.

С болью говорилось о том, что еще одна попытка умалить значение Шолохова была предпринята, как это ни странно, Шолоховским комитетом, созданным по Указу Президента РФ четыре года назад. Г-н Швыдкой, бывший министр культуры, просто саботировал работу этого комитета. Он пытался сделать все, чтобы локализовать празднование векового юбилея Шолохова только на Дону. На юбилейные издания книг почти ничего не было выделено.

Но, утверждали выступавшие, слово шолоховское все равно пробьется к народу через крючкотворствующие заслоны и бюрократические преграды. Как могучая река, разнесет она в стороны все наносное, ложное, чуждое, и в который раз очистит Русь вещим словом.

Замечательно и то, что день рождения писателя совпадает с днями празднования славянской письменности. Слово литературное, если оно отмечено истиной и бескорыстно направлено из сердца к сердцу, все века будет иметь непреходящее значение. Остается убедиться в пушкинском: «гений и злодейство – вещи несовместные…». Либо – гений, такой как великий Шолохов, либо злодейство, пытающееся того гения опорочить. Михаил Шолохов прожил свой век достойно, оставив потомкам не одно значимое для русской культуры произведение. Будем надеяться, что впереди у него еще не один вековой юбилей, что народы России и всего мира будут помнить величайшего писателя века минувшего, а оскорблявшие творца недоверием – придут с покаянием к могиле его.  

На самом-то деле, кто написал «Тихий Дон», было всегда хорошо известно всем здравомыслящим и нелукавым людям, в том числе Нобелевскому комитету. Но теперь, когда рукописи найдены, выкуплены и обнародованы, имя Шолохова надежно защищено от оговоров и клеветы.

И все же рано успокаиваться: «антишолоховедение» не сложило свое нечистое оружие. Они жизни свои, свои карьеры построили на очернительстве, они просто не могут, не имеют права признать свое поражение. Они еще нацелят и на Шолохова, и на других недоступных их пониманию и потому ненавистных им народных гениев свои злобные перышки.

Будем же начеку! Давайте научимся защищать свои святыни. Будущее народа определяется его отношением к вечным ценностям. Обережем наше лучшее для будущих поколений, чтобы и они могли «зачерпнуть шеломами чистой воды из «Тихого Дона». 

Р.S. Статья была написана автором к 100-летию М.А. Шолохова