Мне уже приходилось писать о мемуарной повести Наума Григорьевича Шафера «День Брусиловского», главы из которой печатались в «Ниве». И вот труд завершён – все журнальные публикации составили внушительный – почти пятьсот пятьдесят страниц – мемуарный роман, изданный в Павлодаре весьма скромным тиражом. Тем более дорога для меня эта удивительная книга, которую прислал Наум Григорьевич. Прочёл её залпом, не отрываясь. И следом, почти без паузы, потянуло читать снова, на сей раз уже не спеша. Не помню, когда ещё такое случалось. Захотелось даже откликнуться стихом.

 

Наум Григорьич, добрый мой приятель,

Живёт на «диком бреге Иртыша».

На юге – я. Но сетовать некстати:

Близки мне его думы и душа.

 

А как же помогают его книги,

В которых – мудрость, благородство, честь!

Читаешь – жизни будничной вериги

С ними намного легче перенесть.

 

Закрою вот последнюю страницу,

И станет жаль, как было в детстве, мне…

Пусть магия волшебная продлится –

Не гаснет свет у Мастера в окне!

 

Конечно, «добрый мой приятель» – скорее фигура речи, литературная цитата. За полтора десятка лет нашего знакомства виделись мы всего один раз. Тогда Наум Григорьевич приезжал в Алма-Ату по каким-то делам, позвонил, представился и сказал, что хотел бы встретиться. Мы тут же пригласили его к себе.

Встреча наша была совсем не долгой: тем же вечером гостю нужно было возвращаться в Павлодар. Побеседовали мы часа три, а потом я проводил Наума Григорьевича к поезду.

С того, можно сказать, мимолётного личного знакомства и началось наше приятельство, которое поддерживается главным образом телефонными звонками, поздравлениями с праздниками, днями рождения, обменом книгами, устными и – реже – письменными откликами на взаимные публикации…

Ещё при том – личном – нашем знакомстве я понял, что интересом ко мне обязан своему отцу, чей художественный дар Наум Григорьевич любит и высоко ценит. В шестьдесят первом году в газете «Целинный край» он напечатал рецензию на книгу Ивана Петровича «Дни и ночи Америки», которая написана под впечатлением его поездки в США осенью пятьдесят девятого…

И вот – передо мной мемуарный роман «День Брусиловского». Не буду рецензировать, просто постараюсь рассказать о том, что по-особому взволновало и затронуло. Начать с того, что уже на первых страницах встретились знакомые с университетской поры имена. И среди них – Татьяна Владимировна Поссе, о которой я вспоминал ранее в своих «Заметках…».

«Татьяна Владимировна Поссе была для нас человеком из легенды, – пишет Наум Григорьевич. – Дочь знаменитого издателя и редактора Владимира Александровича Поссе, рискнувшего опубликовать в журнале «Жизнь» крамольную «Песню о Буревестнике» Горького, юная курсистка, общавшаяся в начале ХХ-го века не только с Алексеем Максимовичем, но и с Львом Толстым и Владимиром Короленко, – этого было достаточно, чтобы мы перед ней благоговели и каждое произнесённое ею слово буквально впитывали в себя».

Так получилось, что на филологическом факультете Казахского госуниверситета я учился буквально по шаферовским следам: он окончил филфак в пятьдесят пятом году. А я поступил в университет годом позже. И лекции Поссе довелось слушать и мне, хотя, каюсь, делал это без особого прилежания, о чём теперь могу только сожалеть. Правда, и Татьяна Владимировна была уже в весьма почтенном возрасте и снисходительно относилась к нам, не слишком усердным к ученью, годящимся ей во внуки вчерашним школярам…

И – до книги «День Брусиловского» – из небольшой мемуарной повести Шафера «Если мудрый подаст тебе яду» узнал я, что – странно подумать – мы с ним могли бы, не зная друг о друге, увидеться гораздо раньше, когда был я ещё школьником, а он – студентом КазГУ. Можно даже с точностью назвать тот день – пятнадцатое сентября пятьдесят четвёртого. А пути наши могли бы тогда сойтись в Доме отдыха ЦК, где жили делегаты и гости Третьего съезда писателей Казахстана, прибывшие в Алма-Ату из разных республик страны. Здесь же поселился и мой отец, прилетевший накануне съезда из Пресновки.

Помню уютный двухэтажный корпус Дома отдыха в горах, посреди большого яблоневого и грушевого сада. Ветви яблонь сгибались почти до земли под тяжестью огромных красновато-глянцевых плодов – некогда знаменитого чуть ли не на весь мир, а теперь давно уже исчезнувшего алма-атинского апорта.

И этот скромный дом, и прогретый по-летнему жарким солнцем сад были окутаны грустноватой, полупризрачной лилово-сиреневой дымкой, как на полотнах французских импрессионистов.

Заседания съезда проходили в городе. А здесь, вдали от шума и суеты, в живописных предгорьях делегаты и гости отдыхали, запросто, без официальщины встречались и беседовали друг с другом.

Отец жил в небольшом номере, в окно которого заглядывали ветви яблони. После заседаний он заезжал за мной и вёз в этот, показавшийся мне прямо-таки райским, заповедный уголок.

По утрам, перед отъездом в город , писатели выходили к машинам, ожидавшим возле корпуса на асфальтированном пятачке под сенью высоченных дубов.

И вот однажды, после завтрака в небольшой, по-домашнему уютной столовой мы с отцом и его старым другом Павлом Кузнецовым вышли к тому самому пятачку, и тут я в первый раз увидел Шолохова. Невысокий, одинакового с отцом роста , в одинакового покроя светло-сером костюме и рубашке с распахнутым воротом он курил, стоя чуть в сторонке возле декоративного гипсового вазона, водружённого на облупившемся (тогдашний цэковский антураж!) кирпичном постаменте. Мне навсегда врезалось в память, как, завидев отца, Михаил Александрович, оживившись, приятельски воскликнул: «Ну, как дела, казачок?»

Пишу об этом подробно потому, что события тех далёких дней напрямую связаны с нашим разговором о Шафере и его мемуарной книге. Здесь, в главе «Второй филфак» – так Наум Григорьевич называет свои беседы в бытность студентом с композитором Евгением Брусиловским – он сообщает, что благодаря дневниковым записям по горячим следам о впечатлениях от встреч с выдающимися людьми ему удалось реконструировать две встречи с Михаилом Александровичем Шолоховым.

Так вот, первая из них состоялась именно в тот день середины сентября, о котором я упомянул выше. Как это произошло? Просто – группа филфаковцев, прослышав о приезде в Алма-Ату Шолохова, на свой страх и риск пробралась в Дом отдыха, чтобы пригласить писателя на встречу в университете. К ним примкнул фотокорреспондент «Казахстанской правды» Михаил Галкин, которому удалось запечатлеть студентов вместе с Михаилом Александровичем. В тот же день Галкин сделал и те два снимка, которые подарил мне отец, написав на обороте: «Дорогому моему Илюшке – в память о нашем празднике – встрече с великим русским писателем М.А. Шолоховым – моим другом – в Алма-Ате. 15.9.54 г.».

О том, как студенты во главе с Натальей Капустиной – однокурсницей Шафера, будущей его женой – сумели уговорить знаменитого гостя приехать в университет и как прошла встреча, – увлекательно, с драгоценными подробностями рассказал Наум Григорьевич в той самой повести «Если мудрый…»

Так же увлекательны, захватывающи и главы мемуарного романа.

Скажем, тот же «Второй филфак». Вторым филфаком Шафер считал полуторагодичные – раз в неделю – занятия на дому у композитора Брусиловского. Энциклопедически образованный, Евгений Григорьевич старался «подтянуть» одарённого студента не только в искусстве музыкальной композиции, но и в литературе, превосходя в знании её даже вузовских преподавателей.

Одно удовольствие читать этакий «филологический детектив». Провожая Шафера после очередного занятия, Брусиловский вдруг спросил:

– Не помните ли, в какой басне Крылова сказано: «Кто втёрся в чин лисой, тот в чине будет волком»?

– Н-нет, – растерянно ответил я.

– Я на днях перелистал все его басни, но нигде не нашёл этих строк. Хорошо их помню, но мне сейчас понадобилась целиком вся басня.

– Я поищу…

– Ну ищите… филолог!

Дальше последовали забавные приключения.

«Первым делом я обратился за справкой к Татьяне Владимировне Поссе.

– Ну как же! – отреагировала она. – Ведь это же широко известный крыловский афоризм!.. Как вы процитировали? «Кто втёрся в чин лисой, тот в чине будет волком»? Ну всё ясно. Так это же басня «Волк и лисица»…

Я хотел тут же позвонить Брусиловскому и назвать басню... Но что-то побудило меня предварительно пойти в читальный зал университета и взять том Крылова. По оглавлению нашёл «Волка и лисицу»… Читаю… Ничего подобного! Вот это казус! Стал по оглавлению выбирать все басни о лисицах… Всё напрасно, поиски не увенчались успехом.

И всё же со мной случилось чудо: я не в состоянии был оторваться от книги. Всё моё «школьное» представление о Крылове перевернулось вверх дном…

В состоянии полной растерянности я поплёлся на кафедру русской литературы.

– Татьяна Владимировна, – жалобно промолвил я, – вы ошиблись. В басне «Волк и лисица» нет тех строк, которые я ищу.

– Ну вы, Наум, меня уже доконали! – встрепенулась она и буквально через мою голову выкрикнула:

– Александр Лазаревич, подойдите сюда!

Подошёл молодой преподаватель Жовтис, бывший студент, который читал нам курс по древнерусской литературе.

– Александр Лазаревич, – продолжала Татьяна Владимировна, – вы у нас тут главный эрудит. Помогите этому несчастному студенту найти басню Крылова с этим… вот… афоризмом… Ну-ка, Наум, повторите его…

И я механически повторил: «Кто втёрся в чин лисой, тот в чине будет волком».

– А при чём тут Крылов? – иронически отреагировал Жовтис.

– Как при чём? – заволновалась Татьяна Владимировна. – Ведь басня-то Крылова?

– Ничего подобного! – отрезал Жовтис.

– А чья же? Измайлова, что ли? Дмитриева?

– И ни Измайлова, и ни Дмитриева. Эти строки принадлежат Василию Андреевичу Жуковскому.

– Так как же называется эта басня, из-за которой Наум не даёт мне покоя?

– А это вовсе и не басня! – с торжеством объявил Жовтис.

– Вот тебе на! Так что же это такое?

– Это не басня. Дело в том, что Василий Андреевич писал ещё и эпиграммы. Среди них та, которую безуспешно ищет Наум.

 

Трим счастия искал ползком и тихомолком,

Нашёл – и грудь вперёд, нос вздёрнул, весь иной! –

Кто втёрся в чин лисой,

Тот в чине будет волком.

 

Этот филолого-детективный сюжет завершился так.

«…В очередной понедельник я заявился к Брусиловскому с загадочным видом…

– Сегодня я замечаю в ваших глазах озорной блеск, – сказал Брусиловский. – Раньше такого не было. Вы что – хотите меня в чём-то уличить? Или рассказать анекдот?

– Да, анекдот! – с вызовом ответил я. – Но анекдот не придуманный. Дело в том, что вы, Евгений Григорьевич, ошиблись. Тот афоризм, который вы заставили меня искать у Крылова, принадлежит вовсе не ему.

– Знаю, – спокойно ответил композитор, беря из моих рук свежий лист нотной рукописи. – Этот афоризм принадлежит Василию Андреевичу Жуковскому.

Я вздрогнул, как от неожиданного подземного толчка.

– Тогда зачем же вы… зачем же вы, Евгений Григорьевич… почему вы меня… почему вы решили надо мной подшутить?

– То, что вы здраво мыслите и тонко чувствуете, то, что у вас хороший литературный вкус, я понял с первой же нашей беседы. Когда мы говорили о Пушкине, Лермонтове, Гоголе… Но вот вы сделали ужасную обмолвку о Гончарове, и я понял, что в вашем литературном воспитании есть белые пятна… И очень рад, что эксперимент удался».

Недаром в конце главы Наум Григорьевич признаётся, что общение с Брусиловским – это не только его музыкальный университет, но и в самом прямом смысле – второй филфак.

Впрочем, пересказ – дело неблагодарное: поневоле приходится сокращать, и пропадают многие нюансы, которые и придают шаферовскому мемуарному повествованию глубину, своеобразие и прелесть. Чтобы ощутить это сполна, надо читать всю книгу – благо, она теперь доступна и в Интернете. Мне же – при её мизерном печатном тираже – особенно повезло: могу листать том в строгой, со вкусом оформленной обложке – белый силуэт рояля на синем фоне, – открывать и перечитывать тронувшие душу страницы и строки…

Отрадно было впервые прочесть записанное Наумом Григорьевичем оригинальное суждение Брусиловского о творческой манере Ивана Шухова: «Высоко ценю его прозу. Когда он описывает природу, то создаётся впечатление, что читаешь стихотворение в прозе… А в целом, несмотря на цветистую раскованность, я одновременно ощущаю в его прозе внутреннюю дисциплину, порождающую неимоверную стройность повествования».

Замечу, что шаферовский роман далёк от благостности, как далека от неё и прожитая Наумом Григорьевичем и его верным другом Натальей Михайловной Капустиной небестревожная, полная трудов, творческих исканий, потерь и обретений жизнь. Ведь в начале семидесятых был в их судьбе и такой в высшей степени драматичный момент. По доносу органы КГБ устроили в квартире Шафера обыск, нашли ряд запрещённых цензурой произведений, обвинили Наума Григорьевича в распространении «клеветнических измышлений о советском общественном и государственном строе», уволили с работы, лишили учёной степени и звания, арестовали, отдали под суд и присудили к полутора годам лагерей.

«Что мне помогло выжить? – пишет Наум Григорьевич. – Прежде всего моя упорная философская мысль: извлекай выгоду из любого неблагоприятного положения. Тебя депортировали из Бессарабии в Казахстан? Тем самым советская власть спасла тебя от немецко-румынских фашистов: все твои соплеменники погибли в кишинёвском гетто… В депортированном 31-ом посёлке ты с малолетства выполнял непривычную и непосильную сельскую работу? Зато приобщился к народному быту, благодаря чему на протяжении всей дальнейшей жизни ценил и уважал труд простых людей – в отличие от эстетствующих интеллигентов, презирающих «быдло», но паразитирующих на их труде… Ты настолько обнищал, что не найдёшь в кармане даже пяти копеек на автобусный билет? Прекрасно! Пройдись пешком три километра: это пойдёт на пользу твоему здоровью… Ты попал в тюрьму? Великолепно! Кто-то из индийских мудрецов сказал, что нельзя считать себя полноценным человеком, если не посидишь хотя бы годик в тюрьме: познаешь воочию мир, который раньше был тебе знаком лишь по чужому опыту… Тебя лишили учёной степени кандидата наук и учёного звания доцента? Зато в лагере ты получил удостоверение профессионального каменщика: гордись своим приобщением к славному рабочему классу! Настанет день, когда тебе вернут степень и звание, да ещё присовокупят в виде компенсации два профессорских диплома…».

В заключительных главах мемуарист с болью рассказывает о духовной трагедии и психологических причинах, побудивших его дорогого наставника Евгения Григорьевича Брусиловского на роковой шаг – расставание с Казахстаном, которому он почти сорок лет отдавал всё своё умение, весь свой талант. Но иного выхода не было…

И всё-таки одна из этих глав заканчивается на позитивной ноте – о том, что, в отличие от Алматы, где улица Брусиловского находится на одной из окраин, подобная же улица украшает центр города Петропавловска Северо-Казахстанской области. На этой же улице расположена библиотека имени Ивана Петровича Шухова. «Низкий поклон вам, дорогие петропавловцы, – пишет Наум Григорьевич, – за то, что вы гармонично соединили имена двух великих деятелей русской культуры, одаривших Казахстан своим блистательным талантом и жаром неистощимого сердца».

А мне хочется низко поклониться автору за его труды и дни и за эту книгу, которую он называет главной книгой своей жизни:

 

Вдруг – среди полного бескнижья –

Я получаю дивный дар.

Приносят бандероль, и вижу

Знакомый адрес – Павлодар.

 

Вскрываю, радость предвкушая,

И вот она передо мной -

Большая книга. Автор – Шафер

Наум Григорьич дорогой!

 

Я залпом прочитаю снова.

А после – перечту ещё:

Чуткое, взвешенное слово

Заворожит и увлечёт.

 

Сколько вокруг словесной пыли –

Фальшивых опусов не счесть.

Мы постепенно позабыли:

Высокой пробы книги есть!

 

Прочтёшь – с души отхлынет горечь,

И станет мир не так уж плох.

Спасибо вам, Наум Григорьич,

За светлый дар. Храни вас Бог!

 

г.Алма-Ата