На илл.: 21.06.1986. Открытие памятника Сергею Есенину работы Анатолия Бичукова на Ваганьковском кладбище. В центре – Валентин Сорокин, Юрий Прокушев и племянница Есенина Татьяна Петровна Флор-Есенина (1933–1993). Фото из собрания Государственного автономного учреждения культуры «Государственный музей-заповедник С.А. Есенина»

 

…В день памятный: круглая дата памяти С.А. Есенина – шёл известным кладбищем в Москве к его могиле. Вспомнил, что даже и место захоронения оспаривается. Ваганьково – да, но где. Тело было перезахоронено. (Не было при жизни своего жилья, и место упокоения как будто неизвестно).

Каждого на кладбище встречает скованный и связанный, в смирительной рубахе, то ли в терновом венце, то ли с нимбом из гитары «бард». (Хорошо – не в цепях). Так ли уж связан, так ли уж мучим был и впрямь актёр с Большого Каретного… Ведь и едва ли не весь мир объехал он с супругой Мариной – а она и до сих пор тоже не последний человек во Франции, состояла членом ЦК Компартии Франции и кроме всего прочего, кроме сонма наград заслуженных, она ещё и «Командор ордена Искусств и литературы», – и когда читаешь их биографию, ясно становится, что и она тоже, как и он, нестерпимо утесняема была. Четыре раза замужем, едва ли не все вкруг её имени уходили преждевременно.

«25-го января, 25 июля…» – прочитались даты среди ярких по снегу живых цветов. Как много этой цифры в нашей памяти. Как часто и «опять 25».

…Памятник Есенину – вовсе не манерный, не вычурный. Даже вовсе свободен от претенциозности, – хоть вот он-то явно напоминает о веригах, наложенных на русский архетип нерусской дланью. Между тем ничуть не бывало: гранит серого цвета; рядом с памятником уложена небольшая плита надгробная его матери. Скульптура выполнена «с портретной точностью». 25 декабря 2005. Дата совместила – и 110 лет с рождения С.А. Есенина – и 80 лет со дня гибели. (Вот уж и впрямь мученик. Не получилось умереть в русской рубашке и под иконами). Вспомнились слова Бориса Лавренева о «казнённом дегенератами поэте». Второй раз он был убит клевретами Троцкого: сосновскими, «бухарчиками», доносчиками вроде Вольфа Эрлиха и Галины Бениславской, с иными прочими обвинителями поэта за непокорность властям и «за национализм, за антисемитизм, шовинизм»… Убиение происходило с допросами, угрозами, нравственными и физическими истязаниями.

В 1991 году эксперту высшей квалификации Э.И. Хомяковой в НИИ судебной медицины поручили ещё раз исследовать посмертную маску поэта. Заключение: «Каких-либо морфологических признаков, характерных для действия острых рубящих, колото-режущих и огнестрельных орудий на представленной гипсовой маске не выявлено. Обнаружено углубление – вдавливание образовалось в результате контакта с твёрдым предметом цилиндрической формы. Данных за наличие повреждений в области лобной кости не имеется».

…В том, что Есенин был убит, – нет у меня никаких сомнений. И не только потому, что написать в те годы о новой власти правду, о том, что суть её, диктатуры Троцкого (по строкам Есенина) – «одни разговоры» и что «…пришли те же жулики, те же воры...». Или даже имеющееся в любом собрании его сочинений из «Зари Востока»: «Так грустно на земле, как будто бы в квартире, в которой год не мыли, не мели. Какую-то хреновину в сем мире большевики нарочно завели...» – даже и того было достаточно, чтобы подвести под расстрел. В Питер он приехал явно не умирать. Готовил собрание сочинений, которое (по его эпистолярию, его предположению, он увидит сам, первым из поэтов). Мечтал основать именно в этом городе свой журнал. Есть домыслы, что хотел бежать от приспешников Троцкого через Финляндию опять за кордон, чтобы отсидеться: «Не поеду в Москву… не поеду туда, пока Россией правит Лейба Бронштейн…» (писал он из-за границы в пору выезда с А. Дункан). Удавка вокруг жизни его стягивалась намеренно и медленно. «Дело четырёх поэтов», «Дело крестьянских поэтов», где Сергей Александрович уже (будто бы) раздавал посты министров Ганину, Приблудному, Клычкову, Орешину. Есть домыслы и по поводу авторства Есенина по стихотворению «Я часто думаю, за что Его убили» (в последней версии именно «убили», а не «казнили»). Вероятно и то, что приближённые Троцкого искали у него телеграмму с поздравлениями Михаилу Романову от некоего NN – подручного Троцкого, всё перерыли слуги нового режима в номере «Англетер» именно в поисках этой телеграммы-компромата…

Кроме того, дружба Есенина с чекистом в кожаной куртке Блюмкиным – вот что, похоже, решило судьбу его окончательно и безвозвратно, сыграло (как говорят) самую роковую и последнюю роль. Так и останется в истории авантюристом этот талмудист, местечковый мальчик Яша Блюмкин (по метрике Симха-Янкев Гершевич, псевдонимы: Исаев, Макс Астафуров, Сынок и проч.) – террорист, малопонятный интересант поэзии и губитель интеллигенции. Не «богемы» даже (в переводе с фр. «цыганщины»), а искоренитель именно русского, враждебного «великоросского», чуждого местечковому, неглубокому, наносному, временному. Некий «мальчик из трущоб» выбрался прикровенно едва ли не в самые верхи, к Троцкому… Но, самое главное – он так и остался неразвенчанным заказчиком или, быть может, даже и исполнителем убийства Сергея Александровича Есенина. «Железный Миргород» не что иное, как прямой спор с поклонником Америки, масоном, добравшимся до «Наркомвоенмора», осуществившим «децимации» и безжалостное истребление народов России (и в Красной армии). Ему принадлежит «изобретение» концлагерей. Что уж говорить о расстрелах его подручными, о трагических уходах видных людей России, когда военные коллегии от его имени судили по ложным доносам. И всё же особый удар был нанесён именно по русским, крестьянским поэтам как по носителям духа, ибо они понимали, что происходит на деле и могли это выразить: «…Хлестнула дерзко за предел нас отравившая свобода». «Страну родную в край из края, огнём и саблями сверкая, междоусобный рвёт раздор…». И, по Есенину, прежде всего смертельный удар был неминуем. Осуществил замыслы Лейбы Бронштейна, несомненно, его ближайший сподвижник, убийца, шарлатан. Да, у Блюмкина (официально) и впрямь было алиби, и он, как опытный интриган, позаботился об этом. Да, в день убийства он, Яша Симха-Янкев Блюмкин, «выбыл» будто бы уже по заданию новой власти на очередную диверсию в Хабаровск, а оттуда должен был направиться в Харбин. Но этой поездке его предшествовала страшная ссора с Есениным в гостинице в Баку и «выговор Сергею» и угроза расстрелять его – за то, что тот открыто и явно склонял будто бы к близости очередную жену Блюмкина (Есенин, как предполагают, мстил за домогательства Блюмкина к Надежде Вольпин).

Сергей Александрович смеялся, – по его пониманию, эти ухаживания в отместку были всего лишь розыгрышем Блюмкина, ерундой, забавой. Он не учитывал, что с ним, Блюмкиным, тогда уже руководившим тайной диверсионной организацией, не подотчётной даже и Ф. Дзержинскому, – они уже не друзья и то, что «проделывать подобные шуточки» некий просто «сочинитель», пусть и известный, к тому же «просто русский», не волен. Это одно приводило Блюмкина в бешенство. Ярость Яша и не скрывал, осыпая Есенина угрозами под общий смех окружающих. «Блюмочка» (в ту пору псевдоним «Ильин») направлял и ранее револьвер на Есенина. В 1924 году С.А.Е., опасаясь за свою жизнь и зная, кто такой «Ильин» на деле, вынужден был съехать из гостиницы «Новая Европа» (в Баку). Ссора возобновилась в Тифлисе, в гостинице «Ориант»…

Блюмкин – убийца посла Мирбаха. (Убивал он посла по подложной бумаге со штампом от Ф. Дзержинского, которую вместе с печатью выкрал без ведома самого «Железного Феликса» по указке и при подмоге Л.Д. Троцкого-Бронштейна). В бумаге значилось, что в Питере арестован брат посла. На командировочных предписаниях, тоже выкраденных подельником Блюмкина, были поставлены те же оттиски, а вскрытый сейф аккуратно закрыт и опечатан (иначе Блюмкин с подельником не был бы принят послом). Добившись обманом встречи под предлогом возможного освобождения арестованного в Питере брата посла, Блюмкин с расстояния нескольких шагов трижды стрелял в Мирбаха, но был так взволнован и испуган возможными последствиями (было ему в ту пору 18 неполных лет, год он враньём добавил себе для значимости), – и так тряслись его руки, что, выпустив всю обойму почти в упор, в грудь посла, умудрился не попасть ни разу (впоследствии он утверждал, что было три осечки). Тогда они с подельником кинули бомбу и кинулись под стол. Уцелели, и оба были повязаны кровью. Это было не первое их убийство – кинули бомбу, и после взрыва ползли в дыму к окну. Выбили фрамугу и были таковы.

Посла убил разрыв снаряда, сложенного по новому образцу, так называемая «македонка», про которую Ленин писал: «Бомба перестала быть оружием одиночки-бомбиста. Она становится необходимой принадлежностью народного вооружения». Бомба была передана бомбисту «ленинской партии» Скосаревскому (подпольная кличка «Омега») в Женеве болгарским инженером Наумом Тюфекчиевым вместе с образцами и чертежами – и имела название: «бомба македонских партизан». В России она была усовершенствована и принята для употребления очень скоро, – и ему, мальчику из местечка, на вид хилого сложения и «с масляными глазами» – палачу-террористу Блюмкину, пришлась кстати. Бомба спасла от позора и провала.

Кинули бомбу, убили. Ленин, узнав о произошедшем, дал указание: «Тщательно искать и... не найти убийцу». (Впоследствии Блюмкин стрелял точнее и даже и в подпитии научился попадать в цель, и Сергей Есенин помнил и знал об этой привычке Яши хвататься за пистолет по каждому пустяку).

Прежде Есенин даже «козырял» знакомством с талмудистом-революционером, который «приводил в исполнение» многие решения «ревтрибунала». По свидетельству А. Толстого, поэт говорил в литературном кафе «Стойло Пегаса» новой понравившейся пассии на ушко: «А хотите посмотреть, как убивают? Я вам это в два счёта устрою через Блюмкина». Сам же Сергей, отлично ведая, что́ именно угрожало ему, был «сердцем чист», хранил от греха душу и прямо указывал на чекистов, говоря: «Не злодей я и не грабил лесом, не расстреливал несчастных по темницам. Я всего лишь уличный повеса, улыбающийся встречным лицам», – и всё же «заигрался» в любовь с женщиной убийцы.

…Любил «Блюмочку» и В. Маяковский. Н. Гумилёв, по свидетельству очевидцев, протянув было руку Блюмкину в ответ на намерение рукопожатия для знакомства, тут же убрал её за спину, как только услышал, как отрекомендовался ему чекист: «Это я, тот самый Блюмкин, убийца Мирбаха…» – «Я убийцам руки не подаю!» – ответил кавалер двух Георгиевских крестов. (Он и сам, Гумилёв, в стихотворении «Мои читатели» сказал о том же).

Мать С. Есенина, по свидетельству очевидцев, рассказывала, что поцеловала сына и поцелуем поняла, что у него был выбит, вытек глаз. Она всегда подавала поминание о сыне как «об убиенном». Ей ли было не знать, что в православии не отпевают самоубийц, – просто она усвоила от сына не́что, знала многое и поведала священнику. В селе Константиново тайно и заочно о. Иоанн совершил отпевание. С. Есенин незадолго до смерти, точно предчувствуя беду, побывал на родине в Константиново, поделился с ней опасениями. И эта его, Есенина, боязнь одинокого сидения у окон, даже и в гостинице, и в клинике Ганнушкина, где он пытался укрыться от новой власти, – вовсе не блажь, не психическая болезнь, как преподносят и теперь широкому читателю, – будто бы «от последствий приёма алкоголя». Сильно пьющий человек не оставит после себя столько шедевров, не напишет пять томов собрания сочинений, и прозы, и публицистики, и такой сокровищницы эпистолярной переписки – просто потому, что из всех смертных грехов пьянство более всего несовместимо с величием духа, а многие из шедевров были написаны поэтом именно в год смерти, в 1925 году, в самый «запойный», по мнению наветчиков Есенина, – а на деле – самый плодотворный год.

24-25 годы: «Анна Снегина», «Чёрный человек», «Поэма о 36», «Баллада о 26», пьеса «Страна Негодяев», циклы «Москва кабацкая», «Персидские мотивы». А в клинике Ганнушкина «Клён ты мой опавший» и другие стихотворения… Вот и Рюрик Ивнев, близко и долгое время знавший С. Есенина, вспоминал, что поэт намеренно сгущал краски, притворялся, «чтобы ярче гореть», устраивал скандалы для саморекламы, «пиарился». Не столько пил, сколько куражился. Скорее так даже: пил лишь в последнее время, и то от того только, что стал не на шутку бояться за собственную жизнь. Боялся того, что всё и всякое может произойти и с ним, и с его близкими (были угрозы) – и так тривиально, так просто, как это происходило нередко во дворах столицы и простых городов. И в подвалах Лубянки. Внезапный выстрел сквозь окно лечебницы, через стекло – и конец.

«Вёслами отрубленных рук вы гребётесь в страну грядущего», как сказано им в «Кобыльих кораблях». Уже в 1919 году он знал многое, а в Харькове весной 20-го ему и более того объяснили, в том числе и о подвалах ГПУ. Он, Есенин, слишком хорошо знал, а вернее – узнал тех «людей», с которыми ему пришлось общаться, – узнал глубоко и страшно. По-видимому, знал он и то, на что способен ревнивый Блюмкин: о его ревности, помноженной на ненависть к славе Есенина, было известно многим. Сам поэт, зная об отвращении многих к начальнику охраны Троцкого, сторонившихся комиссара-революцинера и любимца Льва Бронштейна, – поначалу просто потешался над плохо скрытым страхом окружающих и тайным их презрением к убийце и палачу от ГПУ.

Есенин любил «уводить» женщин, дурачась или под рюмку: он считал это игрой. Играючи, увёл невесту поэта Ганина – Зинаиду Райх почти из-под венца, затем, и женившись на ней, «увёл» едва ли не из-под венца внучку Л. Толстого и тоже женился на ней... Так что опасения Блюмкина были не безосновательными, и профессионал-убийца нервничал. Кого же он опасался, к кому ревновал? К шутнику, почти мальчишке, признанному русскому гению...

Николай Леонтьев в газете «Московское время» № 10 1995 года пишет, что видный учёный, патофизиолог, доктор медицинских наук, профессор Санкт-Петербургского университета Фёдор Морохов настаивает: Есенина жестоко убили. В акте убийства не указана «вдавленная борозда на лбу», кровь на рубахе и пиджаке. Пиджак с кровавыми пятнами, хранившийся как улика, бесследно пропал. «Не замечены» были следы борьбы и обыска в номере гостиницы «Англетер», «тяжёлые травмы лба, глаз и верхних конечностей». Есенину был нанесён сильнейший удар в область переносицы (тем самым, видно, что обозначен в докладе Э.И. Хомяковой как неизвестный предмет цилиндрической формы и «контакт» с этим предметом. Он имел смелость яростно сопротивляться – не одному, а четверым, как минимум, убийцам).

Сложения С. Есенин, по воспоминаниям Н. Уткина, был отнюдь не слабого, – и тот страшный удар в область переносицы «твёрдым прямоугольным предметом», рукоятью пистолета (по всей видимости) – и решил всё дело в пользу нападавших. Сегодня ясно, что только намеренно уводя следствие на ложный путь, можно говорить о том, что после такой травмы Есенин смог бы сам забраться под самый потолок (под четыре метра высота номера гостиницы) и самостоятельно привязаться к вертикальной трубе при наступающем уже умирании и релаксации мышц, – да и как это мог сделать оглушённый, без сознания.

И приставленная к поэту для слежки за ним и – застрелившаяся в дальнейшем на его могиле сотрудница ОГПУ Г. Бениславская, и Г. Успенский с женой, поселившиеся в то же время в той же гостинице, и «друг» поэта Эрлих – все они знали, несомненно, гораздо больше об убийстве поэта, чем позволено было им говорить и о чём можно лишь догадываться. Некоторые из них прожили совсем недолго после ухода Есенина. Врач скорой помощи К. Дубровский, вынимавший тело поэта из петли, кроме следов насилия, ссадин и побоев, разбросанных вещей и следов обыска упоминает также, что «Есенин был весь в слезах». Не были ли это слёзы обиды, боли? Ведь убивали его те, кому он доверял. С Блюмкиным он даже некоторое время жил в Москве в одной комнате, таскал его в поэтические кафе и на выступления. Эрлих (сотрудник в чине капитана ОГПУ, «ученик» Есенина) – напишет впоследствии: «Пусть он простит мне наибольшую мою вину перед ним, ту, которую он не знал, а я знаю». (Вина эта… Скорее всего – похищение пистолета поэта в номере – и есть «тайна», о которой знали едва ли не все друзья Есенина речь о том же, о чём А.С.Е. сам намекал в письме Чагину, имея виду свою возможную эмиграцию: а вот-де – куда тогда пистолет «утилизировать»? Кому подарить? Дарить оружие не пришлось, «друг», зная о предстоящем убийстве, по-видимому, тайно утащил из номера. Он за тем и приходил, точнее, – был послан). Выстрел на кладбище влюбившейся в Есенина Галины Бениславской в сердце своё на могиле поэта – был, скорее, тоже от чувства осознанной вины, а не только от несостоявшейся любви. Вряд ли любовь могла расцветать от таких признаний поэта (по его письмам): «Галя, я не люблю вас нисколечко». Она выстрелила в сердце себе среди рассыпанных и поломанных папирос, после двух или трёх осечек из «дамского» (от ГПУ?) револьвера, но и этот выстрел, и раскаяние – слишком запоздали. «Я не люблю вас...», «Что вы всё спрашиваете!..», «Галя, вы сущая дура...» – таков был «стиль» общения Есенина с Бениславской при его жизни. Скорее всего, он знал о её сотрудничестве с ОГПУ, и всё же сделал её поверенной своих литературных дел (для того она и была приставлена: чтобы он не писал и не публиковал лишнего, неугодного власти, и чтобы власти знали, что он публикует). Вопрос ещё и в том: не было ли наговора на Есенина и с её стороны – и от ревности, мщения, вослед за упомянутым «другом»-учеником Есенина, служившим ВЧК безоглядно Вольфом Эрлихом (и ушедшим очень скоро вместе со свидетелями первого составления протокола)? Теперь можно только догадываться и о причинах крика З. Райх на краю ямы могильной: «Сережа, возьми и меня!..», «Закатилось солнце наше», – той самой Зинаиды Райх, которая родила Есенину двоих детей, а затем вышла замуж за не снимавшего кожанку и напоказ носившего маузер Мейерхольда – тоже нештатного (но годами просившегося в штат ГПУ и готового «сделать для этого всё»). Какими правдами и кривдами удалось этому «режиссёру», выклянчившему собственный театр, театр – себе, любимому, для воплощения смелых идей революции до сих пор сокрыто. Крик З. Райх прозвучал в 1925-м тоже как возглас раскаявшегося соучастника. (Мейерхольд знал об «отношениях» жены с поэтом, вернувшимся из-за границы, через домработницу Зинаиду Гейман, на похороны не пришёл).

…И один из главных свидетелей по делу – Устинов, сосед по гостинице «Англетер», вместе с женой погиб через два года при странных обстоятельствах...

Эрлих, раскладывавший по местам разбитые и разваленные предметы в номере, наводящий порядок с оглядкой на тело Есенина, обвисшее в петле, разгладил на трюмо последнее, кровью написанное стихотворение (посвящённое будто бы ему, Эрлиху, а на самом деле – Н. Клюеву, которому и просил передать стихотворение Есенин, поссорившийся накануне с Клюевым)... Клюева впоследствии тоже убрали: он подходил к гостинице, когда не были ещё заметены следы преступления. Эта вырубка под корень «деревенских» корневых поэтов вослед за Есениным – Клычкова, Клюева, П. Орешина и других – самая широкая «чистка» «от почвы», была затеяна именно Троцким и по его же приказу исполнена.

Их было больше двенадцати, «апостолов» русского крестьянина-поэта. Но вокруг него, как вокруг всякого выдающегося человека, больше было иуд и завистников, чем друзей и помощников. «Шёл Господь пытать людей в любови...» – писал в юности Есенин, не зная ещё того, что уйдёт далеко «пытать людей в любови» и сам, и не найдёт любви (и никто не протянет ему «зачерствелую пышку»). Никто.

О Есенине очень много написано, что рвёт и терзает сердце. Его после удара рукоятью револьвера душили удавкой, затем подушкой (весь номер, как в снегу, был в пуху разорванной подушки). Били мёртвого, закатывали в ковер (в волосах осталось множество соринок от ковра), пытались инсценировать исчезновение – спустив тело с балкона, но балконная дверь так и не отворилась. Установлено было, что дверь не главная, а боковая в номер Есенина была открыта отмычкой – и открыта внезапно: ключ, вставленный изнутри, был повёрнут в замке и выбит. Дверь потайную после убийства заделали и замуровали. Есенин был в одном халате, нараспашаку. Письмо писал он или стихи, и – о чём именно были последние его строки, теперь не узнает никто и никогда. Он редактировал собственное собрание сочинений в четырёх томах.

…Святые отцы Православия говорят, что лишь по милости Божьей человеку не дано видеть мерзость бесов поднебесных. «Бесы в кожанке», увиденные воочию в последние минуты жизни поэтом, были ужасны. Они и – после смерти добивали, донимали поэта, мстили Есенину за то, что – талант, за то, что русский. Не давали главного: публикаций, пытались затаскать и загадить его имя. Эти «бесы по найму» в образе человеческом, чтобы их не раскрыли, клеветали так усердно, что на десятилетия задержали славу его в полной, заслуженной им мере. Был состряпан наскоро фильм «Против есенинщины». Николай Бухарин накропал «Злые заметки» на убитого поэта. Их стиль: «наследственный алкоголик», «психически тяжелобольной» и т.д. В злых этих заметках – всё то́, в чём и сегодня обвиняют, по сути, любого русского, всех русских людей. Бухарин («Бухарчик», по Ленину) и сам кончил жизнь страшно, погубил и себя, и свою молодую жену беспринципностью, двурушничеством – главной чертой своего характера. Был он, этот «злой», слишком женолюбив и категоричен.

Троцкий, Блюмкин, Мейерхольд и Райх – все были убиты, кое-кто после пыток. Луначарский откровенничал: «Когда подходят к Есенину, стараются установить, что он сам хулиган, сам пессимист, сам упадочник. Это односторонняя и для нас маловыгодная позиция, мы замалчиваем кое-что, что нужно для борьбы с есенинщиной». Что «замалчивают»? «Замалчивают» и до сего дня. А что такое «есенинщина»? Да всё то же: русскость, русский дух, архетип. Любить безмерно мать, родину, мир Божий. Архетип этот ненавистен супротивнику: с ним, с таким «архетипом» не договоришься ни о предательстве, ни о лжи. Он (в большинстве) непокорный, самодостаточный. Победитель.

…По окончании этого тёмного, чёрного деяния – остался в живых только художник Василий Сварог. Остальные свидетели были устранены ГПУ очень скоро, повторяю, – даже и дальние свидетели, не причастные никаким образом напрямую, а уж тем более – и те, которым не повезло оказаться в числе первых на месте убийства. «Невидимой рукой» расстреляны: милиционер Горбов, судмедэксперт Гиляревский, управляющей гостиницей «Англетер»... А к октябрю 1937-го – и близкий Есенину поэт Николай Клюев (который рассказывал накануне смерти Есенина художнику Архипову на Большой Морской: «Около гостиницы ходят какие-то люди, они не дали мне встретиться с Сергеем, грозились арестовать»). Верно, так и было, потому и не передано лично Есениным для Н. Клюева стихотворение «Умираю, друг мой...», написанное кровью в предчувствии непоправимой беды. Пришлось передать через Вольфа Эрлиха – такой силы был заслон. Потому-то и не дал Есенин осведомителю Эрлиху даже и прочитать письмо, остановил. И не один день слежки, а настоящий прессинг перед смертью. Вот она, настоящая трагедия: ни одного друга рядом. И «там» тоже, как и предсказано, осознанно задолго: «И снег ложится вроде пятаков. И нет за гробом ни жены, ни друга…»

Убит был и Блюмкин и в отчаянное положение поставлен И.В. Сталиным (карающей десницей за троцкизм), расстрелян тотчас за написанным ворохом биографических заметок этот «руководитель заграндиверсионной группы ГПУ» (Яша «Ильин») – и именно «за тайную встречу с Троцким за границей». До самого расстрела изощрённый убийца, выросший из обиженного на весь мир мальчика-талмудиста из Одессы по имени Симха-Янкев Гершевич Блюмкин в террориста, – не верил в возможность осуществления вынесенного ему приговора, не мог повлиять: столько «заслуг» было на его счету (по его мнению), столько пролито крови, по указке троцкистов... Но Сталин не оценивал пролитие крови в подвалах ЧК в особую заслугу. Вспомнили Блюмкину и участие в январе 1918 года в экспроприации ценностей Госбанка, часть средств которых он присвоил себе. И связь его с английским шпионом А. Эрдманом, который, собственно, и устраивал карьеру Блюмкина. Приговор: «расстрел». Но: «за что?» По вовсе «невинному» обвинению – за встречи с Троцким за границей по делам террористической группы при ОГПУ (всего-то навсего). И время уже не их, не троцких и не блюмкиных, хотя и не понималось ещё ими и не принималось к сведению ими сиё новое положение: нужны стране строители и герои, а не истязатели и не губители. Не мог поверить в очевидность перемен и «Блюмочка».

Время радеков, эрлихов, урицких... проходило, прошло, кончилось. Сталин отслеживал передвижение их по службе, пристально наблюдал: кто и чем занят, кто и чего стоит. Блюмкина тотчас же по его возвращении от Троцкого без всяких объяснений бросили в казематы. Ему никто и ничто уже не могло помочь: ни колдовские выдумки Рериха-старшего, с которым якшался и за которым следил он в путешествии на Гималаи, ни связи. Посланник Л.Д. Бронштейна Блюмкин так и не смог реализовать ни старые его знакомства с «убеждёнными большевиками», не внял И.В.С. и просьбам весьма влиятельных дам-«землячек», кровью заливших Крым, даже с их «заслугами» (сотнями расстреливавших и топивших в пенном море Чёрном пленных белогвардейцев, которые сдались на милость бесов в кожанках, уповая на честное слово «аггелов». По-видимому, Сталин и тут особого геройства и преданности революционному делу не разглядел: топить с завязанными колючей проволокой за спиной руками безусых юнкеров, генералов, вахмистров и урядников, которые по большей части не участвовали в боях). И никакие сослуживцы-палачи не могли помочь уже Якову, даже и те, которые наловчились сталкивать трупы расстрелянных ногами в море, и те, которые пытали с пристрастием и кромсали на кожаные ремни спины дворян, юношей и девушек...

И было тогда, в ту пору «камерного» размышления над своей судьбой, полуграмотному террористу Блюмкину, окончившему начальные классы в одесской немецкой школе, всего-то 29 годков от рождения, как и великому русскому поэту Сергею Александровичу Есенину, им же, верно, убиенному: ничто на земле не проходит бесследно... Он, даже и сидя в тюрьме, всё ещё надеялся. Пытался даже бодриться, хотя тайком всё чаще пускал слезу. Хватка Сталина оказалась неожиданно жёсткой даже и для местечкового душегуба-радикала, «диверсанта»-революционера. До последнего не веря в приговор и думая, что его проверяют на излом, он запел перед расстрелом: «Вставай, проклятьем заклеймённый...». Выстрелы прозвучали, без учёта «геройской» выходки.

Наветы клеветников и убийц С.А. Есенина опровергает знаменитый московский психиатр Пётр Ганнушкин. Обследовав поэта в декабре 1925 года, он поставил диагноз: «Астеническое состояние аффективно неустойчивой личности». Пушкин, Лермонтов, Ломоносов, Иван Павлов, Николай Рубцов – имели взрывной, бешеный темперамент. Теплохладны только бесы. И то, когда поднатореют в душегубстве.

…А и впрямь, сколько создано поэтом и прозаиком (повесть «Яр», рассказы), блистательным публицистом («Ключи Марии» и др.) – С. Есениным за десяток с небольшим лет – от первого стихотворения-посвящения Грише Панфилову – и до поэмы «Анна Снегина», чистота и простота которой может соперничать, быть может, даже и с пушкинским «Евгением Онегиным»...

И вот задача: может ли столько и такого качества произведений создать «сильно пьющий» человек, пусть даже и очень талантливый? Ответ очевиден. Но и того ответа мало. Судьба прототипа Анны Снегиной – Лидии Кашиной, в девичестве Кулаковой, дочери купца Кулакова, вышедшей впоследствии замуж за школьного учителя Николая Кашина, тоже оказалась весьма непростой. Многие представители и этого рода похоронены тоже на Ваганьковском кладбище. По некоторым свидетельствам современников и по косвенным признаниям самого поэта, в том числе и в самой поэме, во многом автобиографической, Лидия («Анна») всегда тепло и сердечно относилась к поэту: «…Мы все в эти годы любили, но, значит, любили и нас», – трогательно окончит Есенин поэму.

…На могиле Есенина на Ваганьковском кладбище надгробный памятник поэту задуман так: навстречу пришедшему к захоронению, к могиле, он сам, поэт, как бы вынимает из груди своей, отдаёт сердце. Он остановлен в этом порыве-движении – «отдать». Так (кажется) или задумано было в самом деле, или получилось случайно. Скрещённые на груди руки, одна из которых, правая – готова вынуть собственное сердце и подарить. Это – горьковский легендарный Данко.

Сердце поэта Есенина с нами. И вот думаю: а что бы было, если бы не ласковое «нет» девочки в белой накидке, которая не брала записок из ошейника пса, – а было бы: «да»? Ведь и такой исход был возможен, в этом сознавался и сам Есенин и вне поэмы. Может быть, он остался бы жить – в нашей рязанской глуши можно прожить тысячу лет никем не замеченным, не найденным ни террористом Блюмкиным, ни Троцким... Что писал бы он тогда? Вероятно, писал бы, «коль этот зуд проснулся». А Лидия Кулакова (Кашина) – «Анна Снегина» – была бы его музой и другом. Блюмкин же – суть «Герострат», сам-бес, восхищавшийся Савинковым и навязывавший написать Есенину поэму о Савинкове, поскольку сам был бесталанен, прошёл бы «как тень» стороной.

Эти двуполые (по некоторым свидетельствам) создания: Троцкий, Зиновьев, Блюмкин со товарищи – поразительно схожи, – ведь двуполым был, как известно, и Дантес. Быть может, это одна из главных и тайных отличительных черт – именно бесов (в пику чистой и честной любви, когда женщину, и только женщину близкую, – предмет своей любви – (и дальнюю даже) поэт способен поднять до обожания, до небес). Убивающие великих мечтают о славе. Синдром Герострата. Они рвутся единственно к власти и к славе даже ценой собственной жизни. И – усомнившиеся в главном: в том, что у Бога, как известно, времени нет, всё Ему открыто. Всё рано или поздно получит свою надлежащую оценку. (И «нет такого тайного, что не стало бы явным»). «Энциклопедия С.А. Есенина» по А.А. Козловскому с 1992 года ждёт своего часа, несомненно, будет издана. Кто (кроме специалистов) знает и желает знать о Яше Блюмкине…

И вот наконец: Есенин, долго запретный, под предлогом тем, что якобы боролись с «упадничеством», с «есенинщиной», дважды убитый, воскрес в поэзии. (Со времени гибели поэта, с 1925 года, прижизненного издания его книг, вплоть до 1946 года – ни одного). Есенин вышел к людям сам. У погибших воинов вместе с фотографиями семьи и письмами к матери на фронтах находили стихи Есенина...

1946 год, Победа над фашизмом, чувства самые искренние и горячие, – и вот люди потребовали нового явления, воскрешения имени Есенина. И сколько же было издано книг и собраний стихотворений с того далёкого 1946-го по наше время, сколько написано исследований, монографий и статей. Не имевший «где голову преклонить» при жизни, «рязанский пиит» поселился в сердцах людей навсегда. Гонимый в пору наступления «железного Миргорода» (так определил сам Есенин Америку) – на крестьянство, он вошёл в сердце едва ли не каждого русского и «обитель в нём сотворил».

2005