Савич Н.В. После исхода: Парижский дневник. 1921 – 1923 / Публикация Н.Н. Рутыч-Рутченко и В.Ж. Цветкова; пред. Н.Н. Рутыч-Рутченко; прим. и коммент. В.Ж. Цветкова. – М.: Русский Путь, 2008. – 568 с. – (Библиотека-фонд «Русское зарубежье»).

Опубликованный парижский дневник Никанора Васильевича Савича – ценный и интересный исторический документ во многих отношениях. Во-первых, фигурой автора – Никанор Васильевич (1869 – 1942), депутат III и IV Государственной Думы (входил в фракцию октябристов), член Особого совещания, а затем правительства при генералах А.И. Деникине и бароне П.Н. Врангеле, после «крымского исхода» оказался в Париже, в самой гуще «эмигрантской политики». Ценным оказываются не только, а иногда и не столько приводимые им сведения внутриэмигрантской политической жизни, сколько специфика авторского взгляда – человека «из прошлого», пытающегося трезво осмыслить текущую ситуацию, сторонясь крайностей и в то же время стремящегося найти место для «правой политики» в условиях, когда надежды, связанные с военной победой над большевиками, ушли в прошлое.

Во-вторых, публикуемый дневник дошел до нас без последующей авторской правки[1] – и это придает ему дополнительный интерес: авторские суждения, особенности текущего восприятия событий, не выправлены post factum, не «нормализованы» из перспективы более позднего времени и устоявшихся оценок. Записи Савича открывают нам нечастую возможность увидеть, что мыслила и чувствовала умеренно-правая эмиграция в самые тяжелые послереволюционные годы, когда Гражданская война закончилась победой большевиков, а к эмигрантскому существованию изгнанники еще не успели привыкнуть, внутренне смириться: замерев в такой неизвестности, межеумочном положении, они обостренно, чрезмерно реагируют на вести из России, истолковывая и перетолковывая их всеми возможными способами, обращая внимание на любой слух или известие «оттуда», даже если его неверность изначально очевидна. Равным образом непропорциональное значение приобретают внутренние разногласия – попытки объединиться и очередные размежевания, споры о словах и о персонах, бесконечная борьба честолюбий и политических проектов: тяжелое бремя эмиграции, когда реально сделать практически ничего не возможно и остается только бесконечно говорить и суетиться: или строя очередные фантастические планы, или вспоминая прошлое. Савич имеет привилегию взгляда – он погружен в реальную и необходимую, очевидно полезную работу: по вопросам дальнейшей судьбы солдат и офицеров армии Врангеля, по финансовому контрою деятельности Доброфлота и т.п. У него есть дело, которое значимо здесь и сейчас, даже если все остальное безнадежно: флот надо спасать или минимизировать потери, деньги находить и финансировать размещение беженцев, договариваться с балканскими правительствами: спасать и помогать конкретным людям, проблемы которых остаются вполне реальными, а помощь насущной, даже если все остальное стало уже воспоминанием.

Публикуемый дневник – исключительно политический, Савич не записывает ничего, что имело бы отношение к личным аспектам существования, но вряд ли искажение перспективы существенно: фигура автора производит впечатление маловероятности наличия чего-либо достаточно важное для него за пределами политического.

Обращает внимание антисемитизм, пронизывающий текст. Следует отметить, что Савич далек от патологического антисемитизма, распространившегося в годы Гражданской войны, однако еврейская тема постоянна и настойчива. Так, например, касаясь споров о дальнейшей судьбе армии Врангеля, он записывает 21 марта 1921 г.:

«…Эсеры и крыло Милюкова день и ночь восстают и против интервенции, и против сохранения армии Врангеля, и против “реакционных сил”, боровшихся с большевизмом. Этим господам идея российского государства всегда была чужда, они воспитаны на традициях, отвергавших власть с формой правления, им ненавистной, и всю Россию как великое царство. Менее сознательно, но всегда неизменно шел по этой дорожке и Милюков. Он всегда был под сильнейшим влиянием еврейства, получал от них неограниченные средства на поддержку его политического течения и воображал, что служит России, обслуживая интересы ее врагов – евреев. А между тем он был примером русской интеллигенции и привел ее, а заодно и все государство, к положению кролика, на коем международное еврейство производит эксперименты» (стр. 44).

В его тексте в умеренном виде, но, тем не менее, вполне целиком, присутствуют все расхожие сюжеты правой пропаганды – мировое еврейство, масонство, коварный Альбион. Причем если зачастую говорят о трансляции отечественных сюжетов подобного рода в европейскую политическую мифологию под влиянием эмиграции, то дневник Савича позволяет задуматься и об эффективности обратного воздействия – так, например, он проговаривает популярный в Версальской Германии сюжет об Англии, которая «поймала и спровоцировала Вильгельма <II>»  ради «уничтожения коммерческого и промышленного конкурента в лице Германии» (стр. 321 - 322). Тем самым в очередной раз подтверждается, что сами правящие группы оказываются подвластны той мифологии, которую они распространяют и эксплуатируют – и в дальнейшем осмысляют ситуацию и принимают решения в ее перспективе.

Савич – выходец из традиционного среднего и низшей части высшего русского дворянства, слишком зрелый и умеренный, консервативный в своих взглядах, чтобы его антисемитизм стал слепым, чтобы он стал постоянным эмоциональным фоном. Евреи для него – активная сила революции, но отнюдь не ее виновники:

«Конечно, во всем видна рука наших национальных врагов – немцев, евреев и отчасти англичан. Но они только помогают поддерживаться той власти, которая создалась по воле масс народа. Иностранцы и иноземцы лишь помогли торжеству пугачевцев над развалившимся слоем потомков – дружинников, организовали силы самого народа – разинца против его верхних слоев, и без того ему чуждых и ненавистных» (стр. 154, запись от 29.VIII.1921).

На общем фоне поразительна запись от 24 июня 1923 г. В этот день Савич присутствовал при рассказе Гуровича, бывшего защитником на процессе митр. Вениамина (Казанского) в деле о «сопротивлении изъятию церковных ценностей» и высланного из России в 1922 г:

«Разошлись мы подавленные, потрясенные. И у меня в душе шевельнулось чувство, что накопленное в сердце негодование и ненависть к русскому еврейству несправедливо, ибо если там есть люди типа Гуровича, то ненавидеть их всех без разбору нельзя. Видимо, там есть два сорта людей, как и у нас: одни ненавидят нас и сами потеряли в сердце веру в Бога, другие – религиозны и как таковые уважают чужую веру. И с ними можно будет сжиться, как, в конце концов, сжились с татарами, которых тоже когда-то боялись и ненавидели. <…> И одно ясно, святое, чистое дело нельзя делать руками мстителя, нельзя к нему подходить с душой, преисполненной одной ненависти» (стр. 359).