Федор Иванович Толстой.
Портрет работы К.-Х.-Ф. Рейхель. 1846 г.

– Говорят, что ты, Алексей Петрович, иногда-таки хитришь? –
спросил Александр I талантливейшего русского военачальника,
соратника Суворова и Кутузова, героя войны 1812 года генерала Ермолова.
– Вашего веку человек, государь, –  ответил генерал.

Дохни́ на меня, хоть винца понюхаю…
(Ф.Толстой во время епитимьи)

Однажды Фёдор Иваныч так всех достал своими шулерскими выходками, что его отправили с глаз долой – с посольством в Японию на шлюпе  под командованием капитана Крузенштерна. Но, по вине крайне безнравственного поведения Толстого на корабле, начальник экспедиции камергер Резанов, известный нам по рок-опере «Юнона и Авось», высадил проштрафившегося и провинившегося пассажира  в районе Камчатки (1804), откуда тот по гряде Алеутских островов, далее через канадское побережье  (о-ва Ка́дьяк, Ситха), с его же не совсем правдоподобных рассказов,  перебрался на Аляску, за  что и был прозван Американцем.

Толстой пробыл некоторое время в русской Америке, объездил от скуки Алеутские острова, посетил дикие племена  Тлинкитов – Колошей (от слова «колюжка» – кость-украшение в нижней губе), с которыми ходил на охоту, и возвратился через Петропавловский порт сухим путём в Россию, татуированный с головы до ног, воплощая свойственную, общую толстовскому роду «дикость», по словам двоюродного племянника Американца – Льва Николаевича, после смерти дяди ещё долгое время поддерживавшего отношения с его вдовой и дочерью.

Вообще, родовое древо графов Толстых напоминает знаменитый дуб из «Войны и мира»; и чем удалённее простирались ветви от ствола, тем беднее становились семьи, мельче их поместья. Семья нашего героя владела имением в Кологривском уезде Костромской губернии. Отец, Иван Андреевич,  вышел в отставку генерал-майором, зажил помещиком, избирался предводителем кологривского дворянства. Женился он на девице из рода Майковых, у них родились семеро детей, три мальчика и четыре девочки. Сын Фёдор появился на свет  17 февраля 1782 года.

«Дома он одевался по-алеутски, и стены его были увешаны оружием и орудиями дикарей, обитающих по соседству с нашими Американскими колониями...  Т. рассказывал, что Колоши предлагали ему быть их царём», – писал критик и сослуживец  Американца Фаддей Булгарин.  Остался бы и царём, добавлю я,  с него станется – не он первый; –  тому имеются достоверные сведения (естествоиспытатель Тилезиус), что, к примеру,  на кокосовых островах Южного полушария вполне себе прилично, по туземным понятиям,  жили не тужили беглые англичане и французы; – да не позволил тяжёлый нрав – граф Толстой был человеком неуёмным и непоседливым, если не сказать преступным, да и выбросили его с судна не в тёплых Южных широтах; к тому же и царём предложили стать лишь по странному стечению обстоятельств – ничтоже сумняшеся раздумав зажарить «благовоспитанную особу» – благородного пленника – и попросту слопать.

В небольшом городке Северо-западного побережья, куда по крайне голодной нужде забрёл Федор Иванович, владельцу местной газетёнки пришла в голову идея устроить денежный конкурс на самый короткий рассказ, но в нём обязательно должны были присутствовать все признаки литературного произведения: вступление, развитие событий, кульминация, эпилог и назидательный смысл между строк, не иначе! Первое место занял следующий рассказ Фёдора Толстого, ставший впоследствии знаменитым анекдотом: «Закурим! – сказал Джон, садясь на бочку с порохом.  Покойнику было 40 лет».

Но… Оставим шутки – дело-то серьёзное – высадиться на неизвестном острове, с минимумом провианта, «на шаг от пропасти» под наблюдением спрятавшихся за ближайшими кустами дикарей, да в придачу  с корабельным проказником-орангутангом, насчёт которого ещё долгие годы хвостом увивались за хозяином сомнительные истории нешуточного свойства… Правда, не те, что Вы подумали,  уважаемые и просвещённые читатели, – Американец «всего лишь» съел своего человекообразного друга, хотя и это выдумка, со слов старого знакомца Толстого – князя П. Вяземского. Впоследствии дочь Фёдора Ивановича (единственная из 12-ти рождённых детей достигшая зрелого возраста), Прасковья Перфильева, влиятельная московская барыня, в память орангутангу своего отца также постоянно держала при себе небольшую обезьянку; – вот тебе, студент-психолог, и тема будущей диссертации: «Благообразность человеческого поведения под влиянием дружбы с приматами  на отчаянном примере гвардии поручика Преображенского полка Фёдра Толстого-Американца».

Отчаяние своё он в полной мере проявил в войне со шведами при взятии Барклаем-де-Толли Вестерботнии (1808), и далее при выступлении армии обратно в Петербург, успев два раза посостязаться на дуэли – для себя успешно, в отличие от соперников, – и всё то ли из-за ревности к чухонке, то ли (что более правдиво) ввиду  нелицеприятного поведения за бостонным столом,  банкуя в гальбе-цвельфе; за что  по праву был арестован и разжалован в солдаты. Но Американец не был бы Американцем, ежели в 1812-м не возвернул назад чины и ордена, вплоть до Георгия IV степени, с безумной храбростью воюя ратником в московском ополчении, лицом к лицу встретив француза под Бородином уже в звании полковника!

Куда не достанет меч законов, туда достанет бич сатиры

Ссора Фёдора Иваныча с Пушкиным произошла, по одному мнению, из-за нечестной игры шулера-Американца, после Отечественной войны вышедшего в отставку «героем и интересным человеком» и занявшего видное место в московском светском обществе, – рассказывал мемуарист С. Л. Толстой (сын Льва Николаевича), – дамы, шурша нарядами,  неустанно бегали за ним; однако поведение его не изменилось к лучшему: он развёл ещё более широкую карточную игру, и опять у него были дуэли –  много!

По другому мнению (Лернер) ссоре послужило обидевшее П. письмо Толстого к его товарищу А. Шаховскому. Пушкин был злопамятен на «царапины, нанесённые ему с умыслом» (Вяземский) и, почитая мщение одной из первых христианских добродетелей, «закидал издали Толстого журнальной грязью», по словам самого А.С., взбешённого неимоверно, до «уголовного обвинения», выходящего за пределы поэзии, злым, тяжеловесным толстовским пасквилем на «Чушкина»-Пушкина, что вполне соответствовало характеру своевольного Американца, не чтившего  и не признававшего авторитетов.  

Есть ещё соображение, почему Пушкин затеял тяжбу: мол,  Американец распустил слух, будто в ходе обыска у П., по приказу императора Александра I, осерчавшего на гения, герой Отечественной войны Милорадович,  серб по происхождению,  высек А.С.! – что было совершенно несправедливо – великодушный Милорадович не только не высек поэта, но и склонен был простить ему написание оды «Вольность». Однако внутреннее положение государства требовало принятия мер –  и Пушкин отправился в Кишинёв, где и заболел гнилой горячкой. Правда, «великим шарлатаном» Пушкин всё-таки Американца нарёк – в «арзрумских тетрадях» (1830) – сравнивая с Толстым «проконсула Кавказа», как на древнеримский лад, с лёгкой руки великого князя Константина Павловича, величали современники генерала А. П. Ермолова, находившегося в Грузии, в опале.

Ранее же, не зная источника клеветы про Милорадовича, Пушкин был совершенно потрясён, считая себя бесповоротно опозоренным, а жизнь свою – уничтоженной. Не видя, на что решиться, – покончить ли с собой или убить самого императора как косвенного виновника сплетни (о как это по-пушкински!) – он бросился к Чаадаеву. Здесь он нашёл успокоение: Чаадаев доказал ему, что человек, которому предстоит незаурядное, великое поприще, должен презирать клевету и быть выше своих нечестивых гонителей.

Ссора эта длилась несколько лет (с 1820), что П. изобразил впоследствии в повести «Выстрел». Пушкин неистовствовал, то бичуя «картёжного вора» эпиграммами; то исключая-вымарывая стихи про Толстого из сочинений («Кавказский пленник», «К Чаадаеву»), высокомерно не желая «повторять пощёчины»; то намереваясь выставить Толстого «во всём блеске» в 4-й главе Онегина; в конце концов, по возвращении из ссылки в столицу (1826), поручил своему другу «Фальстафу» Соболевскому вызвать обидчика на дуэль (к счастью, Толстой в то время не был в Москве),  и…  вскоре помирился с Американцем – «Почему Толстой пошёл на примирение? Не потому, конечно, что боялся быть убитым или раненым. Может быть потому, что дуэль с Пушкиным угрожала ему разрывом с людьми, дружбою которых он особенно дорожил, – с Вяземским и Жуковским» (С. Л. Толстой, 1926). В 1829 году Фёдор Иваныч  даже сватал Пушкина к Гончаровой, правда, в тот раз неудачно, но это уже другая история, хотя… Вот бы Дантесу, господа, хоть каплю, толику того благородства, что проявил  Американец! – Толстой не был жесток по натуре, ­– продолжает биограф, – его жестокость проявлялась лишь под влиянием страсти или гнева, и у него бывали порывы великодушия.

Посему переставший исправлять «ошибки фортуны» – сиречь жульничать –   Зарецкий,  «некогда буян», прототипом которому был Ф.И., появился не в 4-й, а в 6-й главе «Онегина», когда великий игрок-бретёр с величайшим поэтом-бретёром были уже дружны – оба вспыльчивы, бешеного темперамента, но умевшие сохранить хладнокровие в решающую, смертельную  минуту; два насмешника, острых на язык;  оба – Пушкин и Толстой – потомки славных, но обедневших семейств.

Упитые вином, мы жаждем одного тебя

«Ведь это какая отчаянная башка, надо знать! Картёжник, дуэлист, соблазнитель; но гусар душа, уже истинно душа!» – изображал Л. Н. Толстой графа Турбина в «Двух гусарах», подразумевая Американца. Вообще же, был Фёдор Иваныч  «добрым приятелем своих друзей» (Жуковский), и приятели охотно давали ему поручения, причём важные – денежные, земельные,  юридические, заёмные – которые он исполнял толково, исправно и добросовестно. При этом все его возмутительные проделки скрашивались необыкновенной привлекательностью, каким-то наивным и непосредственным эгоизмом и его гипнотической способностью заставлять людей любоваться им и даже любить его.

Сам же Толстой-Американец очень дорожил дружбой – «Надёжный друг, помещик мирный, и даже честный человек» (Пушкин) – что видно из его не очень многочисленных, разборчивых и без помарок, правда, «фантастической орфографии» (на предмет  нелепостей и ошибок) писем, заполненных «ходячими сплетнями», тоской по бурной молодости и, бывало, нецензурщинкой…  «Я живу в совершенной скуке, грусти и пьянстве… Одна дочь Сарра как будто золотит моё несносное существование; третий месяц или три месяца жена не оставляет болезненное ложе своё, родив мне третьего мёртвого сына. Следовательно, надежда жить в наследнике похоронена с последним новорожденным. Скорбь тебе неизвестная, но верь, любезный друг, что весьма чувствительная» (из письма к В. Ф. Гагарину).

Перелом в  жизни – в сторону остепенения – произошёл к сорока годам, вместе с отвыканием от вина, «пьяноления», как он выражался, – к сожалению, отказом-отвыканием временным – не помогла тому и епитимья. Не прекратил также вести крупную карточную игру, однако перестал играть недобросовестно – покуда если бы  продолжил шильничать-передёргивать, к примеру, в Английском клубе, членом которого  состоял,  Толстого оттуда исключили бы, выперли  с позором. Одновременно к концу жизни стал он ханжески богомольным, по словам дочери Л. Н. Толстого М. Каменской. Сам Лев Николаевич утверждал, что Американец был богомолен и суеверен потому только, что его мучили угрызения совести: Федя каялся, молился и клал земные поклоны, стараясь искупить преступления своей молодости и свои  жестокие поступки. Впрочем, он был, как говорится, «добрый малый, для друга готов был на всё, охотно помогал приятелям, но не советовал играть с ним в карты, говоря откровенно, что в игре, как в сраженьи, он не знает ни друга, ни брата…» (Булгарин).

И под итогом нуль пиши…

Вот некоторые о нём отклики:

Обжор, властитель, друг и бог!
(Вяземский)

…разгадывал характер и игру человека, по лицу узнавал, к каким мастям или картям он прикупает, а сам был тут для всех загадкой, владея физиономией по произволу. Такими стратагемами он разил своих картёжных совместников. (Булгарин)

Человек без всяких правил и не чтущий ни бога, ни власти, от него поставленной. Сей развращённый молодой человек производит всякий день ссоры, оскорбляет всех, беспрестанно сквернословит и ругает меня беспощадно. (Н. П. Резанов)

Природа на голове его круто завила густые чёрные волосы; глаза его, вероятно от жары и пыли покрасневшие, показались налитыми кровью; почти же меланхолический взгляд его и самый тихий говор его настращённым моим товарищам казался смутным. (Вигель)

Толстой молчит! – неужто пьян? Неужто вновь закуролесил? (Денис Давыдов)

Командуя баталионом, Толстой отличною своею храбростью поощрял своих подчинённых, когда же при атаке неприятеля на наш редут ранен Ладожского полка шеф полковник Савоини, то вступя в командование полка, бросался неоднократно с оным в штыки и тем содействовал в истреблении неприятельских колонн, причём ранен пулею в ногу. (Раевский – Кутузову)

Он был не глуп; и мой Евгений, не уважая сердца в нём, любил и дух его суждений, и здравый толк о том о сём… (Пушкин)

Он буйствовал, дрался, обыгрывал, уродовал людей, разорял семейства лет 20 сряду… (А. И. Герцен)

Помню его прекрасное лицо: бронзовое, бритое, с густыми бакенбардами до углов рта и такие же белые и курчавые волосы.  (Лев Толстой)

Человек как человек, пожилой, курчавый, с проседью, лицо красное, большие  умные глаза, разговаривает, шутит.  (М. Ф. Каменская)

Как сильный человек, Фёдор Иванович действовал обаятельно на некоторых своих современников, например, на Булгарина. (С. Л. Толстой)

На днях познакомился я с Толстым, Американцем. Очень занимательный человек. Смотрит добряком, и всякий, кто не слыхал про него, ошибётся.  (Боратынский)

Умён он был как демон и удивительно красноречив. Он любил софизмы и парадоксы,  с ним трудно было спорить. (Ф. Булгарин)

Представитель школы безнравственности, развратитель многих московских юношей того времени. (Граббе)

Немногие умные и даровитые люди провели так бурно, бесполезно, порой преступно свою жизнь, как провёл её Американец Толстой.  (А. Стахович)

Мне лично были известны только хорошие качества. Всё остальное было ведомо только по преданию, и у меня всегда к нему лежало сердце… (Жуковский)

Видел я свата нашего Толстого; дочь у него также почти сумасшедшая, живёт в мечтательном мире, окружённая видениями, переводит с греческого Анакреона и лечится омеопатически.  (Пушкин – о дочери  Толстого Сарре, кот.  вскоре умерла.)

Его жизнь может служить живой иллюстрацией того зла, которое причинял самодержавно-крепостной строй не только угнетаемым, но и угнетателям… (С. Л. Толстой)

– Граф, вы передёргиваете, – сказал ему кто-то, играя с ним в карты, – я с вами больше не играю.

– Да, я передёргиваю, – резко ответил Фёдор Иванович, – но не люблю, когда мне это говорят. Продолжайте играть, а то я размозжу вам голову этим шандалом!

И его партнёр продолжал играть и… проигрывать, ведь «только дураки играют на счастье», – закончу я этот небольшой  очерк словами Американца,  выходки и либертинская бравада которого, конечно же, внесли определённый вклад в становление круга «настоящих» свободолюбцев –  потенциальных «декабристов».

Похоже, что в роду с сильной кровью поток может следовать своим нормальным руслом на протяжении нескольких поколений, а потом вдруг выйти из берегов или низвергнуться водопадом – кто ж знал, что сын Ивана и Анны из костромской глуши  окажется самым необузданным человеком Российской Империи! Необыкновенные приключения Фёдора Толстого привлекали всеобщий интерес до конца его феноменальной жизни, но… с течением времени воспоминания Американца понемногу начинали путаться, пополняя череду невероятностей.  Когда в 1842 году газеты были полны сообщениями о трениях между британцами и французами в Южном Пасифике, старый граф не без гордости заметил, что у него есть основания предполагать, что нынешняя королева Таити Помаре – его дочь; –  в действительности же экспедиция Крузенштерна никогда не проходила мимо Таити.

Фёдор Иваныч, рассказывая о сибирских похождениях молодости, частенько вспоминал встреченного им в пути старика, давно уже сосланного «на Севера», утешавшего горе своё сивухой и балалайкой, дребезжащим, но выразительным голосом поющего куплеты, обливаясь пьяными гремучими слезами, вкладывая в это русское «Авось» всю силу народного раздолья,   воли,  долготерпенья и собственно толстовских «дикости» и абсурда:

Не тужи, не плачь, детинка,

В нос попала кофеинка,

Авось проглочу!!!

(1782 – 1846)