Тюремная одиссея Василия Шульгина: Материалы следственного дела и дела заключенного / Сост., вступ. ст. В.Г. Макарова, А.В. Репникова, В.С. Христофорова; Коммент. В.Г. Макрова, А.В. Репникова. – М.: Книжница; Русский путь, 2010. – 480 с.: ил.

Жизнь Шульгина похожа на авантюрный роман – в ней была и удачная политическая карьера (трижды избирался в Государственную Думу, депутатом которой состоял с 1907 по 1917), и журналистика (Шульгин унаследовал после смерти отчима, Пихно, редакторское кресло «Киевлянина», газеты, основанной его отцом еще 1864 г.), и руководство шпионской организацией «Азбука», и знаменитая – сначала принесшая славу, а затем стыд и смущение – конспиративная поездка в Советскую Россию, оказавшаяся частью ГПУшного проекта. Скандал, разразившийся вокруг разоблачений Опперпута, раскрывшего подставной характер «Треста», завершил политическую карьеру Шульгина – в первую очередь в его собственных глазах. Шульгин пишет Струве 29.X.1927:

«Существует мудрый политический обычай в культурных странах после “провала” выходить в отставку… хотя бы на время. Этот прием я и хочу применить к себе в данном разе. Хотя печать отнеслась ко мне лично весьма прилично, а печать, вероятно, выражает “общественное мнение”, но это именно и обязывает. <…> Для чего-то существует траур даже для тех вдов, которые своих мужей не любили. Я не хочу сказать, что я – “вдова Треста”, но я предпочитаю износить сначала башмаки в которых я опростоволосился <…>»[1].

Если провал «Треста» лишил его (по крайней мере в собственных глазах) права продолжать публицистическую деятельность[2], то в глазах монархистов его репутация была непоправимо испорчена принятием (вместе с Гучковым) отречения Николая II. Чем бы ни был этот поступок обусловлен для Шульгина на тот момент (сам Шульгин последовательно утверждал, что надеялся, ценою отречения, спасти монархию), но в глазах монархистов он оказался предателем своего царя, одним из тех, кто не исполнил свой долг и отрекся от присяги в марте 1917.

Уход из политики был закреплен и географически – в 1930 Шульгин уезжает в Югославию, поселяясь в маленьком городке Сремские Карловцы, за несколько лет до того бывшего резиденцией Врангеля. Там он ведет довольно тихое существование – правда, с 1934 г. принимает на протяжении нескольких лет участие в Комитете содействия Национально-трудового союза нового поколения (НТСНП), организации фашистского типа[3], обновляет некоторые из старых контактов, вновь принимается за политическую публицистику. Однако этот последний взлет политической активности в глубокой европейской провинции окажется недолгим – уже к 1937 отношения Шульгина с руководством НТСНП в Югославии оказываются испорченными и в дальнейшем он уже сколько-нибудь заметного участия в происходящих событиях не принимает; насколько позволяют судить имеющиеся данные, перевалив за шестьдесят, Шульгин ведет дневник, пишет роман и наблюдает из забытого уголка Европы за происходящими событиями, практически всеми забытый.

Забытый всеми, но не советской властью – в октябре 1944 г. войска 3-го Украинского фронта вступили в Югославию, а 24 декабря 1944 г. Шульгин был арестован и вскоре препровожден сначала в Венгрию, а оттуда самолетом в Москву (постановление о задержании и ордер на арест были выписаны задними числами – 17 и 31 января 1945 г. соответственно). Началось долгое, растянувшееся на два с половиной года следствие – с то частыми, иногда ежедневными допросами, то с долгими паузами, процессуально вначале дотошно оформленное (включая постановление о продлении срока следствия по делу с 1 апреля 1945 до 1 мая того же года), а затем проваливающееся в процессуальную бесформенность, чтобы внезапно завершиться вынесением приговора – внезапно потому, что сведения, имеющиеся у следствия спустя два года, почти ничем не отличаются от имевшихся после нескольких месяцев.

Опубликованные трудами В.Г. Макарова, А.В. Репникова и В.С. Христофорова материалы следственного дела и дела заключенного, по меньшей мере, любопытные документы, относящиеся одновременно к двум довольно разным темам, которым случилось пересечься – к биографии Василия Витальевича Шульгина и к истории советских следствий над «бывшими белогвардейцами» и т.п., большая серия которых пришлась на 1945 – 47 гг., когда разнообразные «бывшие» попали в руки советской власти. Протоколы и стенограммы допросов производят странное впечатление, напоминая скорее интервью отставного политика о «делах давно минувших дней», подвергнувшееся грубой и враждебной редакторской правке. Впрочем, стенограммами эти документы являются только по названию. Шульгин вспоминал об этом так:

«Он[4] вел допрос тягуче-медленно, требовал подробностей. Наконец как-то не выдержал и сказал:

- Я вызову стенографистку, пусть она запишет ваши показания.

Пришла какая-то девушка в военной форме. Я привык диктовать и стал говорить, как когда-то выступал в Государственной думе. Но полковник меня остановил:

- Нет, так нельзя.

И стал диктовать за меня. Мысли мои искажались, и выходило все совершенно иначе, а кроме того, так медленно, что было понятно, зачем нужна стенографистка…» (стр. 71).

Сменяющие друг друга следователя расспрашивают о событиях столь давних, что они успели стать историей и для самого допрашиваемого – историей, которая им самим уже десятилетия назад во многом рассказана в мемуарах. Особенно подробно останавливаются на деятельности Шульгина во II-й Думе, совещаниях у Пуришкевича, аудиенции у императора, контактах со Столыпиным, о событиях времен Гражданской войны и деятельности Русского общевоинского союза (РОВС), многократно возвращаются к эпопее поездки Шульгина в Советскую Россию, организованной ОГПУ, к событиям февральской революции, в первую очередь к отречению Николая II. В воспоминаниях Шульгина содержится рассказ, как его возили к неким «министрам», вновь спрашивавшим о событиях во Пскове 2 марта 1917:

«<…> …Мы пришли в большой и роскошный зал с атласной мебелью и картинами в тяжелых золотых рамах. За столом, крытым красной скатертью, сидело множество незнакомых мне лиц. Кто из них были министры, я не знал. <…> Неизвестный, который, очевидно был министр, начал:

- Вы лично принимали отречение у Николая II?

- Да, совместно с Гучковым

- Расскажите, как это было.

Я рассказал все, что можно было прочесть в книге “Дни”.

Вся группа, сидевшая за столом, слушала меня крайне внимательно. Когда я кончил, предполагаемый министр поблагодарил меня и отпустил. Герасимов [следователь по делу Шульгина – А.Т.] меня похвалил:

- Вот сейчас вы отлично говорили» (стр. 72 – 73).

Впрочем, Шульгину было что скрывать – по крайней мере один эпизод такого рода на следствии выяснился благодаря показаниям М.А. Георгиевского, исполнительного секретаря НТСНП с 1930 по 1944 г. На допросе 1.IX.1945 Георгиевский рассказал о рукописи Шульгина «Пояс Ориона», в которой «шла речь о создании единого целого из трех “звезд” пояса Ориона: Германии, Японии и России, причем России, “освобожденной” от советской власти при помощи Германии и Японии. По выражению Шульгина, этот пояс мог бы опоясать весь мир и проводить свою политику» (стр. 223). По зафиксированным в протоколе допроса показаниям Георгиевского, Шульгин просил передать свою рукопись немцам («Он сам заявил, обращаясь с указанной рукописью: “Помогите мне проникнуть в немецкие круги”, стр. 223 – 224), однако Георгиевский рукопись «решил никому не передавать, хотя и обещал ему выполнить его просьбу» (стр. 223).

Первоначально Шульгин только частично признал показания Георгиевского, настаивая, что тот «сам обратился ко мне за рукописью “Пояса Ориона”, и именно по его просьбе я переработал ее в сокращенный текст» (стр. 226, протокол допроса от 14.IX.1945). Но год спустя, на допросе 1.XI.1946 г., Шульгин меняет показания, фактически подтверждая версию Георгиевского и сообщая дополнительные сведения о судьбе рукописи:

«…Я был намерен войти в контакт с правящими кругами гитлеровской Германии. С этой целью в 1936 году я, воспользовавшись поездкой в Германию генерального секретаря «НТСНП» Георгиевского, вручил ему записку с кратким изложением моей рукописи и просил передать ее кому-либо из руководителей фашистской Германии. Однако, как мне сообщил впоследствии Георгиевский, он не имел доступа к высшим германским правительственным кругам и мою записку передать не смог. <…> Через Ксюнина я, кроме того, направил свою рукопись в Париж Гучкову, чтобы заручиться его мнением, но ответа не получил. Несколько ранее, в 1935 году, я ознакомил с рукописью “Пояс Ориона” приезжавшего из Берлина редактора антисоветского журнала “Русский колокол” профессора Ильина. Последний, прочитав “Пояс Ориона”, заявил, что, по его мнению, я предлагаю немцам слишком мало, и поэтому они на переговоры со мной не пойдут» (стр. 277 – 278).

На том же допросе, видимо опасаясь, как бы сопоставление с показаниями других подследственных не вывело эту информацию на свет[5], Шульгин сообщает и о другим своем тексте: «В 1940 году я написал книгу под названием “Пять”, в которой клеветнически утверждал, что Советский Союз совместно с Германией якобы уничтожил в 1939 году польское государство. Эту книгу я давал читать академику Струве и белоэмигранту Жукову. Издана она не была» (стр. 278).

Однако это оказалось единственным острым эпизодом на следствии, которое не особенно интересовалось деятельностью Шульгина с конца 1930-х и до ареста. Сам Шульгин настаивал, что «оставаясь по-прежнему враждебно настроенным к Советскому Союзу, я все же в период войны никакой антисоветской работы не проводил. <…> Проживая последние годы в маленьком городке Сремские Карловцы, оккупированном немцами, я был отрезан от окружающего мира и не мог вести какую-либо антисоветскую работу. В период войны Германии против СССР я занимался лишь тем, что писал свой дневник антисоветского содержания и книгу “Приключения князя Воронецкого”» (стр. 278, допрос 1.XI.46). Вероятно, это действительно так – Шульгин давно отошел от практической деятельности, а в его услугах публициста не был заинтересован ни один из существующих на тот момент кружков русской эмиграции. Впрочем, можно сказать, что судьба и на сей раз уберегла Шульгина – по крайней мере в сохранившемся письме к В.А. Маклакову от 12.I.1939 г., написанным туманным слогом, неким сочетанием символизма с экспрессионизмом, Шульгин приветствует антиеврейские законы Гитлера и «с пониманием» относится к событиям «хрустальной ночи»: видимо, только выброшенность из политики уберегла Шульгина от того, чтобы всерьез себя скомпрометировать. Уверенно же судить о взглядах и действиях Шульгина в последние годы перед Второй мировой войной и во время ее затруднительно – сведений имеется очень мало, сам Шульгин старался не обращаться к событиям этого времени, а следствие ими практически не интересовалось.

По постановлению Особого совещания при МГБ СССР от 12.VII.1947 Шульгин был осужден на двадцать пять лет тюремного заключения по коллекции из частей знаменитой «безразмерной 58-й статьи». Много позже он вспоминал: «Этого я не ожидал. Максимум, на что я рассчитывал, – это на три года» (стр. 75). Отбывать срок тюремного заключения Шульгин был отправлен во Владимирский централ, где и содержался вплоть до освобождения 21 сентября 1956 г. (по указу от 14.IX.1956).

Одними из последних документов, содержащихся в следственном деле, является переписка по поводу возвращения Шульгину изъятых у него при аресте рукописей, а также рукописей, созданных во время заключения и помещенных затем на тюремный склад – не надеясь, разумеется, на успех собственного обращения, Шульгин сумел обратиться за содействием К.И. Чуковского, который и адресовал соответствующую просьбу К.Е. Ворошилову, на тот момент занимавшему пост председателя Президиума Верховного Совета СССР (стр. 300). Переписка эта примечательна и сама по себе (стр. 300 – 303): в конечном счете выяснилось, что опись бумагам Шульгина при аресте составлена не была, а изъятые у него бумаги (по крайней мере машинопись третьего тома «Приключений князя Воронецкого») пошли по рукам следователей, в конечном счете где-то затерявшись (ср.: стр. 75).

Завершая разговор о рассматриваемом издании, необходимо отметить объемную вступительную статью В.Г. Макарова, А.В. Репникова и В.С. Христофорова «Василий Витальевич Шульгин: штрихи к портрету» (стр. 5 – 132). При всей известности и, если так позволительно выразиться, некоторой популярности Шульгина, он до сих пор не удостоился научной биографии – и данная вступительная статья позволяет отчасти восполнить этот пробел, в особенности благодаря обстоятельному изложению обстоятельств жизни Шульгина во Владимире в последние два десятилетия, после освобождения из тюремного заключения.