К.В. Лебедев. Новгородское вече.

Сейчас, когда российское общество занято поиском оптимальных форм общественно-политического устройства, как никогда актуальным становится обращение к истории России в поисках ответов на злободневные вопросы современности. Чтобы понять кто мы, куда идём и что нам нужно, следует, прежде всего, вглядеться в собственную историю, понять её особенности и связанную с ними ментальность народа. Прошлое нередко становится полем битвы сторонников разных общественно-политических проектов современности, ищущих историческое обоснование своему видению будущего России. При этом, к сожалению, уровень собственно исторической подготовки политиков и общественных деятелей, увлечённых спорами о «судьбах России», в большинстве случаев не высок, соответственно, оперируют они зачастую лишь разного рода мифологемами. Соответственно, их споры на исторические темы превращаются в «дискуссии мифологем», имеющих весьма опосредованное отношение к историческим реалиям.

Очевидно, что к настоящему моменту авторитарные формы правления показали свою неэффективность в сравнении с демократическими и будущее России народное большинство связывает с подлинной демократизацией её общественной жизни и политической системы. Но в то же время очень живучей является запущенная «либералами» мифологема о России как о стране якобы «тысячелетнего рабства», с которой связано представление о том, что в «этой стране» никакой демократии и вообще ничего хорошего быть не может. Своеобразным зеркалом этого представления является мифологема, популярная у части «патриотов», в соответствии с которой нашей стране необходима «сильная рука», при наличии которой только и может существовать Россия. Хотя те, кто исповедует эти мифологемы друг друга обычно, мягко говоря, не жалуют, являются они, в сущности, двумя сторонами одной медали, так как из обоих вытекает, что наш народ органически не способен к демократии и самоуправлению. Но что стоит за подобными тезисами? Имеют ли они какие-либо исторические основания? Для того чтобы ответить на этот вопрос надо обратиться к истории нашего Отечества, и в первую очередь – к историческим истокам Руси-России.

* * *

С момента первого появления славян на страницах письменных источников в VI в. мы видим существование у них институтов общественного самоуправления. Византийский историк Прокопий Кесарийский писал о славянах и антах, что они «не управляются одним человеком, но издревле живут в народовластии, и оттого у них выгодные и невыгодные дела всегда ведутся сообща»[1] и описывал принятие антами, вероятно, на народном собрании, решения о договоре с Византией[2]. В то же время из византийских источников мы знаем о существовании у славян и антов VI-VII вв. знати и князей. Однако, по всей видимости, княжеская власть в этот период ещё не превратилась в наследственную, и князь избирался народным собранием, преимущественно из представителей знатных семей, для управления племенем или племенным союзом и ведения военных действий против врагов. Но знать не была замкнутой стратой, оторванной от народа, пополнить её ряды легко мог любой храбрый воин или искусный в каком-либо деле человек. Существование свободно пополняемой прослойки знати, представители которой осуществляли оперативное управление на определённых участках, было необходимым элементом функционирования сложного социального организма, каковым было «племя», а тем более – «союз племён», особенно если он имел прочный и долговременный характер[3]. Точно также необходимым было существование князя, осуществлявшего общее оперативное управление. Но все принципиально важные для общества дела решались на народном собрании, значимость которого определялась не в последнюю очередь тем, что всё взрослое мужское население представляло собой «вооружённый народ» и в случае необходимости готово было выступить в военный поход (хотя существовали и, так сказать, «силы постоянной боевой готовности» в лице дружины). То есть, славянское общество догосударственной эпохи стояло на той стадии общественного развития, которую Л.Г. Морган назвал «военной демократией». Расселение славян, борьба их с Византией и кочевниками способствовали сохранению той системы, при которой любой взрослый мужчина в случае необходимости должен был быть готов идти на войну. Не случайно славяне длительное время не знали «внутреннего» рабства: длительное время рабами в славянском обществе были пленники-иноземцы, захваченные в войнах, именовавшиеся челядью. «Внутренние»-рабы – холопы, – лишившиеся своей свободы за долги появляются в каком-либо значительном количестве в древнерусском обществе только с XI в.[4] Характерно, что договоры Руси с Византией Х в. знают в русском обществе только челядь, то есть рабов-пленников.

Таким образом, славянское общество предгосударственного времени предстаёт перед нами обществом если и не полностью, то в значительной степени равных и свободных людей, сообща решавших важные общественные вопросы. Таким его знают не только современные ему иностранные источники, таким его помнят и древнерусские летописи, которым известны крупные славянские этнополитические объединения догосударственной поры: поляне, древляне, кривичи, вятичи и т.д., каждое из которых, в свою очередь, состояло из ряда более мелких этнополитических единиц, которые в силу своей локальности не попали на страницы летописей. Нам представляется, что наиболее корректно называть летописные группировки восточных славян этнополитическими объединениями или союзами (для краткости – этнополитиями), так как они обладали политическим и, в известной мере, этническим единством и состояли из более мелких структурных единиц, которые несколько условно можно называть «племенами». Как справедливо, на наш взгляд, полагает А.П. Новосельцев, «древляне, поляне и т.д., по-видимому, идентичны таким германским «племенам», как франки, саксы, бавары и т.д. которые на деле представляли уже союзы племён, хотя и сохранили наименование одного (господствующего) племени»^[5].

В летописях сохранились сведения о том, каким образом осуществлялось принятие важных решений на уровне восточнославянских этнополитических объединений. Конечно, вопрос о том, на сколько надёжным источником при характеристике восточнославянского общества являются древнерусские летописи достаточно сложен, но, во-первых, археология подтвердила в общих чертах этнографическую карту, нарисованную в ПВЛ[6], во-вторых, первые летописцы ещё застали славянские этнополитические союзы на завершающей стадии их существования[7], в-третьих, летописные известия можно проверять данными иностранных источников и сравнительно-историческими материалами, а в-четвёртых, даже если летописцы экстраполировали на предгосударственную эпоху реалии своего времени, то это очень важно для понимания этих реалий.

Рассказывая о нападении хазар на полян, потребовавших дани, летописец говорит о том, что «Съдумавше поляне и вдаша от дыма меч»[8]. Легенда о дани, которую поляне выплатили хазарам мечами, имеет много интерпретаций, но для нашей темы важно то, что в представлении летописца соответствующее решение было принято полянами коллективно. Видимо, это мыслилось ему совершенно естественным делом.

Следующим свидетельством, интересующим нас, является знаменитая легенда о призвании варягов, читающаяся в Повести временных лет под 862 годом:

[славянские и соседние с ними «племена», до того платившие дань варягам: словене, кривичи, чудь и меря] Изъгнаша Варяги за море и не даша имъ дани и почаша сами в собе володети, и не бе в нихъ правдъı, и въста родъ на родъ, быша в них усобице, и воевати почаша сами на ся. Реша сами в себе: «Поищемъ собе князя, иже бъı володелъ нами и судилъ по праву». Идаша за море къ Варягомъ, к Руси^[9]

Здесь мы не будем вдаваться в напряженную дискуссию, идущую вокруг этого летописного рассказа. Для нас важно то, что для летописцев XI-XII вв., зафиксировавших эту легенду, «призвание» князя словенами – предками новгородцев и их союзниками выглядит как совершенно нормальное и «законное» явление. Причем, принятие решения об этом «призвании» летописцы представляют именно в качестве «коллективной воли» словен, кривичей, мери и чуди.

Стоит ли за этими двумя известиями память о древних «племенных» народных собраниях, или же летописцы автоматически перенесли в древность реалии своего времени в данном контексте непринципиально. Важно то, что с точки зрения древнерусских книжников с самой глубокой древности важные решения предков киевлян и новгородцев имели «коллегиальный» характер и, видимо, соответствующий характер имела и их политическая организация, основанная на самоуправлении («почаша сами в собе володети»). Мнение М.Б. Свердлова о том, что в «племенных» народных собраниях славян участвовали «лишь отдельные представители, вероятно племенная знать»[10] ни на чём не основано. Историк приводит примеры из летописи, где коллективное принятие решений приписывается обществам, заведомо не имевшим народных собраний («почаша греци мира просити»), но это имеет совсем другое объяснение. Ю.В. Андреев заметил, что древние греки представляли свой полис единственной возможной формой человеческого общежития, поэтому, Гомер «поселяет» в полисах все известные ему народы вплоть до киммерийцев[11]. По всей видимости, аналогично мыслили и в Древней Руси, представляя свои порядки единственно возможными.

При этом летописец указывает и на существование института княжеской власти в восточнославянском обществе, отмечая, что после смерти легендарных основателей Киева – Кия, Щека и Хорива «держати почаша родъ ихъ княженье в поляхъ, а в деревляхъ свое, а дреговичи свое, а словени свое в Новегороде, а другое на Полоте, иже полочане»[12], однако, как мы увидим по рассказу о борьбе Киева с древлянами, вплоть до конца существования восточнославянских этнополитических союзов княжеская власть не оторвалась от народа, принцип взаимных обязательств между ними не был разрушен. Сохранению социального единства внутри древлянского (кривичского, вятического и т.д.) общества способствовало начавшееся покорение Киевом всех восточнославянских земель. Понятно, что оно «не являлись делом рук исключительно князей и дружины. Для покорения соседних племенных княжений и удержания их в даннической зависимости сил одной дружины явно не хватало. Только народное войско… в состоянии было сделать это»[13]. Таким образом, покорение восточнославянских этнополитий – это дело вовсе не только киевских князей с их дружинами, а и рядовых полян, объединенных в ополчение. Соответственно и собранная с покоренных «племен» дань шла не только князю и его дружинникам, но и всей киевской полянской общине[14]. Характерно и то, что дань побеждённая Византия должна была платить не только князю и его дружине, но и главным городам Киевщины: Киеву, Чернигову и Переяславлю[15]. Таким образом, если внутри киевской общины принцип взаимных обязательств между правителем и народом продолжал соблюдаться, то по отношению к покорённым славянским этнополитическим союзам она выступала в качестве коллективного завоевателя и экзоэксплуататора. Земли, попадавшие под власть Киева, сохраняли первоначально значительную автономию: собственных князей, знать и народные собрания. Главной формой их зависимости была в первую очередь выплата дани, состоявшей главным образом из продуктов, вывозившихся затем киевской военно-торговой верхушкой в Византию и страны Востока и Европы. Разумеется, сохранение отдельными славянскими этнополитий огромной автономии приводило к острым конфликтам, ибо Киев хотел укрепить свою власть, а подчиненные ему восточнославянские этнополитические объединения – вернуть полную независимость.

Самый серьёзный конфликт такого рода произошёл в 945 году, когда князь Игорь попытался собрать дань с древлян сверх установленной нормы, за что был ими жестоко убит. В связи с этим в летописи имеется более подробный рассказ о механизмах принятия древлянами важных решений и об их общественной структуре в целом, чем в известиях о полянах и словенах. Вот как летописец описывает принятие древлянами решения о восстании против произвола Игоря:

Слышавше же деревляне, яко опять идеть, сдумавше со княземъ своимъ Маломъ: «Аще ся въвадить волкъ в овце, то выносить все стадо, аще не убьють его: тако и се, аще не убьемъ его, то вся ны погубить». И послаша к нему, глаголюще: «Почто идеши опять? Поималъ еси всю дань»[16]

Как видим, здесь идёт речь о том, что древлянский князь обсуждает сложившуюся ситуацию со всем народом, по всей видимости, на народном собрании. Игорь не прислушался к возмущению древлян и тогда вышедше изъ града Изъкоръстеня деревлене убиша Игоря и дружину его; бе бо ихъ мало[17]

То есть военная организация древлян соответствовала стадии «вооружённого народа», соответственно неудивительна ключевая роль народного собрания в общественно-политической жизни древлянского общества.

Расправившись с Игорем, древляне решают отправить к его вдове Ольге сватов с предложением выйти замуж за их князя Мала. Видимо, они рассчитывали перенять у полян главенство в восточнославянском мире. Древлянские послы заявили Ольге:

Посла ны Дерьвьска земля, рькуще сице: «Мужа твоего убихомъ, бяше бо мужь твой аки волкъ восхищая и грабя, а наши князи добри суть, иже распасли суть Деревьску землю, да поиди за князь нашь за Малъ»; бе бо имя ему Малъ, князю дерьвьску[18]

То есть они выражали волю не только своего князя, но и всех древлян. Таким образом, мы видим, что в древлянском обществе середины Х века сохранялось социальное единство князя и народа, ключевые для жизни древлян вопросы решались на народном собрании, а войско представляло собой ополчение взрослых свободных мужчин. Знать у древлян также как и князь не была оторвана от народа:

Пославши Ольга къ деревляномъ, рече имъ: «Да аще мя просите право, то пришлите мужа нарочиты, да в велице чти приду за вашь князь, еда не пустять мене людье киевьстии». Се слышавше деревляне, собрашася [в Радзивиловской, Академической и Ипатьевской летописях написно «избраша», что, по всей видимости, является правильным – М.Ж.] лучьшие мужи, иже дерьжаху Деревьску землю, и послаша по ню[19]

Ольга и киевляне жестоко расправились со своими врагами – древлянами, – утопив антикиевское восстание в крови. И это стало рубежом в отношениях между Киевом с одной стороны и покоренными им восточными славянами – с другой. Ольга осуществляет важную реформу, создавая в землях покоренных славянских этнополитических союзов собственные административные центры и опорные пункты киевской власти: становища и погосты[20]. Соответственно, происходит постепенное замещение киевскими наместниками и их административным аппаратом местных князей и знати, которые либо физически истребляются, либо рвут с местным обществом и входят в состав киевской администрации, а также подавление народных собраний уровня этнополитий. Археологическое отражение эти процессы нашли в так называемом «переносе городов», в ходе которого на рубеже X-XI вв. множество некогда процветающих поселений приходит в упадок, а рядом с ними появляются и вырастают новые центры, растущие, по всей видимости, из созданных киевской властью опорных пунктов[21].

В результате происходит структурная перестройка восточнославянского общества: старые этнополитии исчезают и на их месте формируются новые общности, построенные по территориальному принципу, которые древнерусские источники называют «землями» и «волостями»[22]. Этот процесс нашёл своё отражение в произошедшей смене этнополитонимии: старые «племенные» названия постепенно исчезают и им на смену приходят новые имена, производные от названия главного города той или иной земли: кияне, смоляне, новгородцы и т.д.

Таким образом, произошёл своеобразный исторический парадокс: разрушив этнополитическую структуру восточнославянского мира для укрепления своей власти, Киев запустил процесс становления новых социально-политических организмов, по мере своего оформления бросавших ему вызов и со временем свергнувших его господство. Из созданных им опорных пунктов выросли со временем их главные города, а из его наместников – новая местная знать, возглавившая антикиевскую борьбу.

Но прежде чем продолжить рассказ об этом, коснёмся судьбы вятичей, которым одним удалось сохранить свою самобытность и независимую социально-политическую организацию вплоть до XII века. С ними вёл борьбу Владимир Мономах[23], а в 1147 году в ходе борьбы Юрия Долгорукого и Святослава Ольговича против Изяслава и Владимира Давыдовичей

Она (Давыдовичи – М.Ж.) же слышавша, оже Гюрги прислал к немоу (Святославу – М.Ж.) в помочь, и не сместа по немъ ити, но съзваша вятиче и реша имъ: ‘’Се есть ворогъ нама и вамъ, а ловите его на полъ вама [в Хлебниковском и Погодинском списках читается «на полон вам» – М.Ж.]’’, и тако възратистася ис Дедославля[24]

Как видим, и в середине XII в. вятическое общество сохраняет определённое социальное единство и коллективный принцип принятия решений, которые вырабатывались, по всей видимости, на народном собрании. Высказывавшееся мнение о том, что Давыдовичи обратились не к народному собранию, а к вятической знати[25] не находит опоры в тексте летописи.

В историографии не раз поднимался вопрос о соотношении между восточнославянскими «племенными собраниями» и «классическим» древнерусским вечем. Причём решения предлагались полярные: по мнению И.Я. Фроянова[26] древнерусское вече представляло собой прямое продолжение догосударственных народных собраний, а согласно П.В. Лукину это были совершенно разные явления[27].

В пользу этого тезиса историк приводит аргументы, которые, на наш взгляд, являются неубедительными. Во-первых, как он указывает, при описании «племенных собраний» ни разу не употреблён собственно термин «вече», из чего исследователь заключает, что «это понятие по отношению к ‘’племенам’’ не употреблялось сознательно (курсив П.В. Лукина – М.Ж.)». Мы бы не рискнули на основании всего четырёх известий делать такой радикальный вывод, так как так как совершенно одинаковые явления древнерусской политической жизни XII-XIII вв. могут как называться, так и не называться в источниках «вечем» и нет каких-либо оснований разграничивать их и говорить о том, что в зависимости от наличия/отсутствия в описывающем их источнике термина «вече» данные явления имели разную институциональную основу. Достаточно сказать о том, что при описании одного и того же события в одних летописях слово «вече» может употребляться, в то время как в других мы его не находим^[28]. И в большинстве случаев применительно к народным собраниям «классического» времени  летописцы не применяли термин «вече», что и не удивительно: они писали не для современных историков, а для своих современников, которым итак всё было понятно. Такие термины как «ръша», «сдумавше», «собрашася» летописцы традиционно применяли именно к вечевой деятельности древнерусских горожан и этими же самыми терминами они описывают восточнославянские «племенные собрания».

Второй аргумент П.В. Лукина состоит в том, что «гипотетические ‘’племенные собрания’’ никак не связываются летописцами с городами»[29]. Но и он очень шаток. Само существование «градов» у восточнославянских «племен», бывших, очевидно, их политико-административными центрами, не раз подчёркивается летописью[30]. При этом характерна взаимозаменяемость понятий «град» и «род»: если Повесть временных лет в легенде о призвании варягов говорит о том, что из-за бескняжья «въста родъ на родъ», то в Новгородской Первой летописи сообщается, что «въсташа градъ на градъ»[31]. И из того, что в четырёх наших известиях о «племенном вече» специально не отмечена его связь с городами не следует ровным счётом ничего. При этом, если мы внимательно вчитаемся в рассказ о восстании древлян против игорева произвола, то увидим, что сначала они «сдумавше со княземъ своимъ Маломъ», а затем «вышедше изъ града Изъкоръстеня», в котором, очевидно, и проходило их «племенное собрание».

Но в то же время в свете сказанного выше о перестройке социально-политической структуры древнерусского общества на рубеже X-XI вв., о «переносе городов», о разгроме «племенных» князей и знати, можно полагать, что определённая дискретность между «племенными собраниями» и «классическим вечем» всё же имела место. На какое-то время, по всей видимости, деятельность народных собраний замерла, чтобы затем вспыхнуть с новой силой.

* * *

Рассмотрим имеющиеся данные о коллективных социально-политических акциях жителей древнерусских городов и их общественном самоуправлении домонгольской эпохи. Первые данные о городских вечевых общинах, с которыми вынуждены считаться князья-Рюриковичи, относятся к концу X века.

В 968 году, когда Святослав вёл борьбу с Византией и Киев был осаждён печенегами:

Собрашеся людье оноя страны Днепра (Левобережья – М.Ж.) в лодьяхъ, об ону страну стояху, и не бе льзe внити в Киевъ ни единому ихъ, ни изъ града к онемъ. Въстужиша людье въ градe и реша: «Не ли ли кого, иже бы моглъ на ону страну дойти и рече имъ; аще кто не приступить с утра, предатися имамъ печенегомъ?». И рече единъ отрокъ: «Азъ прейду». И реша: «Иди»[32]

Помощи с Левобережья удалось отогнать печенегов, после чего

Послаша кияне къ Святославу, глаголюще: «Ты, княже, чюжея земли ищеши и блюдеши, а своея ся охабивъ, малы бо насъ не взяша печенези, и матерь твою и дети твои. Аще не поидеши, ни обраниши насъ, да паки ны возмуть. Аще ти не жаль очины своея, ни матере, стары суща, и детий своих»[33]

Здесь впервые перед нами предстаёт достаточно организованное общество «киян», которые обороняют город, совместно принимают важное для города решение и в качестве самостоятельного субъекта политической жизни направляют посольство к Святославу с изъявлением своего недовольства его политикой. Самостоятельной силой предстают и «людье оноя страны Днепра».

В это же время явственно обозначилось и структурирование новгородской городской общины. В 970 году в Киев к Святославу

придоша людье Ноугородьстии, просяще князя собе: «Аще не поидете к нам, то налезем собе»^[34]

иначе говоря, найдем себе князя, по всей видимости, вне рода Рюриковичей. Здесь перед нами впервые в источниках предстают «людье Ноугородьстии» в качестве самостоятельной политической силы. Даже если этот летописный пассаж и носит на себе черты эпического повествования^[35], то в целом он все равно верно передает возросшее значение Новгорода и его общины, процесс структурирования которой к тому времени зашел уже достаточно далеко. Новгородцы стремились обрести собственного князя и, тем самым ослабить свою зависимость от Киева, а в перспективе и ликвидировать ее вовсе^[36]. Основанный как опорный пункт киевской власти на севере Руси, по мере своего роста и структурирования собственной волости, Новгород превратился со временем в главный центр сепаратизма в регионе^[37]. И опять-таки, мы видим «коллегиальный» характер воли новгородцев: ничего о том, что посланцы – это выразители интересов верхушки новгородского общества в источнике не сказано. Видимо, они выражали волю всей формирующейся новгородской общины. И летописец представляет соответствующее их обращение к Святославу как абсолютно правомерное и «законное».

По мере структурирования городских вечевых общин («городов-государств») они начинают борьбу за свою независимость от Киева, в которой принимали активное участие их князья. Именно потому, что появление собственного княжеского «стола» было важным атрибутом независимости, на начальном этапе своего становления вечевые общины непременно хотели обзавестись «своим» князем, выражавшим их, а не киевские, интересы. Но в дальнейшем, по мере завоевания независимости, пути князей и вечевых городов начали расходиться: князь обычно стремился подмять общину под себя, а община – ослабить власть князя и укрепить своё самоуправление. Так возникла система, которую А.Е. Пресняков охарактеризовал как своеобразный дуализм князя и веча. Эта система содержала в себе одновременно две тенденции: монархическую и демократическую, ни одна из которых не возобладала в масштабах всей Руси к моменту монголо-татарского нашествия. Если в конце Х – начале XII в. основным содержанием политической борьбы на Руси была борьба формирующихся городских вечевых общин во главе со своими князьями за независимость от Киева (а позднее – «молодых» городов от «старых»), то с середины XII по середину XIII века – противостояние между княжеской и вечевой властями (хотя естественно, чёткого разграничения нет, оба процесса «налегали» друг на друга). В то же время, не смотря на неоднозначность своих взаимоотношений, князь и вече были составными частями единого социального организма города-государства. Князь являлся как бы лидером «своей» общины, её высшим чиновником, военачальником и верховным судьёй, он олицетворял и отстаивал её интересы при столкновении с другими общинами. Усиление общины вело и к усилению влияния её князя. При этом все важные дела князь должен был решать с санкции веча. Потеря князем доверия со стороны «вечников» могла привести к тому, что они просто указали бы ему «путь чист» и пригласили другого, готового больше прислушиваться к их мнению. Одна городская община во главе со своим князем могла выступать по отношению к другим городским общинам завоевателем и экзоэксплуататором.

После смерти Святослава «кияне» и их позиция стали важным фактором в борьбе за власть между его сыновьями. Подкупленный Владимиром воевода Ярополка Блуд

мысля убити Ярополка; гражаны же не бе льзе убити его. Блудъ же не възмогь, како бы погубити й, замысли лестью, веля ему ны излазити на брань изъ града. Льстече же Блудъ Ярополку: «Кияне слются къ Володимеру, глаголюще: ‘’Приступай къ граду, яко предамы ти Ярополка’’. Побегни за градъ»[38]

Ярополк послушал предателя и поплатился за это жизнью.

Отмечается в летописи и роль «людей» в вопросе о принятии Русью Христианства. По словам летописца, Владимир обсудил вопрос выбора веры с «боярами и старцами градьскими»[39], которые предложили ему отправить в разные страны посольства для того, чтобы лучше ознакомиться с их религиями и эти их слова оказались по нраву «князю и всемъ людемъ»[40], которые по представлению летописца, видимо, тоже принимали участие в обсуждении. И это не случайно, ведь унификация религиозной жизни Руси, сначала через «реформу» язычества, а затем и через введение «заимствованной» монотеистической религии была одной из важных мер, предпринятых Киевом для укрепления своей власти над восточнославянскими этнополитиями[41], выгоды от которой, как мы помним, имела вся киевская община. Характерна и отмеченная в летописи роль «старцев градских» в принятии решения. «Старцы градские» – высшие должностные лица восточнославянских этнополитий (из источников не совсем понятно, были ли это представители наследственной родовой знати или просто уважаемые люди, получившие соответствующий статус по решению народного собрания), упоминания о которых исчезают со страниц источников после того, как уходят в прошлое сами эти этнополитии[42]. В данном случае речь идёт, очевидно, о полянских «старцах», представлявших на княжеском совете интересы всей полянской общины. Видимо, именно в силу последнего обстоятельства окончательное решение о принятии Русью Христианства Владимир, согласно летописи, принимает на совещании лишь с «боляры своя и старца»[43]. «Старцы» представляли всё полянское общество.

Впервые слово «вече» употреблено в летописи при описании коллективной социально-политической деятельности древнерусских горожан под 997 годом в знаменитой легенде о белгородском киселе. Печенеги осадили Белгород и тогда

 створиша вече в городе и реша: «Се уже хочемъ померети от глада, а от князя помочи нету. Да луче ли ны померети? Въдадимся печенегомъ, да кого живять, кого ли умертвять; уже помираем от глада». И тако советъ створиша[44]

Один «старец» придумал, как обмануть печенегов с помощью колодца, наполненного киселем, после чего на вече было принято другое важное решение:

горожане же реша, шедше к печенегом: «Поимете к собе таль нашь, а вы поидете до 10 мужь в градъ, да видите, что ся дееть в граде нашем»[45]

Как видим, не только киевляне и новгородцы продвинулись по пути развития институтов своего общественного самоуправления, но и городская община Белгорода конца Х века предстаёт перед нами вполне организованной социальной единицей, способной коллективно принимать важные для города решения и исполнять их. Упоминаются и её лидеры – уже знакомые нам «старцы»[46]. Характерно и то, что модель принятия решения печенегами летописец изображает близкой к той, что существовала у белгородцев: они «избраша лучшие мужи» для посольства[47]. Это вновь возвращает нас к тому, что русские летописцы мыслили «свои» вечевые порядки чем-то самим собой разумеющимся.

* * *

Первыми начали свою борьбу за независимость от Киева новгородцы. К тому времени старые «племенные» князья были ликвидированы уже практически повсюду и Владимир сажает своих сыновей в качестве наместников по всем основным городам Руси. Так в Новгороде князем^[48] оказывается сначала Вышеслав, а после его смерти Ярослав^[49], при котором недовольство новгородской общины своей зависимостью от Киева впервые отчетливо выплеснулось наружу. В 1014 году

Ярославу же сущю Новегороде и оурокомь дающю Кыеву две тысяче гривне от года до года, а тысячю Новегороде гридемъ раздаваху. А тако даяху [вси] посадници Новъгородьстии, а Ярославъ сего не даяше [к Кыеву] отцю своему. И рече Володимеръ: «Требите путь и мостите мостъ», – хотяшеть  бо на Ярослава ити, на сына своего^[50]

Очевидно, что за этим поступком Ярослава стояла воля всего новгородского общества: не имея поддержки в Новгороде, Ярослав едва ли мог бы решиться на войну с отцом. При этом важно подчеркнуть, что речь шла именно об отказе Новгорода платить дань, а стало быть, подчиняться Киеву, а не о желании Ярослава перебраться на более «престижный» стол или захватить Киев. И ради достижения независимости от Киева новгородцы были готовы на борьбу, равно как и на значительные затраты – в город был приглашен нанятый варяжский отряд^[51]. Очевидно, что столь серьезные решения не могли быть приняты лишь верхушкой новгородского общества, а предполагали согласие всей общины.

Однако Владимир вскоре умер и в Киеве власть захватил Святополк, расправившийся со своими братьями Борисом и Глебом. В Новгороде, между тем, произошли очень интересные события, в описании которых применительно к этому городу в источниках впервые фигурирует слово «вече», а именно конфликт новгородцев с нанятыми Ярославом для борьбы с Киевом варягами, последующая «разборка» с ними Ярослава, а затем – примирение Ярослава с новгородцами^[52]:

В Новегороде же тогда Ярославъ кормяше Варягъ много, бояся рати; и начаша Варязи насилие деяти на мужатых женахъ. Ркоша новгородци: «Сего мы насилья не можемъ смотрити»; и собрашася в нощь, исекоша Варягы в Поромоне дворе; а князю Ярославу тогда в ту нощь сущу на Ракоме. И се слышавъ, князь Ярославъ разгневася на гражаны, и собра вои славны тысящу^[53], и, обольстивъ ихъ, исече, иже бяху Варягы ти исекле; а друзии бежаша изъ града^[54]

Вскоре, однако, Ярославу от сестры Предславы пришли известия о смерти отца и расправе Святополка над братьями, после чего он

заутра собра новгородцовъ избытокъ, и сътвори вече на поле^[55], и рече к ним: «Любимая моя и честная дружина, юже вы исекохъ вчера въ безумии моемъ, не топерво ми ихъ златомъ окупите». И тако рче имъ: «Братье, отець мои Володимиръ умерлъ есть, а Святополкъ княжить в Киеве; хощю на него поити; потягнете по мне». И реша ему новгородци: «А мы, княже, по тобе идемъ». И собра вои 4000: Варягъ бяшеть тысяща, а новгородцовъ 3000; и поиде на нь^[56]

Рассказ этот весьма сложен и содержит ряд смысловых пластов, анализ которых сейчас не входит в наши задачи^[57]. Для нас важно то, что в данном летописном повествовании впервые угадывается разделение коллективных социально-политических акций новгородцев на «законные» и «незаконные»: нападение на ярославовых варягов, вероятно, имело характер спонтанного «бунта» и не имело вечевой санкции^[58], стало бать, не воспринималось как вполне «законное» деяние. Именно это обстоятельство, вероятно, отчасти способствовало тому, что новгородцы легко простили Ярослава за суровое наказание «бунтовщиков». Не менее любопытно и их стремление любой ценой покончить с зависимостью от Киева, для чего было необходимо преодолеть все внутренние разногласия. При этом серьезного внимания, на наш взгляд, заслуживает гипотеза А.В. Петрова, согласно которой в расправе над варягами приняла участие не вся новгородская община, а лишь ее часть – старая «родовая аристократия», не заинтересованная в полном разрыве с Киевом и тем противостоящая интересам формирующегося новгородского народовластия^[59], а потому и не могущая заручиться поддержкой веча, ведь в пассаже о «мести Ярослава» сказано лишь о его расправе над «воев славных тысячей»/«нарочитыми мужами», которые, видимо, и составляли ядро «бунтовщиков». А.В. Петров, на наш взгляд, прав в том, что «бунтовщики» были связаны с Киевом, но речь тут должна идти не о «родовой аристократии», а скорее о поставленной после «реформы Ольги» в Новгороде киевской администрации.

На следующий же день князь апеллировал ко всей новгородской общине, что ясно из того, что новгородцы выставили в его поддержку трехтысячное войско (дружина заведомо не могла иметь такую численность)^[60] и наняли новый варяжский отряд. Созыв веча князем – это, как мы знаем по ряду позднейших известий, его неотъемлемое право, а созванное князем вече рассматривалось как абсолютно «законное». Такой же статус имели и его решения. В нашем случае вече – после вероятной расправы Ярослава над «прокиевской» знатью – приняло решение о начале войны с Киевом.

Со своим новгородско-варяжским войском Ярослав победил Святополка и занял Киев, однако тот бежал в Польшу и призвал на помощь войска польского князя – своего тестя – Болеслава Храброго (992-1025), который пошел войной на Ярослава, разгромил его и вновь посадил в Киеве Святополка. После этого Ярослав бежал в Новгород, откуда

хотяше бежати за море. И посадникъ Коснятинъ сынъ Добрынь  с Новгородьци расекоша лодье Ярославле, рекуще: «Хочемъ ся и еще бити съ Болеславомъ и съ Святополкомь». Начаша скотъ събирати^: от мужа по 4 кунъı, а от старостъ по 10 гривен, а от бояръ по 18 гривен. И приведоша Варягы [и] вдаша имъ скотъ, и совокупи Ярославъ вои многы^[61]

Здесь мы опять видим коллективное решение всего новгородского общества, полного решимости любой ценой бороться с Киевом. Очевидно, что без общего (очевидно, вечевого) решения большинства новгородцев, предпринять описанные летописью меры было невозможно, тем более что летописец указывает именно на их добровольный характер. Данный летописный рассказ указывает на уже весьма серьезную зрелость общинной организации Новгорода.

В результате в правление на Руси Ярослава Мудрого роль Новгорода существенно усилилась, а его зависимость от Киева ослабла (достаточно сказать, что и впоследствии Ярослав немало времени проводил в этом городе^[62], он был как бы второй столицей страны и опорой Ярослава).

К концу XI в. новгородцы уже прочно осваивают практику изгнания из города неугодных им князей и приглашения тех, которые больше их устраивали[63]. Так в 1070-е гг. они

 Глеба, и выгнашя из града, и бежа за Волокъ, и убишя и Чюдь^[64]

Перед нами первый достоверно известный случай изгнания новгородцами своего князя, причем изгнания, имевшего место, по всей видимости, в результате каких-то «чрезвычайных» акций новгородской общины^[65], подобных, возможно, ситуации 1071-го года или последующим событиям 1136-го года. При этом отметим, что изгнание новгородцами Глеба в летописи изображено в качестве достаточно заурядного события.

А в 1095 году

сего же лѣта исходяща, иде Давыдъ Святославичь из Новагорода Смолиньску; Новгородци же идоша Ростову по Мьстислава Володимерича. [И] поемше ведоша и Новугороду, а Давыдови рекоша:  «Не ходи к нам». [И] пошедъ Давыдъ, воротися Смолиньску, и седе Смолиньске, а Мьстиславъ Новегороде седе^[66]

Здесь впервые новгородцы мало того, что изгоняют одного неугодного им князя, но и приглашают княжить в Новгород другого, не считаясь при этом с мнением Киева. И летописец описывает эти их действия как совершенно правомерные.

 * * *

На путь политического самоутверждения уверенно встала и киевская община. Так в 1024 году, когда в ходе войны между Мстиславом Тмутараканским и Ярославом Мудрым первый подступил к Киеву, желая сесть в нём на княжеский стол

не прияша его кыяне: Онъ же, шедъ, седе на столе Чернигове[67]

По всей видимости, соответствующее решение было принято киевлянами на вече. И даже такой прославленный воитель как Мстислав вынужден был с ним смириться, не решившись на противостояние с вечевым городом.

В 1068 году киевское вече впервые произвело полноценный политический переворот: сместило с княжеского стола старшего сына Ярослава Мудрого Изяслава, оказавшегося неспособным организовать оборону против половцев и возвело на него плененного Ярославичами Всеслава Брячиславича Полоцкого. Княжеский двор был разграблен, сам Изяслав бежал в Польшу. Согласно Повести временных лет после разгрома Ярославичей половцами на Альте

Изяславу же со Всеволодомъ Кыеву побегшю, а Святославу Чернигову, и людье кыевстии прибегоша Кыеву, и створиша вече на торговищи, и реша, пославшеся ко князю: «Се половци росулися по земли; дай, княже, оружье и кони, и еще бьемся с ними». Изяслав же сего не послуша. И начаша людие говорити на воеводу на Коснячька; идоша на гору, съ веча, и придоша на дворъ Коснячковъ, и не обретше его, сташа у двора Брячиславля и реша: «Пойдем, высадим дружину свою ис погреба». И разделишася надвое: половина ихъ иде к погребу, а половина ихъ иде по мосту; си же придоша на княжь дворъ. Изяславу же седящю на сенехъ с дружиною своею, начаша претися со княземъ, стояще доле. Князю же из оконця зрящю и дружине стоящи у князя, рече Тукы, брать Чюдинь, Изяславу: «Видиши, княже, людье възвыли; поели, атъ Всеслава блюдуть». И се ему глаголющю, другая половина людий приде от погреба, отворивше погребъ. И рекоша дружина князю: «Се зло есть; поели ко Всеславу, атъ призвавше лестью ко оконцю, пронзуть й мечемь». И не послуша сего князь. Людье же кликнуша, и идоша к порубу Всеславлю. Изяслав же се видевъ, со Всеволодомъ побегоста з двора, людье же высекоша Всеслава ис поруба, въ 15 день семтября, и прославиша й среде двора къняжа. Дворъ жь княжь разграбиша, бещисленое множьство злата и сребра, кунами и белью. Изяслав же бежа в Ляхы[68]

Из этого рассказа видно, что князь уже давно вошёл в конфликт с киевлянами: какая-то их часть («дружина», вспомним, что именно так обращался Ярослав Мудрый к новгородским вечникам), видимо, настроенная оппозиционно, была заточена князем «в погреб». И в чрезвычайной ситуации этот конфликт обострился. Характерно и то, что князь отказался предоставить людям оружие, видимо, опасаясь, что при определённых условиях оно может быть ими повёрнуто против него. Но это только обострило ситуацию: отчуждение князя и киевлян достигло своего апогея и вылилось в полномасштабное восстание, которое, видимо, началось по решению веча. Организованность киевского общества, его способность на организацию масштабных коллективных акций, отчётливо здесь видны.

Для того, чтобы вернуть Киев под свой контроль, Изяслав в следующем году привёл польское войско. Всеслав бежал в родной Полоцк и киевляне оказались в растерянности. Чтобы решить, как быть в сложившейся ситуации, они вновь созвали вече, на котором приняли решение обратиться за посредничеством к братьям Изяслава – Святославу и Всеволоду, а если тем не удастся отговорить князя от расправы над ними, то пригрозили, что сожгут свой город и уйдут в Византию:

мы уже зло створили есмы, князя своего прогнавше, а се ведеть на ны Ляцьскую землю, а поидета в  град  отца своего; аще ли не хочета, то нам неволя;  зажегше   град   свой, ступим в Гречьску землю[69]

Святослав ответил киевлянам, что если Изяслав с поляками пойдет губить их, то он с братом пойдет их защищать и они не дадут ему погубить город их отца – Ярослава Мудрого, а если Изяслав идёт с миром, то пусть придёт в Киев с малою дружиной[70].

Сожжение имущества и изгнание – одна из форм наказания в Древней Руси[71]. И перед лицом возможной расправы со стороны князя Изяслава и приведённых им поляков киевляне выразили намерение наказать как бы сами себя.

Изяслав сделал вид, что согласен на предложение киевлян и Всеволода, но, тем не менее, послал в город вперёд себя сына Мстислава, который сурово расправился с зачинщиками изгнания своего отца и теми, кто освободил из тюрьмы Всеслава: они были частью казнены, частью ослеплены[72].

Характерно, что летописец пишет о действиях киевлян, включая «коронацию» ими Всеслава («прославиша й среде двора къняжа») как о чём-то совершенно нормальном и скорее даже симпатизирует им (так по его словам, те, кто освобождал Всеслава из поруба, наказаны были «без вины»). Не случайно М.Н. Тихомиров даже предположил, что «само повествование о киевском восстании 1068 г. возникло в среде горожан»[73]. Как бы то ни было, а современники не видели в произошедшем чего-либо неправомерного. Киевляне действовали в соответствии со своим правом изгнания и призвания князя, которое летописец не ставит под сомнение. Только угроза расправы заставила их признать содеянное как бы «незаконным». Так впервые в истории Киева столкнулись княжеское и вечевое право. В этот раз общине не удалось взять верх над князем, так как он опирался на силу внешних интервентов, но она проявила себя готовой к этому и достаточно политически зрелой для достижения поставленной цели, которой ещё добьётся.

Изяслав принимает меры к тому, чтобы поставить вече под свой контроль и тем обезопасить себя от повторения подобных событий. Для этого он «възгна торг на гору»[74] – туда, где находился княжеский дворец. Как мы помним, именно «на торговищи» состоялось вече, принявшее решение о начале восстания против Изяслава. Очевидно, что центральный рынок был в Киеве не только местом торговли, но и важным социальным центром: местом общения людей, обмена новостями и их обсуждения, а также, по всей видимости, проведения «оперативных» вечевых собраний, в случае если эти новости вызывали соответствующую необходимость. Видимо, именно такое «оперативное» рыночное собрание и представляло собой киевское вече 1068 года, постановившее свергнуть с княжеского стола Изяслава Ярославича и возвести на него Всеслава Полоцкого.

Не смотря на принятые Изяславом меры, достаточно быстро киевляне вновь заявили о себе как о самостоятельной политической силе. В 1097 году Святополк наряду с боярами советуется с простыми «людьми» о том, как поступить с Васильком Теребовльским[75]. Затем, когда Владимир Мономах, Олег и Давыд Святославичи двинулись в поход на Киев, чтобы отомстить Святополку за ослепление Василька, «кияне» не дали ему бежать из города и отправили посольство к его врагам, дабы заключить мир перед лицом половецкой угрозы[76], то есть вновь действовали как самодостаточная организованная сила, равный князьям субъект политической жизни.

* * *

Есть в летописях данные о становлении вечевого самоуправления и в других древнерусских городах в XI веке. Так в 1067 году жители Минска отказались капитулировать перед войсками Ярославичей, сохранив верность своему князю Всеславу и приняли, очевидно, на вече, решение оборонять город до последнего, за что жестоко поплатились:

Заратися Всеславъ, сынъ Брячиславль, Полочьске, и зая Новъгородъ. Ярославичи же трие,  – Изяславъ, Святославъ, Всеволодъ, – совокупивше вой, идоша на Всеслава, зиме сущи велице. И придоша ко Меньску, и меняне затворишася в граде. Си же братья взяша Менескъ, исекоша муже, а жены и дети вдаша на щиты[77]

В аналогичной ситуации оказались в 1097 г. и жители Владимира-Волынского, который был осаждён Васильком и Володарем Ростиславичами, желавшими отомстить волынскому князю Давыду, а также Туряку, Лазарю и Василю – по всей видимости, приближённым Давыда или «должностным лицам» Владимирской земли,  которые стояли за ослеплением Василька, подсказав соответствующую идею Давыду. Не имея возможности взять Владимир штурмом и понимая бессмысленность требования о выдаче Давыда, Ростиславичи обратились к владимирцам с требованием выдать трёх названных людей, на что владимирское вече согласилось ради прекращения войны. Обращает на себя внимание то, что при наличии в городе князя, Ростиславичи ведут переговоры не с ним, а напрямую с горожанами, которые выступают, таким образом, в качестве совершенно самостоятельной политической силы, диктующей свою волю князю:

придоста к Володимерю. И затворися Давыдъ в Володимери. И си оступиша град. И послаша к Володимерцем глаголя: «Не ве ли придохом на град вашь а не  на вас, но на врагы своя: [на] Туряка и на Лазаря и на Василя. Ти бо суть намолвили Давыда и техъ е послушалъ Давыдъ и створилъ се зло. Да аще хощете за сих битися, да се мы готови, а любо даите врагы наша». Гражане же се слышавъ, созваша вече. И реша Давыдови людье: «Выдаи мужи сие^, не  бьемъся за сихъ, а за тя битися можем. Аще ли то отворим врата граду, а сам промъıшляи [о] собе»[78]

Впоследствии, когда Святополк Изяславич выбил Давыда из Владимира и посадил в городе своего сына Мстислава, уже Давыд подступил к его стенам, желая восстановить свою власть над городом. Мстислав погиб в бою и горожане вновь собрали вече, на котором решили просить Святополка о помощи, угрожая в противном случае сдачей города[79].

В 1078 году черниговцы в отсутствие своего князя Олега приняли решение сражаться с подошедшими к городу войсками Изяслава и Всеволода Ярославичей[80]. В 1096 году смоляне отказались принять у себя на княжение Олега Святославича[81], Мономашичи заключают с рязанцами мир как с равноправными политическими партнёрами[82]. Как видим, процесс утверждения вечевого народовластия охватил всю Русь. И везде, во всех рассмотренных случаях городская вечевая община действует как единое целое. Вопреки распространённому в советской и современной историографии мнению[83], в источниках нет и намёка на то, что участие в вечевых собраниях и коллективных социально-политических акциях – это прерогатива общественной элиты. Можно лишь полагать, что последняя осуществляла какое-то организационное управление вечевыми собраниями, если те проходили, так сказать, в «штатном режиме», но не более. Характерно и то, что для XI в. в источниках практически не нашла отражения классовая борьба и её включение в деятельность веча. Видимо, для этого периода социальное расслоение ещё не достигло значительного размера, единство городской общины, её коллективные интересы ещё преобладали над интересами составлявших её социальных страт.

Некоторые историки указывают на то, что известия о вечевых собраниях и каких-то коллективных социально-политических акциях древнерусских горожан связаны обычно с какими-то чрезвычайными ситуациями (нападение врагов, междукняжеская борьба, восстание), их как бы нет в контексте «нормальной» жизни[84]. Но подавляющее большинство развёрнутых летописных повествований как раз и связано преимущественно с какими-то экстраординарными событиями, а о «повседневной жизни» вообще и о том, как осуществлялось повседневное управление в частности, в них нет практически никаких сведений. В то же время по ряду признаков становится очевидно, что вечевое самоуправление было регулярно функционирующим институтом древнерусского города:

- «чрезвычайные» действия веча описываются летописцами без всякого осуждения, как явление совершенно нормальное, что было бы немыслимо в том случае, если бы количество вечевых собраний соответствовало количеству рассказов о них в летописях;

- летописи пестрят указаниями на разнообразные коллективные действия древнерусских горожан, для которых была необходима высокая степень общественной самоорганизации (сбор средств на общественные нужды, решение принять или не принять князя, что делать в случае внешней опасности и т.д.). Совокупность подобных сведений рисует нам домонгольский русский город высокоорганизованным социальным организмом с развитыми институтами самоуправления и избираемым им должностными лицами, могущими воплотить в жизнь принятые решения.

По-прежнему ополчение вооружённых «вечников» оставалось основной военной силой той или иной земли, того или иного князя. С новгородцами Ярослав Мудрый завоевал Киев, киевляне не пустили в город Мстислава Тмутараканского, за своего князя Давыда готовы были биться жители Владимира Волынского, за своего князя Всеслава до последнего сражались минчане. «Русская правда» упоминает кражу оружия наряду с кражей коня и одежды, согласно её данным рядовой общинник обладал конём и оружием (ст. 12, 13). В приписке к Уставу князя Всеволода Мстиславича говорится о том, что если у свободного человека родится сын от рабыни, то ему достаётся скудное наследство («мал живот»): «конь, да доспех»[85], что определённо говорит о степени вооружённости рядового свободного населения Руси. При раскопках древнерусских городов археологи постоянно находят не только орудия труда, но и оружие, бывшее, по всей видимости, атрибутом отнюдь не только знати и дружинников. Понятно, что не все жители древнерусских городов имели боевых коней, в этом случае они выполняли роль пеших воинов. Так, например, Изяслав Мстиславич призывая киевлян к походу против черниговских Ольговичей сказал:

Поидете по мне Чернигову, кто имее конь, ли не имееть кто, ино в лодье[86]

Летописи пестрят указаниями на участие в войнах с внешними врагами и в межволостных, междукняжеских конфликтах народного ополчения[87], бывшего основной военной силой домонгольской Руси.

О важной роли простого свободного населения Руси в её политической жизни свидетельствует и следующее летописное известие. В 1096 году Святополк Изяславич и Владимир Мономах предложили мир Олегу Святославичу Черниговскому:

Святополкъ и Володимеръ посла  к   Олгови,  глаголюща   сице: «Поиде  Кыеву, да порядъ положимъ о Русьстей земли пред епископы и пре игумены, и пред мужи отець нашихъ, и пре людьми градьскыми, да быхом оборонили Русьскую землю от поганых»[88]

«Люди градские» названы здесь наряду с духовенством и княжескими «мужами» как свидетели и гаранты междукняжеской договорённости.

* * *

Подведем некоторые итоги. Период конца X-XI вв. характеризуется следующими чертами в развитии практики коллективных социально-политических акций древнерусских горожан:

1) Подобные акции становятся регулярными и постепенно начинают охватывать достаточно широкий круг вопросов:

- борьбу за независимость от Киева;

- борьбу против власти неугодных князей;

- призвание в город угодных князей;

- вопросы ведения войны и заключения мира;

- сборы средств на нужды городской общины;

- избрание общинных чиновников;

- вопросы церковного управления и т.д. Видимо, в круг «коллегиально» решаемых древнерусскими горожанами вопросов входили все ключевые для города и его земли дела. Важно подчеркнуть, что в источниках ни разу не сказано о том, что данные акции предпринимали только лишь верхи древнерусского общества. Напротив: в источниках городские вечевые общины этого времени предстают как единое целое связанное общими интересами.

2) Вырабатываются определенные представления о «законности» подобных акций. Очевидно, их должно было санкционировать вече в соответствии с принятыми в указанный период нормами вечевой законности, которые в источниках, к сожалению, четко не описаны, но по некоторым их намекам мы можем понять, что они существовали (события в Новгороде 1016-го года). В случае если какая-то часть горожан предпринимала действия, на совершение которых была необходима санкция веча, произвольно, то они могли рассматриваться как «незаконные» и караться соответствующим образом.

Таким образом, проведённый анализ источников, содержащих сведения об общественном устройстве славян и Древней Руси с VI по конец XI века, показывает, что свой исторический путь Россия начала не со становления автократической или олигархической власти, а с последовательно развития различных форм народовластия и самоуправления, активного участия простых людей в политической жизни. Свободные общинники Киевской Руси отнюдь не были статистами на представлениях, разыгрываемых князьями и знатью, они были полноправным субъектом общественно-политической жизни, голос которых мог и перевесить голос князя.

Опубликовано в: Вопросы национализма. 2012. № 10. С. 151-169