Васнецов В.М. Вече в Пскове.

Как было показано в предыдущей статье[1], уже в XI в. всю территорию Руси охватил процесс становления самоуправляющихся социально-политических структур – городских вечевых общин. В XII-XIII вв. их развитие продолжалось. Повсеместно «люди градские» Древней Руси выступают активной и самостоятельной общественно-политической силой, которая успешно борется за приоритет с княжеской властью. Именно борьба городских вечевых общин за свои права с княжеской властью и их столкновения друг с другом (в первую очередь – борьба одних городов за независимость от других) стала важнейшим фактором социально-политического развития домонгольской Руси. В то же время в условиях нарастающей социальной стратификации в рамках древнерусской городской общины в XII-XIII вв. её жизнь начинает осложняться элементами социального противостояния. В такой ситуации именно широкие массы свободного населения Древней Руси начинают борьбу за окончательное торжество принципов гражданской политической общины, близкой к античному полису, в частности, за ликвидацию в древнерусском обществе, «внутреннего», долгового рабства и за сохранение права всем свободным людям принимать участие в политической жизни, быть её деятельным субъектом.

***

В правление киевского князя Святополка Изяславича (1093-1113) положение простого народа существенно ухудшилось. С одной стороны он стремился сосредоточить всю власть в своих руках, не считаясь с вечем, а с другой покровительствовал ростовщикам, в том числе и еврейским, которые навязывали людям кабальные проценты и порабощали их за долги, будучи и сам не прочь нажиться, например, на спекуляциях солью. Растущая социальная дифференциация древнерусского общества и сопровождающий её рост разных форм зависимости одних людей от других, в первую очередь, развитие системы долгового рабства, подрывали единство городской общины. При этом правительство Святополка Изяславича никак не препятствовало соответствующим процессам, возможно именно потому, что ослабление общины обеспечивало укрепление княжеской власти.

Должники – закупы – были почти полностью бесправны. Они должны были или очень долго, а то и вечно платить своему кредитору[2] (преимущественно в городе) или отрабатывать долг с процентами работой в господской вотчине (преимущественно в деревне), что могло длиться долгие годы, так как ставки по кредитам были очень большими. Попытка закупа уйти от своего кредитора даже с целью заработать где-то на стороне деньги и выплатить долг или пожаловаться князю на произвол с его стороны, наказывалась превращением закупа и его потомков в полноценных рабов, холопов, навсегда. Фактически, должник-закуп мало чем отличался от раба-холопа: он не мог быть свидетелем в суде, нёс ответственность за похищенное господское имущество (даже если не была доказана его причастность к краже), мог быть практически как угодно наказан господином и т.д. Почти любой кредит приводил к закабалению свободного человека.

Киев оказался примерно в том же положении, что и Афины накануне реформ Солона или Урук накануне реформ Урукагины: рост имущественного и социального неравенства, обогащение меньшинства и обеднение большинства, рост долгового рабства и порабощение одних людей другими (в отличие от Афин, в Киеве положение было осложнено тем, что среди ростовщиков играл важную роль иноэтничный элемент – евреи, против которых, как увидим, был в значительной мере направлен гнев киевлян, что привело к осложнению социального протеста национальным фактором), грозили городской общине, как социальному организму, гибелью. Чтобы остановить этот процесс, требовались чрезвычайные меры, направленные на укрепление единства городской общины и сглаживание социальных противоречий внутри неё, аналогичные тем, которые были осуществлены двумя помянутыми реформаторами. На Руси роль такого «социального посредника» сыграл Владимир Мономах[3], а инициатором социальных реформ выступили широкие демократические массы свободного населения Киева, вынудившие социальную элиту пойти на серьёзные уступки в интересах всего народа.

После смерти непопулярного Святополка в Киеве произошли следующие события:

Наутрия же, в семы на 10 день, светъ створиша кияне, послаша к  Володимеру, глаголюще: «пойди, княже, на столъ отенъ и деденъ». Се слышавъ Володимеръ плакася велми и не пойде, жаля си по брате. Кияни же разграбиша дворъ Путятинъ, тысячьского, идоша на жиды и разграбиша я. И послашася паки кияне к Володимеру, глаголюще: «Пойди, княже, Киеву; аще ли не пойдеши, то веси, яко много зла уздвигнеться, то ти не Путятинъ дворъ, ни соцьскихъ, но и жиды грабите, и паки ти пойдутъ на ятровь твою, и на бояры, и на монастыри, и будеши ответъ имелъ, княже, оже ти монастыре разграбять». Се же слышавъ Володимеръ, пойде в Киевъ[4]

Как видим, город был охвачен мощными социальными волнениями, простой люд не собирался больше мириться со сложившейся ситуацией своего прогрессирующего бесправия. Разрешить накопившиеся противоречия и не допустить эскалации конфликта мог только князь, обладавший большим авторитетом, каковым и был Владимир Мономах. Вероятно, в первый раз инициировала его приглашение на киевский стол вся городская вечевая община,  а во второй раз обратились к нему, с разрешения всего народа, преимущественно представители общественных верхов, напуганные размахом народных выступлений[5] и готовые пойти на уступки, чтобы не потерять всё. Это подтверждается «Сказанием о чудесах святых Романа и Давида», где сказано, что по смерти Святополка

Многоу мятежю и крамоле бывъши в людьхъ и мълве не мале, и тъгда съвъкупивъше ся вси людие, паче же большии и нарочитии моужи, шедъше причьтъм всехъ людии и моляхоу Володимира, да въшедъ оуставить крамолоу соущюю въ людьхъ. И въшъдъ оутоли мятежь и гълкоу въ людьхъ[6]

Здесь уже прямо сказано о том, что Владимира киевляне, в особенности верхушка общества, пригласили в качестве «социального посредника» – правителя, который должен был разрешить накопившиеся социальные противоречия и прекратить противостояние «низов» и «верхов» киевского общества. Очевидно, что элита согласилась на проведение реформ под нажимом простого народа и вынуждена была просить на княжение того правителя, которого любил и которому доверял весь народ. Таким образом, фактически, Мономах был приглашён на княжение всей общиной, и под давлением основной части общества элита согласилась дать ему право на проведение реформ в общенародных интересах. Причём достался Мономаху киевский престол в обход представлений Рюриковичей о династическом старшинстве, с которым не посчиталась городская община как политический суверен.

Что же сделал Владимир Мономах для укрепления социально-политического единства киевского социума? В первую очередь он поставил жёсткие границы порабощению свободных людей своими согражданами. Были введены жёсткие ограничения процента по долговым выплатам, превышать который ростовщик не имел права[7]. Отыне выплата по кредиту стала делом вполне реальным и больше не обрекала человека на длительную унизительную зависимость. Было существенно облегчено положение сельских закупов, отрабатывавших долг работой на господском поле: они получили право уходить от своего заимодавца на более выгодный заработок, который позволял им быстрее расплатиться с долгом и жаловаться князю на произвол с его стороны. Больше это не считалось бегством. Защищены были и иные права закупов, а также их человеческое достоинство как свободных людей: «обида» нанесённая закупу, жестокое обращение с ним теперь карались штрафом. Закуп был освобождён и от ответственности за похищенное кем-то господское имущество, если только не было доказано, что именно он его украл, а также получил право свидетельствовать в суде по некоторым делам. Попытка кредитора превратить закупа в раба-холопа и продать его наказывалась большим штрафом (12 гривен). При этом если было доказано, что заимодавец нарушил какие-либо права закупа, то это автоматически означало полное списание долга. Всё это стало огромным завоеванием народа[8].

Отныне закабалению одних русских людей другими были положены некоторые пределы. Личная свобода и достоинство человека были надёжно защищены. Это привело к существенному снижению остроты социальных проблем в Киеве, к укреплению социально-политического единства общины, остановило её деструкцию. Киевская городская община укрепила свой гражданский статус: рабство одних киевлян у других хотя и не было ликвидировано полностью, но стало отныне гораздо более редким явлением[9]. Именно «равенство в свободе» – важнейшая черта, отличающая суверенную городскую гражданскую общину античного мира. И городская община Руси вплотную приблизилась к ней по этому показателю. Вообще интересно, что по таким признакам как «равенство в свободе» и участие всех свободных людей (за исключением женщин и молодёжи) в политической жизни античная полисная община приближается к гражданским политическим нациям Нового времени, представляя собой фактически «протонацию». И такие «протонации» существовали и у нас на Руси, а формирование их стало итогом деятельных усилий широких демократических масс свободного населения Киева, их борьбы за свои социальные, экономические и политические права.

Важно подчеркнуть, что принятые Владимиром Мономахом (1113-1125) законы хотя и были следствием давления со стороны, прежде всего, киевского «демоса», но распространялись на всю Русь, которую Мономах объединил под своей властью.

***

После событий 1113 г. киевская вечевая община прочно берёт в свои руки судьбы княжеского стола[10]. В 1125 г., после смерти Владимира Мономаха, киевским князем стал его сын Мстислав (1125-1132) . Каким конкретно образом произошло его вокняжение, сообщает Новгородская первая летопись, по словам которой

преставися Володимиръ великыи Кыеве, сынъ Всеволожь; а сына его Мьстислава посадиша на столе отци[11]

То есть Мстислав не просто так занял киевский стол, а его на него «посадиша» киевляне, очевидно, по решению веча. Даже такие сильные и могущественные князья-воители как Владимир Мономах и Мстислав вынуждены были считаться с волей киян, бывших не только вечниками, но и воинами, без которых невозможно было проведение никакой серьёзной военной кампании[12].

Рельефно жизнь киевской вечевой общины и её взаимоотношения с княжеской властью предстают перед нами в летописных известиях 1146-1147 гг., которые, по справедливым словам М.Н. Покровского «являются одним из самых ценных образчиков вечевой практики, какие мы только имеем»[13]. Тоже самое утверждал и М.Н. Тихомиров, подчёркивая, что «свидетельства о киевском вече 1147 г. представляют собой нечто совершенно исключительное в наших летописях»[14]. Это побуждает нас подробно рассмотреть данный сюжет.

В 1146 г., возвращаясь в Киев из военного похода, князь Всеволод Ольгович заболел и остановился под Вышгородом. Чувствуя, что умирает, князь

призва к себе кияне [очевидно посланцев киевского веча – М.Ж.] и нача молвити: «Азъ есми велми боленъ, а се вы братъ мои, Игорь, мнитесь по нь». Они же рекоша: «Княже! Ради, ся имемъ». И пояша Игоря в Киевъ: иде с ними под Угорьское и сзва кияне вси. Они же вси целоваша к нему крестъ рекуче: «Ты намъ князь» и яша ся по нь льстью. Заутрии же день еха Игорь Вышегороду, и целоваша к нему хрестъ вышегородьце. В утрии же день преставися Всеволод, месяца августа в 1 день, и спрятавше тело его, и положиша у церкви святого мученику[15]

То есть киевляне и вышгородцы признали наследником престола Игоря Ольговича, но очень скоро выяснится, что они лукавили и вели свою игру, что отметил летописец, указав на их «лесть». После смерти Всеволода состоялось окончательное утверждение Игоря на киевском столе «по всей воле» киевлян:

Игорь же еха Киеву и созва кияне вси на гору, на Ярославль дворъ, и целоваша к нему хрестъ. И пакы скопишася вси кияне у Туровы божьнице и послаша по Игоря рекуче: «Княже! поеди к намъ». Игорь же, поемъ брата своего, Святослава, и еха к ним, и ста с дружиною своею, а брата своего Святослава, посла к нимъ у вече. И почаша кияне складывати вину на тиуна на Всеволожа, на Ратьшу, и на другого тивуна на вышегородьскаго, на Тудора, рекуче: «Ратша ны пагуби Киев, а Тудор – Вышегород; а ныне, княже Святославе, целуй намъ хрестъ и с братомъ своимъ: аще кому насъ будетъ обида, то ты прави». Святослав же рече им: «Аз целую крестъ с братомъ своимъ, яко не будеть вы насилья ни котораго же, а се вамъ и тиунъ, а по вашей воли». Святославъ же, сседъ с коня, и на том целова хрестъ к нимъ у вечи. Кияне же вси, сседше с конь, начаша молвити: «Братъ твой князь и ты», и на том целоваша вси кияне хрестъ и с детьми, оже под Игорем не льстити и подъ Святославомъ. И Святославъ пойма лутшеи муже, кияне, и еха с ними къ брату своему, Игореви, и рече: «Брате! На томъ азъ целовалъ к нимъ хрестъ, оже ти я имети в правду и любити. Игорь же, сседъ с коня, и целова къ нимъ крестъ на всеи их воли и на братьни, еха на обедъ[16]

Игорь и его брат вынуждены были выполнить все условия киевлян, в первую очередь, согласиться самим лично, а не через тиунов, осуществлять суд. Крестоцелование было делом взаимным: и князь, и народ принимали на себя определённые обязательства, оно отнюдь не имело характера односторонней присяги подданных самовластному государю. Более того, летописец специально подчёркивает приоритет киян над князем, который правит не по своему разумению, а по «всей их воле», то есть не может принять никакого важного решения без санкции веча. Интересно и то, что в этих летописных известиях мы снова, как и в описаниях вечевых акций XI в.[17], не видим социального антагонизма внутри городской общины, выступающей как единое целое со своими едиными интересами. «Лучшие мужи» представляют собой лишь часть людей, собравшихся на вече, и действуют они в единстве со всей вечевой общиной, а не самостоятельно по отношению к ней и уж тем более – не против неё.

Удержаться на престоле, однако, Игорь не смог. Киевляне не любили династию черниговских Ольговичей[18], предпочитая ей Мономашичей – потомков своих любимцев Владимира Мономаха и Мстислава и воспользовались случаем, чтобы передать им власть. Недовольство киевлян правлением Всеволода ясно звучит в их требованиях к Игорю, которые созвучны требованиям 1113 г. – в первую запретить княжеским тиунам «продавать» людей. Видимо, социальный антагонизм к тому времени вновь начал набирать обороты и проблема закабаления свободных людей в разные формы зависимости за долги или какие-то провинности вновь стала актуальной. И опять киевская община выразила решительный протест против этих негативных социальных тенденций, заставив князя покончить с несправедливыми порядками. При этом сейчас община уже не нуждалась в услугах князя – «посредника», будучи способна самостоятельно осуществить мероприятия, направленные на поддержание социального мира внутри себя, что свидетельствует о её укреплении. Представители администрации Всеволода, виновные в злоупотреблениях, по решению веча были сурово наказаны – их дворы подверглись разграблению[19], бывшему в те времена традиционной формой наказания (поток и разграбление), которое вече могло определить человеку, виновному перед городской общиной. Как увидим ниже, вече могло подвергнуть такому наказанию даже князя.

Поначалу Изяслав Мстиславич, будучи союзником Всеволода Ольговича, подтвердил свой отказ от киевского стола в пользу Игоря, но затем после его смерти, Изяслав уклонился от ответа и задержал Игорева посла[20], очевидно, уже войдя в контакт с киевлянами. Вскоре обнаружилось, что «не угоденъ бысть киянамъ Игорь», после чего они

послашася к Переяславлю к Изяславу, рекуче: «Пойди, княже, къ намъ, хощемъ тебе». Изяславъ же, се слышавъ, совкупи воя своя, поиде на нь изъ Переяславля... И поиде Изяславъ к Дерновому, и ту... прислашась к нему белогородьчи и василевци такоже рекуче: «Поиди, ты нашь князь, поеди, Ольговичь не хочемъ». Томъ месте приехаша от киянъ мужи, нарекуче: «Ты нашь князь, поеди; а у Ольговичь не хочем быти акы в задничи; кде узримъ стягъ твои, ту и мы с тобою готови есмь[21]

Невозможно точно сказать, изначально ли киевляне обманывали Игоря, целуя ему крест, или потом изменили своё решение, сговорившись с Изяславом, но ясно, кто был хозяином Киева – народ. Он мог легко сместить со стола одного князя и возвести на него другого по «всей своей воле», даже без всяких видимых (для нас, во всяком случае) причин, просто захотев передать власть более симпатичному для него князю. Это ярчайшее свидетельство подчинённого положения княжеской власти по отношению к власти народной, вечевой.

Возможно, князь начал нарушать свои обязательства перед киевлянами[22], а возможно, в качестве князя, Игорь ещё и не успел их «рассердить», просто воспринимался ими как преемник ненавистного Всеволода, при котором начали вновь набирать силу негативные социальные явления, развитие которых было остановлено Мономахом. В любом случае, нет ничего удивительного, что киевляне решили передать власть внуку князя, укрепившего киевскую общину, лишив её наследника того, при ком община начала вновь терять своё социальное единство. И у летописца такая ситуация не вызывает ни малейших вопросов в плане правомочности действий киевлян, единственное, что он осуждает – это их «льстивое» крестоцелование. В остальном они были полностью в своём праве.

Дружина Игоря была разбита, сам он был пойман людьми Изяслава и заточён в тюрьму («поруб») в Переяславле[23], после чего Изяслав (1146-1154) «с великою славою и честью», при стечении ликующего народа въехал в Киев[24]. Всё «имение» Игоря и его брата Святослава, а также их приближённых, было пущено на поток и разграбление и нещадно разграблено киевлянами и людьми Изяслава[25].

Изяслав по всем важным вопросам советовался с киевлянами. Так, в 1147 г., собравшись в поход на Юрия Долгорукого, он

созва бояры своя и дружину всю и кияне, и рече им: «Се есмъ съ братиею своею сгадалъ, съ Володимеромъ и съ Изяславомъ Давидовичами и съ Всеволодичем Святославомъ, хочемъ поити на Юрия, на стрыя своего, и на Святослава к Суздалю, зане же приялъ ворога моего, Святослава Олговича. А брат Ростиславъ тамо ся с нами соиметь, ать идетъ ко мне съ смолняны и съ новгородци». Кияне же слышавше рекоша: «Княже! Не ходи с Ростиславомъ на стрыя своего, лепле ся с нимъ улади; Ольговичемъ веры не ими, ни съ ними ходи въ путь». Изяславъ же рече имъ: «Целовали ко мне хрестъ, а думу еси съ ними думалъ, а всяко сего пути нехочю отложити; а вы доспевайте». Кияне же рекоша: «Княже! Ты ся на насъ не гневаи, не можемъ на Володимире племя рукы взняти; олня же Ольгович хотя и с детми». Изяславъ же рече имъ: «А тотъ добръ, кто по мне пойдетъ». И то рекъ, свкупи множество вои и поиде[26]

Как видим, именно народное войско было основной военной силой Киевской земли, причём оно отнюдь не находилось в полном подчинении князя, а действовало в соответствии со своими общинными интересами и имело собственную военную организацию. И даже такой популярный среди киевлян князь как Изяслав не сумел убедить всех киевских вечников-воинов организованно поддержать свою военную акцию (ведь не княжеские же дружинники отказались идти с ним в поход), хотя и навербовал среди них немало добровольцев, готовых отправиться с ним в поход, но, так сказать, в индивидуальном порядке.

Кияне в своих предостережениях оказались совершенно правы: союзники предали Изяслава, и его положение стало тяжёлым. Тогда он послал гонцов в Киев, призывая киевские войска на помощь:

Изяславъ же, передъ собою посла къ брату Кыеву, къ Владимеру, и къ Лазареви тысячскому два мужа, Добрынку и Радила, рекъ: «Брате! еди къ митрополиту, и сзови кыяны вся, ать молвита си мужа лесть черниговскыхъ князии». И еха Володимеръ к митрополиту, поваоя кыяны. И придоша кыяи много множество народа, и седоша у святое Софьи. И рече Володимеръ къ митрополиту: «Се прислалъ братъ мои два мужа кыянины, ато молвятъ братье своей». И выступи Добрынка и Радила и рекоста: «Целовалъ тя братъ, а митрополиту ся поклонялъ и Лазаря целовалъ и кыяны все». Рекоша кыяне: «Молвита, с чимъ васъ князь прислалъ». Онъ же рекоста: «Тако молвитъ князь. Целовала ко мне крестъ Давыдовича и Святославъ Всеволодичь, ему же аз много добра створихъ, а ноне хотели мя убити лестью, но Богъ заступилъ меня и крестъ честныи, его же суть ко мне целовали. А ныне, братья, поидета по мне къ Чернигову, кто имеетъ конь, ли не имееть кто, ино в лодье, ти бо суть не мене единого хотели убити, но и васъ искоренити»[27]

Рассказ Ипатьевской летописи несколько отличается[28], в частности, там сказано, что кияне собрались на вече «от мало и до велика». Именно это сообщение от Изяслава побудило киевлян немедленно расправиться с Игорем, не смотря даже на то, что брат Изяслава, Владимир, пытался помешать расправе – столь велика была ненависть киевлян к этому князю и к династии черниговских Ольговичей в целом.

Данные летописные известия имеют важнейшее значение, так как, во-первых, детально описывают порядок проведения веча, который, по крайней мере, если оно собиралось не в чрезвычайных условиях, был вполне определённым. Во-вторых, они наглядно показывают, что вопреки мнению многих исследователей, вече было не собиравшимся от случая к случаю по разным поводам собранием горожан, которые только в чрезвычайной ситуации могли стать политической силой, не периодическим фактором социально-политической истории[29], а именно политическим институтом. Институтом вполне оформленным, с определённой организацией, порядком проведения и структурой, а равно и с вполне определёнными полномочиями, в которые входило фактически решение любых актуальных проблем. Институтом, имевшим своё определённое место дислокации – двор св. Софии[30], где, очевидно и проходили все обычные «не чрезвычайные» вечевые собрания («чрезвычайные» веча могли собираться в любом подходящем месте в зависимости от обстоятельств). Сравнение рассказов об этом вече в Лаврентьевской и Ипатьевской летописях позволило М.Н. Тихомирову сделать заключение о «существовании протокольных записей вечевых решений»[31], имевших, вероятно, важное юридическое значение.

В летописных рассказах о киевском вече 1147 г. перед нами предстаёт отнюдь не хаотическое сборище случайных лиц, а вполне организованный народ, обладавший достаточно высокой политической культурой. Не толпа, слушающая крикунов, а организованное собрание с определённым порядком выступающих и процедурой принятия решений. Люди приходят заранее, возможно, даже рассаживаются на специальные скамьи, и ждут начала официального вечевого собрания, которым руководят князь, тысяцкий и митрополит. Послы, в соответствии с установленными правилами дипломатического этикета приветствуют сначала князя (в период отсутствия Изяслава князем в Киеве был его младший брат Владимир), потом митрополита и тысяцкого, а затем и всех киевлян. Эти обстоятельства позволяют присоединиться к мнению И.Я. Фроянова о «наличии в Киеве XII в. более или менее сложившихся приёмов ведения веча»[32], что ясно говорит о нём как о законном институте власти.

Подводя итог рассмотрению данных о вечевых собраниях в Киеве 1146-1147 гг., можно заключить, что они наглядно продемонстрировали и закрепили политическую суверенность городской вечевой общины Киева, окончательно превратившейся в самостоятельного политического игрока, закрепившего свой приоритет над князем, правившем отныне «по всей воле» киевлян и никак иначе. Основой независимости киевской общины была её мощная военная организация, независимая по отношению к князю[33] и придававшая общине военные мускулы, гораздо более мощные в сравнении с небольшой княжеской дружиной. Стержнем её была сотенная система, охватывавшая как город, так и сельскую местность, состоявшая из военных единиц – сотен, возглавляемых сотскими, которые в совокупности составляли тысячу во главе с тысяцким[34]. Эта система позволяла в случае необходимости провести быструю организованную мобилизацию всей «силы киевской»[35]. Вооружённый народ, решающий все ключевые вопросы своей жизни на народном собрании – вот как предстают перед нами киевляне середины XII в. Учитывая то, что в результате борьбы широких демократических масс городского и сельского населения, долговое рабство было сведено к минимуму, перед нами социально-политический организм, близкий к полисным общинам античного мира. Основное различие состояло в том, что если в античности основой экономики был труд рабов-иноземцев, то на Руси основой экономики был труд свободных городских и сельских общинников.

В античном мире к консолидации полисной общины привела необходимость держать в повиновении массы иноземных рабов, с которыми крупнейшие рабовладельцы не смогли бы справиться, если бы не вооружённый народ в лице их сограждан, каждый из которых при этом тоже владел каким-то количеством рабов. На Руси этот фактор тоже имел значение, но не первостепенное, так как рабов-иноплеменников было на порядок меньше, чем в античных обществах. Что же консолидировало городские общины Руси?

Во-первых, борьба с внешними врагами, требовавшая мощных военных сил в лице народного войска. Во-вторых, постоянная борьба разных городов друг с другом: «старейшие» города боролись за сохранение власти над пригородами, а пригороды – за независимость. В-третьих, борьба городской общины с княжеской властью, в коей общине было не выстоять, не располагай она серьёзной военной силой и организационно-политическим единством. В-четвёртых, в условиях неразвитости вертикальных управленческих структур, только консолидированная община могла обеспечить реальное проведение в жизнь любых решений и просто банальный общественный порядок. Решение общины было обязательным для всех её членов и неукоснительно воплощалось в жизнь, так как, по справедливому мнению А.В. Майорова, на Руси «общегородские и общеземские интересы всегда стоят выше интересов отдельных группировок, какими бы они ни были»[36]. Это, однако, не исключает возможности расколов и столкновений между разными частями общины в зависимости от их позиции по тем или иным вопросам, но если уж некое решение было принято законным вечевым собранием, то оно исполнялось всеми вечниками. Наконец, как и в античной Греции, на Руси важнейшим фактором, не допустившим деструкции городской общины, её разделения на антагонистические социальные группы, была демократическая борьба широких слоёв народа за свои права и свободы, против эгоистических устремлений князя и социальной элиты.

В дальнейшем киевская община ещё не раз покажет свою силу и власть. В 1150 г. в ходе борьбы за Киев между Изяславом Мстиславичем, Юрием Долгоруким и Вячеславом именно позиция киевлян оказалась решающим фактором, обеспечившим победу Изяслава[37], традиционно поддерживаемого киевской общиной.

Важной демонстрацией единства князя и народа, городской вечевой общины, были устраиваемые для всего люда князем пиры, которые неоднократно упоминаются на страницах летописи[38]. Пиры эти имели важную социальную функцию, так как с одной стороны показывали щедрость князя, его любовь и уважение к народу, а с другой были важным местом прямого общения князя с людьми градскими.

После смерти Изяслава киевляне посадили на столе его брата Ростислава:

И посадиша в Киеве Ростислава кияне, рекуче ему: «яко же и братъ твои Изяславъ честил Вячеслава, такоже и ты чести. А до твоего живота Киевъ твои»[39]

Здесь киевляне открыто заявляют о своём полном праве избирать себе князей. Правящий князь самостоятельно не мог назначить себе наследника, он мог только предложить киевлянам некую кандидатуру, а соглашаться с ней или нет – это было их дело.

В 1169 г., после смерти Ростислава, киевляне призвали на княжеский стол Мстислава Изяславича, который по прибытии в Киев «възма ряд с братьею, и с дружиною, и с кияны»[40]. Вторично вокняжившись в Киеве в 1172 г., он снова заключает ряд – договор с киевской вечевой общиной[41]. Не заключить с людьми градскими договор в представлениях людей того времени для князя было совершенно немыслимо. Так, например, когда по смерти своего дяди и соправителя Вячеслава, Ростислав, не заключив ряд с киевлянами собрался в поход на Чернигов, советники сказали ему: «Богъ поялъ строя (дядю – М.Ж.) твоего Вячеслава, а ты ся еси еще с людми Киеве не утвердилъ, а поеди лепле в Киевъ, же с людми утвердися»[42]. Таким образом, постепенно княжеская власть эволюционирует отнюдь не в сторону становления монархии, а скорее в сторону превращения князя в выборного чиновника, подотчётного городской общине.

Князь проигрывает городской вечевой общине борьбу за верховную власть. Отдельные князья могли подминать общину под себя, но это только озлобляло людей градских и, в конечном счете, приводило к социальному взрыву, в результате которого княжеская власть только ещё больше ослабевала. Непростая система междукняжеских отношений осложнялась постоянным вмешательством городских общин в вопросы наследования столов, а то и просто изгонявших неугодных князей и приглашавших новых по своему усмотрению. На Руси существовала не только и даже не столько иерархия князей, сколько иерархия городских вечевых общин, городов-государств, состоявших из главного города, пригородов и сельской округи. Правда, практика вечевых изгнаний/призваний князей имела и оборотную сторону: нередко тот или иной князь утверждался в каком-либо городе насильно, опираясь или на другой город или на внешнюю силу (венгров, поляков, половцев) и насильно же удерживал власть, но, как правило, такая навязанная людям градским власть была очень непрочной.

Один из киевских князей второй половины XII в., Изяслав Давыдович, так описывал природу своей власти: «посадили мя кыяне»[43]. По договору с киевлянами занимают киевский стол князья в 1160, 1169, 1172 гг.[44], они оказывают влияние на ход междукняжеской борьбы 1208 г., впустив в Киев князя Романа с его галицко-волынским войском[45], однако в конце XII – начале XIII вв. мощь Киева стала ослабевать. Усилились его соседи (Черниговская, Галицко-Волынская, Ростово-Суздальская и т.д. земли), в соперничестве которых стала всё более определённо решаться судьба киевского стола, что просто не оставляло места для политической активности местной вечевой общины, сила которой была подорвана рядом военных неудач. Чем дальше, тем больше киевский стол превращался в разменную монету в соперничестве разных земель Руси и их князей[46]. Окончательно подорвало Киевскую землю и её политическую субъектность монгольское разорение 1240 г.

***

Одновременно с Киевом полным ходом шёл процесс становления города-государства в Новгороде. Здесь он на первом этапе был отмечен борьбой за независимость от Киева. Поскольку новгородцы вынуждены были принимать на княжение сыновей киевского князя, что лишало их систематической возможности самостоятельного выбора князей[47], они уже в конце XI в. нашли своеобразную лазейку, создав институт вечевого посадничества[48]. Посадник избирался новгородским вечем и выступал в качестве главы новгородской общины, независимого по отношению к княжеской власти[49]. Но этого новгородцам было мало и уже в начале XII в. они начинают активную борьбу за выход из-под контроля Киева и право «по всей своей воле» распоряжаться княжеским столом.

В 1102 г. новгородцы отказались принять сына Святополка Изяславича и призвали на княжение сына Владимира Мономаха Мстислава:

Прииде Мстиславъ, сынъ Володимеръ, с новгородци, бе бо Святополкъ с Володимером рядъ имеле, яко Новугороду бы ти Святополчю  и посадити сынъ свои в немь, а Володимеру посадити сынъ свои в Володимери. И приде Мстиславъ Кыеву, и седоша в-ызбе, и реша мужи Володимери: «Се прислалъ Володимеръ сына своего, да се седять новгородци, да поимше сына твоего, и идуть Новугороду, а Мьстиславъ да идеть Володимерю». И реша новгородци Святополку: «Се мы, княже, прислани к тобе, и ркли ны тако: не хочем Святополка, ни сына его. Аще ли 2 главе имееть сынъ твои, то пошли и. Сего ны далъ Всеволодъ, а въскормили есмы собе князь, а ты еси шелъ от насъ». И Святополкъ же многу прю и мевъ с ними, онем же не хотевшим, поимше Мстислава, придоша Новугороду[50]

Вопреки заключённому князьями Владимиром Мономахом и Святополком Изяславичем договору, новгородцы не пожелали быть пассивным объектом в их дипломатических играх и сказали своё веское слово, отказавшись принять сына Святополка и оставив на новгородском столе Мстислава Владимировича, «воскормленного» ими и выражавшего, соответственно, их интересы. Обращает на себя внимание то, что новгородцы действуют здесь как единое целое, видимо, желание сбросить власть Киева объединяло их и было выше противоречий между разными частями новгородского общества. Новгородцы помянули Святополку, что некогда он, прокняжив 10 лет в Новгороде, бросил его, чтобы перебраться в Туров. Очевидно, что новгородцев не устраивало такое положение, при котором князья рассматривали их город лишь как трамплин для занятия какого-то более престижного стола и стремились заполучить себе постоянного князя, который не мечтал бы никуда перебраться и отстаивал бы интересы Новгорода, прежде всего, в деле достижения его независимости. Однако и Мстислав, прокняживший в Новгороде около 30 лет, в 1117 г. был переведён Владимиром Мономахом на юг, в Киевскую землю, получив от отца Белгород. Вероятно, это не вызвало одобрения у новгородцев. Надежды, которые они с ним связывали, не оправдались: став впоследствии киевским князем, Мстислав, как и его отец, Владимир Мономах, жёстко отстаивал единство Руси, означавшее подчинение всех её земель, в том числе и Новгородской, Киеву.

В 1125 г. умер Владимир Мономах, Мстислав стал киевским князем, а новгородцы «посадиша на столе» его сына Всеволода[51]. Учитывая то, что в 1117 г., уезжая на юг, Мстислав сам посадил в Новгороде Всеволода[52], а о лишении его между этими датами новгородского княжения ничего не известно, данное событие означало изменение правовых основ княжеской власти в Новгороде и важный шаг в деле создания в этом городе самостоятельного княжеского стола, которым распоряжалась бы местная община. Видимо, смерть Мономаха дала новгородцам удобный повод добиться повышения статуса в своих отношениях с Киевом.

Всеволод был последним князем, выполнявшим функции киевского наместника в Новгороде и последним самостоятельным по отношению к вечевой общине новгородским князем. После смерти Мстислава в 1132 г. занявший киевский стол дядя Всеволода Ярополк решил перевести племянника на юг в Переславль, где он не удержался в ходе княжеской усобицы и вынужден был вернуться в Новгород. Появление в городе князя, предавшего новгородцев, вызвало возмущение с их стороны. Новгородцы изгнали было Всеволода, но поразмыслив, всё-таки вернули его[53]. Вскоре Ярополк направил в Новгород своих эмиссаров для того, чтобы получить от новгородцев «печерскую дань», собираемую ими с финно-угорского населения северо-востока, что вызвало недовольство с их стороны и обострило неприязнь к Киеву[54]. Желая посадить в Суздале своего брата Изяслава, Всеволод организовал два похода на этот город, окончившихся неудачей, да к тому же проявил трусость в бою, что усилило недовольство новгородцев своим князем[55].

Итогом стал произведённый новгородцами политический переворот 1136 г., в ходе которого они изгнали Всеволода из города:

Новгородьци призваша пльсковиче и ладожаны, и сдумаша яко изгонити князя своего Всеволода, и въсадиша въ епископль дворъ, съ женою и съ детьми, и съ тьщею, месяца маия в 28, и стражье стрежаху день и нощь с оружием, 30 мужь на день. И седе 2 месяца, и пустиша изъ города июля в 15, а Володимира сына его пpияша, а се вины его творяху: 1. не блюдеть смердъ; 2. чему хотел еси сести Переяславли; 3. ехалъ eси с пълку переди всехъ, а на то много на початыи, велевъ ны, рече, к Всеволоду приступити, а пакы отступити велить. Не пустиша его, донеле же ин князь приде[56]

Таким образом, новгородцы были недовольны тем, что князь предал их и ушёл княжить в Переяславль, что первым бежал с поля боя, что был непоследователен в отношениях с южными князьями и что не заботился об упрочении власти Новгорода над данниками–смердами и расширении податных территорий. Отмечен в летописи широкий состав осудившего Всеволода веча: в нём принимали участие не только новгородцы без различия их социального положения, но и делегаты от Пскова и Ладоги. Приглашение делегатов из пригородов – важный атрибут вечевых собраний, принимавших решения по ключевым вопросам.

События 1136 г. стали важнейшим этапом на пути утверждения политической суверенности новгородской общины. Если до этого изгнания и приглашения новгородцами князей носили нерегулярный характер, перемежёвываясь с подчинением воле киевских князей, то теперь они становятся прочной системой. При этом, в отличие от большинства других древнерусских земель, в Новгороде не было собственной династии[57]: если в других городах обычно правили представители определённых династий, и в большинстве случаев даже изгоняя одного князя и призывая другого, горожане всё-таки делали выбор в рамках данной династии, то новгородцы могли призвать на княжение любого князя, хотя бывало и такое, что опираясь на военную мощь других городов-государств, какие-то князья подчиняли Новгород своей воле.

Не имея возможности осветить в этой статье детально бурную политическую историю Новгорода второй половины XII – первой половины XIII вв.[58], отмечу лишь, что как констатируют авторы известного учебника по истории России, «князья недолго задерживались на новгородском столе. За 200 с небольшим лет, с 1095 по 1304 г., на новгородском престоле побывало около 40 человек из трёх княжеских ветвей Рюриковичей – суздальской, смоленской и черниговской [а также волынской – М.Ж.]. Некоторые князья занимали престол не по одному разу, и всего смена княжеской власти произошла за это время 58 раз»[59]. Столь же частой нередко была и смена посадников. Падение зависимости от Киева открыло дорогу внутренней борьбе в рамках новгородской общины, бывшей сложной федерацией кончанских общин, которая стала одним из основных факторов социально-политической истории этого города[60].

***

Из повествования о Киеве уже было вполне ясно, что вопреки существующему в современной историографии и общественном сознании стереотипу, отнюдь не только в Новгороде шёл в домонгольский период процесс становления города-государства, суверенной вечевой общины. Он охватывал всю Русь, все её земли без какого-либо исключения[61], хотя, естественно, их социально-политическое развитие не было однородным, везде имелись свои более или менее выраженные особенности. Как справедливо отметил А.В. Журавель, «волостной строй древней Руси XII-XIII вв. стадиально соответствовал раннему, а не классическому античному полису. То есть, сопоставлять его надо не с афинским полисом времён Перикла, а с архаической Грецией VII-VI вв. до н.э., для которой характерно огромное разнообразие политических форм – от монархии до демократии»[62]; «в древнерусских волостях так же, как в архаической Греции, проявляли себя различные политические тенденции – монархические, олигархические и демократические»[63].

М.Н. Покровский в своё время верно констатировал, что «давно уже прошли те времена, когда вечевой строй считался специфической особенностью некоторых городских общин, которые так и были прозваны ‘’вечевыми’’ – Новгорода, Пскова и Вятки[64]. Вечевые общины стали представлять собой исключение из общего правила лишь тогда, когда само это правило уже вымирало: это были последние представительницы того уклада, который до XIII в. был общерусским»[65]. В силу ряда причин непосредственно продолжить традиции домонгольского социально-политического развития смогли лишь Новгород и Псков[66]. Северо-Восточная Русь в условиях монгольского ига пережила глубокую социально-политическую трансформацию[67], а западные и юго-западные земли Руси оказались в составе Великого Княжества Литовского, а впоследствии – Речи Посполитой. Монгольское нашествие и последовавшее за ним иго обескровили Русь[68], разорвали связи между разными её частями, нарушили ход их естественного развития и деформировали его как прямо, так и косвенно.

Не имея возможности рассмотреть здесь подробно огромный массив данных о вечевой деятельности и разнообразных коллективных социально-политических акциях древнерусских горожан предмонгольской эпохи в разных русских землях, приведём некоторые характерные примеры таких действий:

- смоленский князь Ростислав жалует учреждённой в Смоленске епископии[69] десятину, «сдумав с людьми своими»[70], то есть, решив этот вопрос на вече[71]. В 1229 г. договор между Ригой и Смоленском заключается от лица смолян[72], то есть смоленской вечевой общины[73], ведавшей не только финансово-экономическими, но и внешнеполитическими вопросами и вообще всеми важными для Смоленской земли делами[74];

- в 1159 г. полочане разбили княжескую дружину и изгнали из города князя Ростислава, призвав на стол Рогволода[75]. Как и в других городах, княжеским столом в Полоцке распоряжалось вече[76];

- в 1157 г. вопреки завещанию Юрия Долгорукого, передавшего Ростово-Суздальскую землю младшим своим сыновьям Михалке и Всеволоду, ростовцы и суздальцы посадили «на отни столе» его старшего сына Андрея, который нравился им больше[77]. После гибели Андрея Боголюбского вновь вечевая община решает, кого пригласить на княжение[78]. В 1176 г. владимирцы, не считаясь с мнением суздальцев и ростовцев пригласили в город собственного князя[79], произведя настоящий политический переворот в Северо-Восточной Руси, после которого бывший пригород стал её столицей.

В Северо-Восточной Руси в домонгольское время также были сильны вечевые порядки, княжеская власть даже в этом регионе не утвердилась ещё как монархическая, хотя в сравнении, к примеру, с Новгородом или с Киевом, здесь она обладала большей силой. По словам А.Н. Насонова, в Ростово-Суздальской земле существовали «бытовые черты старой вечевой Киевской Руси, в основе своей общие укладу жизни всех волостей того времени, получавшие в различных волостях лишь различную степень и форму выражения в зависимости от местных индивидуальных условий волостной жизни»[80].

Таким образом, мы видим, что вечевые порядки утверждаются в домонгольскую эпоху на Руси повсюду. По словам летописца «новгородци бо изначала, и смолняне, и кыяне, и полочане, и вся власти, якож на думу, на вече сходятся»[81]. Это была эпоха бурной социально-политической жизни, в ходе которой народ был отнюдь не «калужским тестом» из которого социальные верхи крутили любые крендели, а деятельным субъектом истории, её творцом[82]. Именно борьба широких демократических слоёв населения русского города и деревни домонгольской эпохи за свои права и свободы привела к утверждению на Руси основных принципов гражданской городской общины и формированию того социального организма, который несколько условно можно назвать гражданской «протонацией».

Опубликовано в: Вопросы национализма. 2012. № 12. С. 160-175