Император  Пётр I Великий  (1672-1725) самодержавно правил на  двух континентах  населением в 15,6 млн. человек. Радивой – Раде Томов Петрович -  позже Пётр  II Петрович Негош (1813-1851)  с 1830 г. был священнодьяконом и государём  Черногории, раздробленные племена которой насчитывали  80-107 тыс. человек.   Мощь военно-феодальной России царь Пётр поднял беспощадной эксплуатацией русских крепостных. Негошу предстояла задача сплотить племена в единое целое.
         Среди картин у  Негоша были изображения  императора Николая I, Бонапарта, Г.П.Карагеоргия, Байрона, но  самым громадным был портрет Петра Великого.  Сравнение Петра II Петровича   не с  его современником - прямолинейным консерватором Николаем I (1796-1855), а с первым русским  императором, позволяет рельефнее выделить достоинства великого черногорца.
       Характеры Петра Великого и Владыки Чёрной Горы были контрастными, но оба одиноких реформатора вдохновлялись патриотизмом -  вывести свои народы  на путь передовых стран[1].  Национальной идеей царя была не «Москва Третий Рим», а «Общее благо подданных»[2]. Шире, в масштабах Космоса, мыслил Негош:  «Благо всех – вот цель государства и всего человечества. Придёт царство разума… Человечество быстро идёт вперёд. Оно созревает  вместе с планетой, на которой живёт»[3]. «Огненный нрав», решительность и сильная воля  были  у обоих. Оба государя были законодателями, знатоками европейской политики и истории[4],  оба имели  широкий кругозор,  ясный  природный ум, огромную память и работоспособность, неуёмную любознательность и презирали роскошь. Оба обладали кипучей энергией, могли и хотели делать всё. Ничего для себя – всё для преобразования подданных.  Русский царь был полководцем, флотоводцем,  дипломатом, ученым, корабелом, врачом.  С крайним напряжением сил поднимая империю, он искал отдых в токарной работе, шумных пиршествах  и не стеснялся изливать на подчинённых свой гнев. Великий поэт и философ Негош в молодости интересовался механикой, географией и картографией[5]. За строгой монашеской жизнью, за   приветливостью, обходительностью  и невозмутимостью[6] в душе  копилась неудовлетворённость, порой и «љутина»-злость. Когда после известий о кровавых набегах турок он впадал в ярость,  его слова «вылетали как пули из ружья». Из-за огромного, изо дня в день, внутреннего накала Владыка во время бесед «непрерывно ходил по комнате как зверь в клетке»[7].  За год до смерти он говорил: «моя душа убила тело. Не жаль, что умру, жаль, что не совершил  в своей жизни  ничего значительного» (для освобождения южных славян)[8]. Умеренный в еде и питье (но как все черногорцы, куря крепкий табак), разрядку он  обретал не в молитве (литургия в Цетинье им служилась не часто), а в «священном призвании» - поэтическом творчестве и  пении героических песен народа, глядя из окна на восходящее солнце[9].

         Ни царь Пётр, ни Радивой-Раде в отрочестве не получили добротного образования. Но если пылкий поэт С. Милутинович-Сарайлия (1791-1847)  в 1827-1830 гг.  внушал своему ученику Раде, (выглядевшему  в 13 лет на 18),  походить на спартанцев, терпеть невзгоды и не сдаваться врагам, то учитель царя и будущий «всешутейший патриарх» Н.М. Зотов (1644-1718), не смог как следует обучить царского отпрыска грамоте и был не против бражничества.  Оба властных правителя всем  были обязаны только своему гению и самообразованию.  Оба выглядели  силачами-великанами. Правда, худощавый и узкоплечий царь Пётр выглядел хуже статного атлета  Раде Петровича, который ростом превышал своих породистых соплеменников[10].

      Независимая и непокорённая Черногория с 1496 по 1858 гг. де юре считалась составной частью Османской империи. До Негоша  на европейской арене её политический вес был почти незаметным и судьба отчаянно боровшегося с турками народа была ещё не определена.         В России, традиционно  соперничавшей с Османской империей,  «экзотическая» Черногория с её непримиримой ненавистью к туркам,  воспринималась как прочная опора на Балканах.  
           Как правило, черногорские владыки возводились в духовный сан сербскими патриархами. Вояж  православного архимандрита Петра II Петровича в 1833 г. в Россию, стал таким же переломным, как  путешествие Петра Великого на Запад в 1696-1697 гг. Поездкой в Петербург, увенчавшейся блестящим успехом,  Негош  достиг  двух целей –  восстановил материальную и моральную помощь великой империи и укрепил свой авторитет среди  соплеменников[11]. Ведь для черногорцев, начиная с призыва Петра Великого к восстанию против турок в 1711 г. -  «Ex Oriente Lux»!    Русофильство в Черногории было сильнее, чем в любой славянской земле. «Све у име Бога великога и за здравље цара русиjского» – пелось в черногорских песнях[12].             
         Возвышавшийся над Николаем I,  20-летний красавец-богатырь  польстил императору, сказав,  что «только Господь Бог может быть выше русского царя».  6 августа 1833 г.  весь Синод торжественно в присутствии императора,  двора и свиты  рукоположил молодого архимандрита в епископы  в Спасо-Преображенском соборе Петербурга.   Владыку Негоша осыпали драгоценными церковными дарами и  деньгами. Николай I демонстративно уравнял его с собой, именуя «приятелем и братом», и обещал защищать Черногорию как любую свою губернию[13].  Очарованное русское дворянство одарило Владыку своим радушием. В свой ранний «звёздный час» Негош писал:  «Не знаю, на земле ли я, но, полагаю,  поднятый крыльями Дедала  смотрю с воздуха, или во сне вижу столицу  единоверного и единоплеменного царя славянского… Русский народ  велик,  а цари народа русского великие.  Всемогущая рука Творца  излила благодать  на царя России и весь его Дом»[14]. После визита в Петербург Владыка, одушевлённый  поддержкой с севера, мог уверенно проводить централизацию.  Ещё  в 1831 г. он учредил  при помощи русских посланцев И.Вукотича и М.Вутичевича надплеменной  Сенат из 16 виднейших племенных старейшин[15], потом суд, государственную казну и всеобщее налогообложение на все черногорские семейства[16]. В 1834 г. он  написал сборник стихов «Цетиньский пустынник» во славу Николая I и России, которую считал матерью, центром православия и славянства. «О, славянство…  Храбрый русский  да будет твоим вождём на пути к славе… Москва, Нева, Волга, Дон!  Пусть вскипят ваши воды  и потекут быстро… Гласите славные дела, пусть весь мир ими наполнится, пусть удивляются  потомку Романова, пусть все народы знают,  какого царя имеет славянин: правосудного,  милостивого,  в делах мудрого и великого,  на ратном поле храброго, на престоле великодушного»[17].  Как и Пётр Великий,  он учредил черногорские правительственные награды – серебряную медаль  «Вера  свобода – за храбрость» (1841) и золотую медаль сербского героя  Милоша Обилича (1847).
        Все административные структуры были поставлены содержание. Подати, пошлины и русские дотации шли на благоустройство и просветительские нужды, прокладку дорог, производство пороха, на  первые  шесть светских  школ и типографию в Цетинье, печать учебной и  церковной и художественной литературы; ученики посылались в Россию и Сербию.  Петербург одобрял  укрепление  власти владыки.

      Не силой, как  Пётр I, а главным образом превосходством ума, воли и духа Негош укрощал раздоры, грабежи и кровную месть (от которой, по его словам, ежегодно гибло 300-600 человек). Случалось  ему и  с риском для жизни раскидывать  руками враждующие вооружённые толпы, «налетая как орёл на кур» (так писал его биограф М.Медакович) и оружием   подавлять сопротивление реформам и бунты (1833, 1835, 1841  и племён пиперов и цермничан в 1846-1847 г.)[18].  Французы  (Ж.Ренак) сравнивали его даже с царём «Сербов и греков» Стефаном Душаном (1308-1355) и с кардиналом А.Ж.Ришелье (1585-1642) - сторонником прогресса и цивилизации. Как Ришелье, он был немилосерден в подавлении мятежей[19].   Владыка ввёл расстрелы за убийства, шпионаж и измену, но лично, как царь  Пётр I, никого не казнил,  а только присутствовал при исполнении приговора, чтобы исключить кровную  месть судьям. Нельзя считать  чрезмерным  число  ликвидированных господарём непримиримых противников  - всего 83 человека[20].  «Душа моя не терпит безначалия» - писал он.  Негош с горечью говорил: «я - государь  среди варваров и  варвар среди государей». То же мог повторить о себе и царь.

         Пётр Великий поднял авторитет Петербурга мощами св. князя Александра Невского.  Сакральным символом  для разрозненных черногорских племён был Цетиньский монастырь и Негош провозгласил  своего предшественника - владыку   Петра I Негоша (1748-1830) Святым Петром Цетиньским на четвёртый год после его  смерти.
         Югославский политик и литератор М.Джилас (1911-1995), следуя стереотипам марксизма, писал, что крестьянство Черногории с запозданием выбивалось из феодализма и не было охвачено капитализмом[21].  Но положение Черногории при Владыке Раде было много сложнее, чем в империи Петра Великого, который унаследовал государственный аппарат от первых Романовых. После разгрома Сербского царства с его высокоразвитым феодализмом, среди сербов в суровых условиях Черногории возродилась военная демократия тождественная «временам Гомера» [22]. Ожили  племенные структуры и кровная месть, временами перераставшая в межплеменные войны[23]. Черногория, дававшая пример сербам Австрии  и Турции своей упорной освободительной войной (три пятых смертей черногорцев приходилось на гибель в боях и от ран)[24], была аморфной, с открытыми границами (кон)федерацией племён. «Свободы сербское гнездо», «Гнездо воинственной гордости» - писал влюблённый  в родную землю Владыка. Он считал черногорцев свободными и независимыми  людьми, в отличие от  «добровольного рабства» у австрийцев и русских[25] и  что ни за какие блага не он  отдаст даже обледенелую скалу – она облита кровью героев.

     Противоборство могучего  духа Владыки, бившегося в тисках  внешней среды, высекло огонь героической  поэмы «Горный венец». «Сербская Илиада» стала «национальной библией» везде, где говорили по-сербски.  (С.Вулович, Л.Костич).  В ней «спартанская» Черногория  сопротивлялась космогоническим силам Зла[26].  Воспевая героизм: «Славно  мрите, кад мриjeте морате!»  («Погибайте со славой, если должны умереть!»), Владыка крепил силу народа. Поэт-философ встал в ряд с Гомером, Байроном,  Гёте, Шекспиром[27].  Героика  Негоша  через столетия приняла эстафету от эпосов  Гесер, Манас, Алпамыш, Олонхо, Джангар, Нарты, Беовульф, Эдда и русских былин. Дух Негоша горел не только местной черногорской, но  общесербской[28], югославянской, всеславянской и общечеловеческой идеей объединения[29].

       Русскому самодержцу, который не заботился о том, чтобы стать «народным царём»,  Сенатом и Синодом в 1721 г.  был поднесён титул императора и «Отца Отечества». Ближнее окружение уважало, боялось и трепетало от взрывов его гнева, народ почитал своего венценосца далёкой святыней.      Черногорцы не имели чёткого представления о государственной власти и в целом ориентировались на монархическую форму правления[30]. Каждый черногорец в любое время имел свободный доступ к господарю. Негош, как воитель за сербское единство, стал «отцом нации», подобно Джорджу Вашингтону, Сунь Ятсену, Кемалю Ататюрку, Махатме Ганди. Соплеменники отвечали ему восторженной любовью. Если царя Петра I охраняли преданные ему гвардейские полки, то Негоша - охраняла вся Черногория. Как духовное лицо и воевода  он давал высокий пример для подданных, в отличие от безудержных кутежей  царя. Культ «Владыки Раде» возник ещё при его жизни. В 1847 г. при возвращении из Вены господаря  встречали, целуя его руки с восхищением и слезами радости, под гром непрерывного салюта из ружей[31]. 

            Царь-практик  не задавался темами соотношения Зла и Добра.  Пётр II Петрович  был философом-метафизиком  Земли, Вселенной, тела и духа[32].  В религиозно-философском произведении  «Лучи  микрокосма» поэт раскрыл борьбу «сербского кровавого утёса» с «адом» Османской империи как  часть мировой войны человечества со Злом[33].  Сербское несчастье и Зло в Черногории зародились в Космосе. Оба великих реформатора считали, что допустимо злом бороться со Злом [34]. Многократно цитировались его знаменитые строки:  «Ал’  тирjaнству  стати  ногом  за врат, то jе дужност  људска наjсветиja».  («Но тиранству стать пятой на горло  – это долг людской, наисвятейший!»). Негош-визионер полагал, что человек создан до сотворения Земли,  что Бог  - это мысль и животворящий огонь, оживляющий Вселенную, что планета, осквернённая  мерзостью Зла и крови, сгорит от космического огня. «Негоша-великомученика» терзал  вопрос, почему на Земле сочетаются  красота и демонический ужас?[35]  Можно согласиться, что Негош, видя страдания сербов под игом,  был «глубокий пессимист»[36], в отличие от холерика-оптимиста Петра I, для которого был открыт весь мир. 

      О слепом копировании русского опыта не могло быть и речи. Царь ненавидел и «ломал через колено» ретроградное  прошлое  - немилосердно резал русские кафтаны и бороды, вводил парики «львиная грива» и сшибал колокола с церквей. Негош , напротив, старался вписаться  в национальный характер. Привлекая сердца воинов, он охотился, «летал, как стрела на коне», бил без промаха из ружья в подброшенный  лимон,  метко стрелял на дистанцию в 800 м из пушки по позициям албанцев, захвативших в 1843 г. два черногорских острова на Скадарском озере. Владыка был влюблён в обычаи своего народа и после посещения Петербурга не только отказался вводить европейский костюм, но сам демонстративно носил (и позировал перед художниками) расшитую золотом национальную одежду. Русский царь ликвидировал патриархат и превратил церковь в придаток государственной машины. Негош редко одевал мантию и «современники не раз повторяли его слова о том, с какой радостью  он сбрил бы бороду митрополита»[37].  Возможно, утвердив личное самодержавие, которого не было у прежних владык, Негош был бы не прочь принять титул светского князя, но приходилось уступать традиции - народ  признавал  только  духовного владыку[38]. 
           Пётр  II разбивал  стереотип о том,  что черногорцы «кровожадная банда разбойников и убийц» и утверждал, что они способны  к прогрессу и цивилизации. Вместе с тем Владыка Раде не сразу покончил со свирепым азиатским обычаем отрезания вражеских голов и выставления этих «трофеев победы» на башне перед Цетиньским монастырём, оправдываясь  тем, что это народный обычай и что отмену его турки сочтут трусостью и усилят свои нападения[39].

        Отношения России и Черногории при Негоше были «на равных». В инструкции 1838 г.  инженеру Е.П.Ковалевскому предписывалось соблюдать крайнюю «скромность и осторожность»,  уважение к Владыке и уклонение  от  вмешательства  во внутренние дела, чтобы не возбуждать подозрений у турок и австрийцев. Благодаря русскому содействию в 1839-41 г. были мирно размежованы  австрийские владения с черногорскими[40]. Выдвореные  из страны  председатель черногорского Сената  И.Вукотич, а также М. Вучичевич, родственники властолюбивого  гувернадура[41] С.Радонича и  русский консул в Дубровнике (с 1815 г.) серб Е. Гагич (1783-1859), порочили Негоша,  который говорил, что он не принадлежит ни России, ни Австрии, ни Турции. «Россию люблю, но не люблю, когда мне  по любому случаю  дают понять цену русской помощи»[42].  Черногория была полем борьбы между Австрией, Россией и Турцией, но письма в Турцию он принципиально подписывал как «кавалер российский». Вряд ли справедливо утверждать, что господарь с конца 1830-х  гг.  понял, что Россия, преследуя в Черногории свои цели,   не бескорыстна и поэтому возложил надежды на «оплоты демократии» - США и Францию[43]. Нельзя сомневаться в возвышенном идеализме и искренности живого  голоса Негоша, так отличавшегося от практицизма Петра I: «О, сколь Москва восхищает меня! Москва -  мать царей -  начало величия славянского! Москва – столица знати и святый  алтарь  Православия и Славянства!  Я верный поклонник  блистательной славы  родного племени! Москва – душа души моей  и сладостное сновидение, исполненное  святыми, великими надеждами!  Москва, единственная моя святыня, которой я жадно  и усердно поклоняюсь как невинный сын природы  новорожденному солнцу  после ночи,  возмущаемой адскими сновидениями»[44]. Сообщение французского  консула  из Триеста  24 февраля 1847 г. о том, что Негош «обожал французов и Наполеона»[45] можно  списать на стандартную  дипломатическую  учтивость.

      В неравной борьбе за свободу Владыка опирался на  три главных фактора: Бога, «венценосного гения» - императора Николая I и черногорский героизм. Без русской политической  защиты  и помощи было бы «немыслимо выживание  черногорского народа, государственных структур и Негоша, как  главы этого народа… Вся  его переписка … выражает глубокую приверженность  царю и русской политике»[46].  (В 1837 г. Негош добился крупного  успеха – увеличения   ежегодной русской помощи до 80 000 рублей, что помогло сформировать государственный бюджет).

       Несоизмерим был военный потенциал России и Черногории. В распоряжении Петра Великого, полководца и реформатора русского военного дела, полевая армия по штатам 1711 г.  состояла  из 62 454 чел. пехоты, 43824 чел. конницы, в полковой, полевой и осадной артиллерии было  более 450 орудий,  гарнизонных войск было  58 тыс.,  казаков - 40-50 тыс.  К 1853 г. в Русской армии насчитывалось  1 397 169 чел.[47].  Негош, располагая 15-20 тысячами неустрашимых воинов, искусных в партизанской и  горной войне, провёл перепись военнообязанных и завёл личных гвардейцев-телохранителей, которые, как и у царя, были исполнителями его воли. Но кругозор господаря перекрывал всё, что было на тогдашнем сербском пространстве. Как и его предшественник - Пётр I Петрович, который думал о создании «Славяно-сербского» государства  в составе Черногории, Боки, Герцеговины  и Далмации со столицей в Дубровнике[48], Пётр II  тоже мечтал об освобождении южных славян от власти турок и австрийцев и о едином  государстве вплоть до Адриатики.  Как стратег, он чётко понимал соотношение сил  русской, османской и австрийской империй на Балканах, учитывал силу турецких пашей в Албании, Герцеговине, Боснии и Санджаке и сознавал, как трудно  сотне  тысяч черногорцев держать фронт против 2 млн. боснийцев и албанцев. В тогдашней военной истории Негош обоснованно выделял Наполеона (1769-1821), австрийского эрцгерцога, полководца и военного теоретика Карла Габсбурга (1771-1847), прусского фельдмаршала Г.Л. фон Блюхера, (1742-1819), английского фельдмаршала А. У. Веллингтона (1769-1852), генералиссимуса  А.В.Суворова (1730-1800), вождя Первого Сербского восстания  Г.П.Карагеоргия (1762-1817), австрийского фельдмаршала  К.Ф.Шварценберга (1771-1820), генерал-фельдмаршала М.И.Кутузова  (1745-1813).    Больших сражений, подобных тем, которые Пётр I давал в Северной войне 1700-1721 гг.   в Черногории быть не могло.  Негош был стеснён в своих действиях и не мог замышлять походов за пределы Черногории, так как  Россия в то время была заинтересована в мире с Турцией и Австрией. Но для спасения сербства он был готов поднять восстание в Герцеговине, Боснии и Албании, с 4 тысячами  черногорцев пройти сквозь турецкие владения  и заставить сербскую власть воевать с турками[49].  В бою у Грахово в 1843 г.  полководец Негош  умело воспрепятствовал соединению  турок из Албании и Герцеговины и искусно выбрал позицию[50].  В 1848 г. он предлагал «знаменосцу южных славян» - хорватскому бану Й.Елачичу выслать на помощь австрийцам 2 тысячи черногорцев, в 1849 г. собирался  предоставить 4-5 тысяч  воинов Русской армии фельдмаршала  И.Ф.Паскевича для подавления венгерского восстания.

       Светлых минут у Негоша  было намного меньше, чем у царя. Русский император никогда не сомневался, что может перекроить страну и мир.  Он видел свои детища – новую армию, флот, «парадиз»-Петербург, счастье великих побед и преображённую Россию. За необузданность своих  страстей император расплатился в финале  мучительной болезнью и  предсмертной 13-дневной агонией. Негош, сравнивая себя с прикованным Прометеем, тоже сознавал силу и величие своей души:  «Благодарю, Тебя, Господи,  ибо ты меня на Земле  над миллионами  душой и телом украсил».  Но к концу жизни его всё сильнее угнетали политическая скованность, разочарованность в идее славянства, крах надежд на освобождение южных славян, непримиримая вражда с турками, внутренние распри и несправедливость старейшин[51].  К тому же Владыка Раде  был скорее светским господарём, чем святым отшельником и неизбывную тягу  к женской красоте[52] не мог сублимировать  в молитвенном экстазе. Всё это и особенно призрак смерти -   нежданно вспыхнувший туберкулёз исподволь подточило его здоровье. За 6 лет до смерти, в 1845 г., Негош построил себе на горе Ловчен единственную в мире часовню-гробницу, откуда была видна любимая им Черногория. Перед смертью, в муках от боли в груди, он говорил собравшимся:  «заповедаю вам свободу и независимость Чёрной Горы, защищайте их до последней капли крови!»[53].
      «Слава Тебе, показавшему нам свет!» - такова была написанная по-русски  первая фраза в завещании, восхвалявшая Господа: «Насколько  непостижимая великость Твоя с детства облекла меня  гимном Божественной радости, удивления и красоты, настолько с ужасом глядел и оплакивал я бедственную судьбу человеческую. Слово Твоё из Ничто Всё сотворило, закону Твоему всё покорно, человек же смертен и должен умереть»[54].

*   *   *

              Великие рождаются и среди больших и малых народов. Появление  на севере и юге славянства двух славянских гениев не было случайным –  им предназначалось вырвать свои народы из отсталости. Оба великих реформатора сожгли себя в огне деяний. Негош утвердил  европейские органы власти и  укрепил династию Негошей, которая  правила до 1918 г.  Забытая богом  османская провинция стала заметной страной на европейской арене. Он стал национальным героем сербского и черногорского народа и всего славянства[55].
      Сравнение двух могучих преобразователей  может оправдать некорректный вопрос из  сферы фантазий -  а что, если бы Владыка Раде  правил на Неве, а Пётр Великий родился среди скал в Черногории?   Царь,  ни на йоту не отступая  от  жестоких приёмов и, «поднимая на дыбы»  воинственные племена, был бы изгнан с Балкан или убит.  Негош, которому всё было  по плечу,   «мягкой силой» и с меньшей кровью мог бы провести такие же кардинальные преобразования, как первый русский император, отстроил бы северную Пальмиру и также упорно воевал бы с противниками.  Правитель Черногории «шагал от вершины к вершине,  со звезды на звезду.  Он поднимал человека на высоту, чтобы оттуда видеть красоту мира»[56].