Несколько лет назад, работая над своим большим  сочинением "Роман с Россией", я познакомился с личностью, равной героям античности, настолько пленительной, чарующей, вызывающей восхищение, что ввёл его в роман, как одного из главных героев повествования. Я говорю о митрополите Петре II Негоше, теократическом правителе Черногории в 1830-1851 годах. Родство с ним делает честь всему славянству,  русским (триединым русичам) в первую очередь.

1 ноября с.г. ему исполняется 200 лет. И мы со товарищи из МГИМО, АН РФ и СП России готовим научно-литературное юбилейное собрание на одной из видных площадок Москвы.

Лично готовясь к знаменательному событию, я вычленил из своего большого  произведения несколько сочинений меньших объёмов под разными названиями для размещения их в периодике, с учётом требований того или иного издания. Настоящий отрывок представляет собой сокращённые варианты двух глав, в которых описаны последние годы жизни общеславянского героя, государственного строителя и зачинателя отечественной литературы.

 Усечение полной ткани художественного повествования требует некоторых пояснений. Все образы его, разумеется, романизированы,  в том числе великого черногорца (монаха, воина, дипломата и поэта). Кроме реальных лиц прошлого, в повествование введён вымышленный образ – Дмитрий Каракорич-Рус. Это сын русского офицера,  нашедшего вторую родину на Црной Горе. Дмитрий с юных лет служит правителю, как его секретарь, доверенное лицо. Появляется, здесь в человеческом облике, горная Вила - божество природы из черногорской мифологии. Пусть не смущают читателя, знакомого с описанным периодом истории Црной Горы,  авторские домыслы. Перед вами не научное исследование; это художественное произведение, которое в полном объёме размещено в интернет-издании «Хронос».

                *

            Вдохновение накатывало на него волнами, всё чаще мощными валами. Он погружался в ритм звуков, в образы героев прошлого и настоящего и порождаемых его поэтическим воображением.  Всегда мучительным был насильственный выход из этого состояния, если того требовало служение народу.   Поэт в Петре II вынужден был всегда уступать государственнику. Но иногда последний сдавался перед бурей рождающихся в нём строф.

            Пришло время, когда стихотворец, смущаясь,  обратился к другу-советнику с вопросом, имеет ли моральное право поводырь народа по  личной причине удалиться от государственных дел на непродолжительное время. Дмитрий знал,  поэт Негош в те дни готовил к печати «Великий триптихон». Ему нужен был полный покой. Свой ответ  Каракорич-Рус облёк в форму мягкого дружеского приказа: «Дело святое,  Петар. Уйди на время в затвор. Кто смеет осудить тебя? Ты монах».

            Опасаясь, что господарь передумает,  Дмитрий  отвозит его лунной ночью, без охраны, на гребень горной гряды Ловчен.  Там  на сбережения владыки воздвигнута из тёсаного камня  скромная часовня-ротонда под  низким византийским куполом. Покой в безлюдном просторе, бодрящий ветер настраивают Петра на поэтический лад. Владыка  не стал спиной к  Черногории, которую он называл «гнездом воинственной гордости». Ведь куда ни повернись, всюду Черногория - от Боко-Которской бухты до северных гор, от утёсов Боботов-Кука до островов в Скадарском озере.

            Проводив глазами Дмитрия, поэт почувствовал, что он на горе не один. На затенённой стороне гряды  послышалось лёгкое движение, появился белый силуэт женщины  с распущенными волосами,  в лёгком, развеваемым ветром одеянии до ступней ног. Вила, догадался Пётр. «Что ты ищешь здесь, человек?», - раздался вкрадчивый голос. – Иди ко мне, я вознагражу тебя за смелость» - «Благодарствую, добрая дева. Но я монах. И сочинитель песен. Будь моей сестрой, моей музой. Расскажи, что видела отсюда за прошедшие века. Какие лица, какие деяния запомнила. Я передам твой рассказ моему народу. Я расскажу о тебе. Ты станешь знаменита, не будешь так одинока  на своей горе». – «Хорошо, чернец, - ответила вила после долгого молчания. – Иди за мной». И скрылась в пещере.

            … Когда митрополит вышел из неё, над грядой висело солнце. Внизу, в дымке, различались башни Цетинье, крыши селения Негуши, просматривалась заливы Боко-Которской бухты, вершины горных цепей, серпантины дорог в низинах, по которым, как букашки, перемещались пешеходы, экипажи и верховые. Поэт был возбуждён – размахивал руками, выкрикивал слова, на лету выстраивающиеся в ритмические строки. Вбежав в часовню, добровольный отшельник выложил на аналой из дорожного сундучка бумагу и письменные принадлежности.  На первом листе, посередине, брызгая чернилами, торопливо начертал: Черногорец в плену у вилы. Так, с помощью мифической девы, был зачато оригинальное творение сербской поэзии.

**

Не всё поддаётся учёту.  Как-то не думалось, что жизнь, в отличие от  вина в бурдюке, расход которого можно контролировать, имеет свойство вдруг закончиться.  Холодная часовня на гряде Ловчен, ловля рифмы на осеннем ветру, упорная работа над бумагой, с забвением сна и еды, вызвали  у   затворника кашель. Доктор, обследовав простуженного по возвращении его в Цетинье, озабоченно проворчал: «Вам надо беречься, мой господарь».

Из всех дельных советов это самый неисполняемый совет.  А ведь врач отдавал себе отчёт, кому он советует.  Негош тут же забыл о предостережении.  Заболевание, обидевшись на такое невнимание,  мстительно притаилось: погоди, ужо тебе! Долгое время оно  не давало о себе знать, лишь время от времени проявлялось покашливанием.

В один из тех редких дней, когда  на границах Черногории и внутри  её установилась тишина, господарь принял решение объехать страну – своими глазами увидеть, как выполняются новыми чиновниками и старостами решения митрополита и Сената, всмотреться в лица подданных. Что в их глазах?  Каракоричу-Русу было велено следовать за хозяином. В столице, сторожить всё и всех, остался старый сенатор Црноевич, обладавший всевидящими глазами, верный как нянька.

Слух о той поездке мгновенно облетел страну, но сама поездка затянулась. Кавалькаде не давали проезда. В каждом селении разодетый по случаю народ высыпал к дороге. Под копыта не лезли, чтобы поцеловать руку главы  местной православной церкви; целовали свою, кланяясь; таков обычай.  Голосовых связок и пороха не жалели. Вскинутые над головами стволы ружей, огонь, дым, грохот,  эхо. Каждый норовит затащить митрополита, причт и свитских в хижину, как правило, нищую, но хлебосольную. Многие с гуслями, терзают струну смычком, поют – слов не разобрать. Лошадь под Петаром под стать всаднику – выше других скакунов в холке. Владыка  одет как все: шапочка-капа, куртка, короткие шаровары, чулки, опанки,  но без оружия.  На  приветственные крики толпы, на поклоны митрополит отвечает «Помага Бог», время от времени широким жестом совершает  крестное знамение, звучно произнося «во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь». Могло показаться, что врагов у правителя больше нет. Они  были,  только прятались в укромных местах и здесь, под живыми масками. Когда останавливались на дневной отдых или ночлег, первым делом шли в церковь. Её глава надевал ризу поверх дорожного платья, служил молебен. Трапезничали на открытом месте всем миром, чтобы вдоволь наговориться до короткого сна. Одинаковым народным языком митрополит разговаривал со всяким. Для Дмитрия Каракорича-Руса это было не в новинку, поэтому в его дневнике мы не найдём отзыва на речи его господина.  Но в то время путешествовал по Черногории русский этнограф Измаил Срезневский. Понаблюдав за митрополитом со стороны, он записал: «Удивляешься ему как человеку и как прави­телю черногорцев. Говорит хорошо, умно, с чувством, с достоинством и без натяжки, и во всех словах видна любовь к народу так же, как и в обращении черногорская простота».

………

Последние месяцы  приступы кашля стали следовать один за другим. На  осунувшимся лице митрополита  проступил румянец.  Однажды, за игрой в бильярд, на глазах  секретаря,  его  Петар выхаркнул на платок сгусток крови. Главный лекарь двора  воспользовался своим правом в определённых обстоятельствах приказывать: «Немедленно поезжайте в Италию, государь! У вас все признаки чахотки».

 Правитель подчинился не сразу. Он не просто жил и работал, он служил Черногории. Угрозу для своей жизни митрополит видел не в чахотке. «Моя душа убила тело», - услышал Дмитрий от своего господина.  И всё-таки пришлось ехать в признанную страну-курорт. Однако пресловутый «лечебный климат» не помог.  Правда, любознательный черногорец не столько  посещал модные клиники, сколько античные развалины, музеи и картинные галереи разных итальянских городов, от Венеции и Турина до Неаполя.  Каракорич-Рус, сопровождавший его, отметил в дневнике, что больной государь целый час провёл перед полотном Рафаэля «Преображение». С трудом уговорили его нанести визит папе (а вдруг, - надеялись  православные, растерявшиеся от страха перед неминуемым, - произойдёт чудо).  Негош вдребезги разбил надежды приближённых. Повидаться с  папой он был бы не прочь, но не мог согласиться на унизительную для православного человека процедуру – приложиться губами к веригам апостола Петра. В присутствии папского нунция он сказал: «Черногорцы цепи не целуют, мы рождены, чтобы рвать их».  И, повернувшись к своим, произнёс тоном, не допускающим возражений: «Домой! Пора!»

Проезжая через Равенну, поэт Пётр Негош пожелал поклониться могиле Данте. Экипаж остановился возле часовни с треугольным фронтоном.   Велев адъютанту ждать у входа, государь вошёл в гробницу и оказался возле роскошного мраморного саркофага. И вдруг его охватило неприятное чувство, будто он стал соучастником какого-то пошлого, оскорбительного для него обмана. В это время  за спиной послышалось дыхание. Обернулся. На него снизу вверх смотрел иссушенный внутренним огнём юноша с сумасшедшими глазами, какие бывают у поэтов, измученных постоянным звучанием рифмы в себе. «Не верьте им, синьор, - умоляюще произнёс незнакомец. – Здесь нет великого Данте». И Негош сразу поверил. «Так где же он?» - «Идёмте, покажу».  Незнакомец вывел черногорца к дороге, у которой высилась церковь святого Франциска, показал жестом в её сторону: «Там, за алтарём – и вдруг разволновался. - Идите туда, я спешу, мне надо записать… Вы поэт, синьор. Я сразу понял». С этими словами  юноша бросился бежать, вызвав подозрение адъютанта. 

За апсидой церкви, среди кустов и остатков немых каменных надгробий, Негош обнаружил ушедшую в землю серую трещиноватую плиту. С трудом разобрал  пять букв – Dante.   

            - Счастлив тот, кто будет жить в веках, и в этом высший смысл его рожденья, - с чувством произнёс черногорский поэт.

            - Что… Простите, что вы сказали, ваше  высокопреосвященство? – спросил адъютант.

            - Это не вам, это ему – из моей поэмы «Горный венец».

            ***

             Митрополит, прожив без малого тридцать восемь лет, как и светоч его, Пушкин, скончался (починал, напишет местный хронист)  19 октября 1851 года. Умирающий совсем потерял голос. Каракорич-Рус едва расслышал последние слова своего господина «Жалею… не совершил… славяне… под игом, - долгая пауза, слабеющее, прерывистое дыхание и фраза, сказанная по-русски. - «Слава Тебе, Господи, показавшему нам свет!». Эта фраза окажется и в завещании. И тоже на русском языке.

В России в тот день выпускники Царскосельского лицея отмечали сороковую годовщину этой уникальной школы университетского типа. Преобразователь Черногории считал её образцом для высших учебных заведений своей страны.

Пётр завещал похоронить себя на  Ловченской гряде, в часовне над пещерой, где встретил свою вилу-музу. Накопленные при монашеской жизни пятьдесят тысяч  рублей он передал на нужды своего народа.

Когда гроб выносили за ворота обители, разыгралась непогода, какую в этих краях не помнили. Будто повторился Всемирный потоп: затяжной ливень, беспрерывное полыхание молний,  раскаты грома, от которых содрогались горы и сыпалась чепепица с крыш, как в майские дни. А ведь заканчивалась осень.  Не было никакой возможности поднять скорбную ношу на гору.

Преемник покойного митрополита Данило Петрович-Негош  распорядился вернуть гроб подземелью монастырской  церкви. Потом  зачастили холодные дожди и распространился слух, будто турки, пользуясь моментом, готовят нападение на столицу. Теперь-то они могли выместить свою злобу  на христианах, не покорившихся их силе. И на останках самого непокорного из всех черногорцев. К счастью, слухи не подтвердились.

Только через четыре года будет исполнена  предсмертная воля митрополита в уже совсем иной стране – в княжестве Черногория. Теократические правители останутся в анналах истории на страницах между 1697 и 1852 годами. Данило Петрович-Негош объявит себя князем и станет править своим народом не как монах, а как монарх. Но в пешей траурной процессии на гребень гряды Ловчен князь посчитает достойным для себя занять место в тени гроба своего предшественника.

Перед  выносом гроба за ворота его установили на постамент посреди монастырского двора, с вечера накануне наполненного людом. Стояли молча (только шелестели молитвы), неподвижно, тесно.  И словно по команде расступились, дали проход столетнему старцу, прибывшему верхом на коне из селения Негуши. При появлении отца последнего из правивших митрополитов крышку гроба приоткрыли.  Показалась жёлтая мумифицированная кисть руки. Старец приблизился и долгим поцелуем припал к руке сына, которого он называл святым отцом. К счастью для матери, она  не пережила своего Раде,  её солнца.

            Крышку опустили. Уже навсегда. Патриарх рода Негошей  Томо Марков Петрович отошёл с опущенной головой к группе провожающих, где стоял Каракорич-Рус. «Дмитрий, - тихо обратился к нему черногорский долгожитель, - забывать стал, старею… Напомни, из «Горного венца»… Те строки». Бывший секретарь и советник, не задумываясь отозвался, и стоявшие близко услышали: «Счастлив тот, кто будет жить в веках, и в этом высший смысл его рожденья».