Явление забытых народов

Жило-было когда-то в районе современного Ростова Великого и его окрестностей финно-угорское «племя» меря. Оно мелькает в Повести временных лет при описании событий второй половины IX – начала Х в. и в последний раз упоминается в перечне участников похода Олега на Константинополь в 907 г.[1] После этой даты летописи мери, увы, не знают, в т.ч. и летописание Северо-Восточной Руси, равно как не знает её ни один иностранный источник, из чего напрашивается вывод, что меря очень рано утратила свою субъектность и самосознание, была ассимилирована славянами. Это совершенно неудивительно: экономика и быт финно-угорских этносов северо-востока Европы, живших в лесной зоне и в отдалении от средиземноморской и восточной цивилизаций, были весьма примитивными, соответственно, численность населения была небольшой. Продвинувшиеся в этот лесной регион из провинциально-римского мира Центральной Европы[2] славяне принесли с собой гораздо более «продвинутые» формы хозяйственной жизни и общественного устройства, соответственно, их демографический потенциал был существенно выше, чем у местных финно-угров, которые были в такой ситуации обречены на быструю ассимиляцию.

Исчезновение мери со страниц источников после 907 г. ясно говорит, что уже в домонгольское время этот финский этнос исчез без остатка, растворившись в среде более многочисленных и более активных демографически, социально и политически славян. Современные антропология и популяционная генетика неопровержимо показывают крайне незначительную роль финнов в формировании великоросов, видимо, те были весьма малочисленны относительно мигрантов-славян.

И вот, на рубеже ХХ-ХХI вв. появились люди, которые утверждают, что эта самая финская меря, исчезнувшая, о чём ясно говорит красноречивое молчание источников, не позднее X-XI вв., дожила благополучно до наших дней, а огромное количество современных русских, живущих в Центральной России – это никакие вовсе и не русские, а финская меря, просто перешедшая на славянский язык, а саму Центральную Россию следует именовать «Мерянией» и т.д.[3]

Аналогичную картину мы наблюдаем в тех регионах, где предшественниками славян и их субстратом являются балты: в Беларуси и в ряде областей России (Смоленская, Тверская и т.д.) появились люди, утверждающие, что здесь живут балты, которые просто перешли на славянский язык, что упоминаемый летописью этнополитический союз кривичей[4], на основе которого сформировались белорусы, представляет собой не славянское, а балтское «племя»[5]. Применительно к собственно Беларуси это является средством противопоставить себя великоросам[6], применительно к областям РФ – тем же, что и описанное выше «омеряние» – стремлением «убежать» из русских.

Типологически сходные попытки «бегства» из русских заметны и в других регионах. Например, явно нездоровое «германофильство», наблюдаемое среди части калининградской общественности[7]. Особенно примечательное тем, что в отличие от мерян и балтов германцев к нынешнему населению Калининградчины совсем уж никак не приплетёшь – его смена после 1945 г. была тотальной. При этом калининградские «германофилы» как-то забывают, что самому факту своего проживания на этой земле они обязаны Победе в Великой Отечественной войне, а в случае пересмотра её итогов и возвращения региона Германии их тут же объявят оккупантами и попросят с вещами (и то не факт) на выход. Ну, часть, может быть, оставят в качестве прислуги… Сюда же относятся и разговоры об особом народе «казаков», а ведь уже и слова об особом народе «сибиряков» звучат…

Одним словом, явно обозначилась тенденция на «бегство из русских». Где-то ещё очень робкая, а где-то уже и весьма отчётливая. Данный феномен, представляющий безусловную и в перспективе очень серьёзную опасность для судьбы русской нации и российского государства и даже для самого их существования, нуждается в изучении и осмыслении, чему и должна послужить данная статья. Не имея возможности разобрать в её рамках все сюжеты «бегства из русских», остановлюсь на той проблематике, которая связана с моими профессиональными интересами как историка Древней Руси – на феноменах «омеряния» и «обалтения».

Рассмотрим сначала научный аспект соответствующей проблемы, ведь современные «балты» и «меряне» апеллируют к древней истории Восточно-Европейской равнины и к определённой научной традиции, а потом попробуем сделать некоторые выводы о социально-психологической природе «записи» наших современников в ряды давно забытых народов.

***

Проблема влияния финно-угров на формирование восточно-славянского населения Центральной России в научном аспекте

Вопрос о вкладе финно-угорского субстрата в сложение населения Северо-Восточной Руси долгое время – до появления массового антропологического материала и начала исследований в области популяционной генетики – был весьма загадочным и в силу своей загадочности давал почву для допущений того, что фактической основой для формирования средневекового населения региона были финны, а отсюда уже легко выводятся спекуляции на тему того, что соответственно и современные русские – это никто иные, как ославянившиеся финны.

С одной стороны, археологическая культура второй половины I тыс. н.э., существовавшая в междуречье Волги и Клязьмы, перерастает в древнерусскую культуру без заметных следов притока какого-то иноэтничного населения[8]. С другой стороны, такие вполне точные науки, как антропология[9], а с недавнего времени и популяционная генетика[10], говорят о незначительном вкладе финно-угров в сложение населения Северо-Восточной Руси, равно как и лингвистика не фиксирует значительного пласта финских заимствований в русском языке. Собственно, данные антропологии и генетики ставят в вопросе о том, сыграли ли финны какую-либо серьёзную роль в формировании великоросов жирную точку. И после накопления массы антропологического и генетического материала в науке этот вопрос всерьёз не поднимается.

Но как же быть с данными археологии? Это кажущееся противоречие недавно разрешилось благодаря наблюдениям В.В. Седова, показавшего, что культура Волго-Клязьминского междуречья второй половины I тыс. н.э., которую принято было называть «мерянской» и относить к финно-угорскому миру, на самом деле связана с продвижением в регион переселенцев из Центральной Европы, родственных тем, которые создали культуру длинных курганов^[11], о которой речь пойдёт ниже. Среднеевропейские мигранты-славяне, пришедшие в середине I тыс. н.э. на территорию будущей Ростово-Суздальской земли, создали здесь культуру, характерным атрибутом которой стали браслетообразные височные кольца – украшения, отсутствующие в финно-угорском мире, ассимилируя постепенно аборигенное финское население края. Таким образом, приход славян в будущую Северо-Восточную Русь и ассимиляция ими местных финнов относятся ко времени существенно более раннему, чем считалось, а те памятники, предшествующие древнерусским, которые раньше считались финскими, на самом деле являются славянскими или смешанными славяно-финскими.

Имя славянского «племени», заселившего междуречье Волги и Клязьмы, в летописях не сохранилось, вероятно, именно оно и фигурирует там под именем мери. Возможно, славяне переняли этноним ассимилированных финнов, как считает В.В. Седов, но, на мой взгляд, более логично полагать, что мерей это славянское «племя», дальше всего продвинувшееся на восток, в земли финнов (мери)[12], стали называть его западные соседи, то есть это экзоэтноним, а настоящее имя этой славянской группировки нам неизвестно.

***

Проблема этнической принадлежности кривичей в научном аспекте

По данным генетики и антропологии славян от балтов, в отличие от финнов, отделить очень сложно, поэтому вопрос об этносе этнополитического союза кривичей, равно как и радимичей с дреговичами и роли балтского субстрата в формировании белорусов и великоросов более запутан, в связи с чем на нём мы остановимся несколько подробнее.

В последнее время, как в российской, так и в белорусской историографии[13] и публицистике стала набирать популярность идея о неславянской, а точнее, балтской, этнической атрибуции упоминаемого в древнерусских летописях этнополитического союза кривичей. В этой связи имеет смысл вернуться к вопросу об этнической принадлежности летописных кривичей и попытаться верифицировать аргументацию сторонников «балтской» гипотезы.

Первым аргументом в её пользу с подачи Д.А. Мачинского[14] обычно называется то обстоятельство, что летописцами кривичи ни разу не отнесены прямо к словенам. Из этого учёный и его последователи заключают, что под именем кривичей в летописях выступает какая-то протославянская или балто-славянская группировка, оставшаяся на территории «лесной прародины» и ассимилированная «настоящими» славянами, кристаллизовавшимися при продвижении на юг, в Подунавье, а затем расселявшимися оттуда, согласно Повести временных лет. Не всё, однако, так просто. Да, прямо «славянами» кривичи в летописях не названы, но точно также не названы ими там, к примеру, вятичи и радимичи. Значит ли это, что их тоже можно не считать славянами? Сам Д.А. Мачинский по этому поводу констатирует, что согласно Повести временных лет радимичи и вятичи происходят «от ляхов»[15], а ляхи «по ПВЛ тоже потомки дунайских славян»[16], соответственно, в представлении летописца эти два «племени» также являлись славянскими. Теперь посмотрим, что ПВЛ говорит о происхождении кривичей и как их место на этнической карте Восточной Европы видят летописцы.

ПВЛ, рассказывая о расселении славян с Дуная, говорит, что (цитирую ПВЛ по Ипатьевской летописи) «от техъ Словенъ разидошашася по земьли и прозвашася имены своими, кде седше на которомъ месте. Яко пришедше седоша на реце именемъ Мораве и прозвашася Морава, а друзии Чесе нарекошася, а се ти же Словене: Хорвати Белии, Серпь, и Хутане. Волохомъ бо нашедшимъ на Словены на Дунаискые и седшимъ в нихъ и насиляющимъ имъ. Словене же ови пришедше и седоша на Висле и прозвашася Ляхове, а отъ техъ Ляховъ прозвашася Поляне Ляхове. Друзии Лютице, инии Мазовшане, а нии Поморяне. Тако же и те же Словене пришедше, седоша по Днепру и наркошася Поляне, а друзии Деревляне, зане седоша в лесехъ, а друзии седоша межи Припетью и Двиною и наркошася Дреговичи, и инии седоша на Двине и нарекошася Полочане, речькы ради, еже втечеть въ Двину именемь Полота, от сея прозвашася Полочане. Словене же седоша около озера Илмера и прозвашася своимъ именемъ и сделаша городъ и нарекоша и Новъгородъ, а друзии же седоша на Десне и по Семи и по Суле и наркошася Северо. И тако разидеся Словенескъ языкъ (курсив мой – М.Ж.)»[17]. В этом летописном рассказе полочане и северяне однозначно причислены автором к славянам и упомянуты в числе разных расселявшихся с Дуная славянских «племён».

Далее же в ПВЛ говорится, что «по сеи братьи [после смерти Кия, Щека и Хорива – М.Ж.] почаша держати родъ ихъ княжение в Поляхъ, а въ Деревляхъ свое, а Дрьговичи свое, а Словене свое въ Новегороде, а другое на Полоте, иже и Полочане, от сихъ же и Кривичи, иже седять на верхъ Волгы и на верхъ Двины, и на верхъ Днепра, ихъ же и городъ есть Смоленескъ, туда бо седять Кривичи, таже Северо от них (курсив мой – М.Ж.)»[18]. Как видим, согласно летописцу, кривичи происходят от полочан, а северяне происходят от кривичей. Данное обстоятельство не оставляет никаких сомнений в том, что в представлении летописца кривичи – это, безусловно, одно из славянских «племён», часть обширной славянской ойкумены. К сожалению, Д.А. Мачинский, хотя и отмечал, что полочане летописцем причислены к «собственно славянам»[19], проигнорировал принципиально важное летописное свидетельство, согласно которому кривичи происходят от полочан. В летописном повествовании о расселении славян предлог «от» имеет однозначное значение происхождения: «от техъ Словенъ разидошашася по земьли и прозвашася имены своими, кде седше на которомъ месте»; «Словене же ови пришедше и седоша на Висле и прозвашася Ляхове, а отъ техъ Ляховъ прозвашася Поляне Ляхове»; «Радимичи бо и Вятичи отъ Ляховъ. Бяста бо два брата в Лясехъ: Радимъ, а другыи Вятокъ. И пришедша, седоста Радимъ на Съжю и прозвашася Радимичи, а Вятко седе своимъ родомъ по Оце, отъ него прозвашася Вятичи».

Что касается происхождения северян от кривичей, то оно, судя по совокупности всех данных, которыми располагает наука, не является достоверным[20], однако это никоим образом не умаляет его значения для понимания этнокультурной карты летописца, в рамках которой северяне, чётко отнесённые им к славянам, происходят от кривичей, которые в этом случае также являются в его представлении славянами. Тождество же полочан и кривичей подтверждается и другими летописными известиями:

- в процитированном фрагменте ПВЛ сказано, что кривичи живут в верховьях Западной Двины, то есть там, где находится Полоцк;

- в легенде о призвании варягов сказано, что «первии наследници… въ  Полотьске Кривичи»[21];

- В Ипатьевской (под 1140 и 1162 гг.) и Воскресенской (под 1129 и 1162 гг.) летописях полоцкие князья названы кривичскими, на что справедливо обращал внимание В.В. Седов[22]. По всей видимости, полочане представляли собой одну из локальных кривичских группировок.

Из сказанного очевидно, что для древнерусских летописцев кривичи представляли собой ничто иное, как часть славянского мира. Это же подтверждается и «от противного» – в ПВЛ содержится перечень неславянских народов, платящих Руси дань: «се суть инии языце, иже дань даютъ Руси: Чюдь, Весь, Меря, Мурома, Черемись, Мордва, Пермь, Печера, Емь, Литва, Зимегола, Корсь, Нерома, Либь. Си суть свои языкъ имуще от колена Афетова». Здесь последовательно перечислены сначала 9 финно-угорских «племён», а затем 4 балтских, которые чётко сгруппированы летописцем, что говорит о том, что его представления об этногеографии Восточной Европы имели отнюдь не произвольный характер (после балтских «племён» в конце списка названа финская либь, несколько выпадающая из общей системы, что, очевидно, связано с тем, что жила она в балтском окружении). Среди последних кривичи не названы.

О славянской принадлежности кривичей ясно говорит и сам их этноним, имеющий чисто славянскую природу и стоящий в ряду других славянских этнонимов с суффиксом -ичи: вятичи, радимичи, дреговичи, лютичи и т.д. Балтская этнонимия не знает патронимических этнонимов и подобного суффикса[23]. Типологически этноним «кривичи», имеющий очевидный патронимический характер (потомки Крива), аналогичен таким славянским «племенным» названиям как «радимичи» (потомки Радима) и «вятичи» (потомки Вятко), которые соответствующим образом осмыслены уже в ПВЛ.

На Пелопонесском полуострове зафиксирован топоним Kryvitsani который со всей очевидностью связан со славянским этнонимом кривичи (не случайно Констанин Багрянородный практически тождественной пелопонесскому Kryvitsani формой именует восточноевропейских кривичей)[24]. Соответствующая пелопонесская параллель не оставляет никаких сомнений в славянской принадлежности рассматриваемого этнонима. По всей видимости, в ходе бурных событий эпохи великого славянского расселения одна часть праславянского «племени» кривичей оказалась в Восточной Европе, а другая – далеко на юге Греции. В этой связи немаловажно, что латыши и поныне называют русских krievi, а Россию – Krievija – именами, производными от названия «кривичи»[25].

Теперь рассмотрим археологические данные о кривичах и их этнической принадлежности. Ныне большинство археологов согласно с тем, что кривичи археологически представлены культурой длинных курганов VI-IX вв., чего не отрицают и сторонники балтской их атрибуции, «отдавая» кривичам, как минимум, культуру смоленско-полоцких длинных курганов[26].

Кривичская культура (или культуры, если разделять псковские и смоленско-полоцкие длинные курганы) длинных курганов занимает одно из ключевых мест в работах В.В. Седова. Все её материалы, бывшие в распоряжении науки на начало 1970-х гг., были им монографически опубликованы[27]. Эта сводка сохраняет своё значение по сей день, так как, несмотря на то, что впоследствии был раскопан ряд новых памятников, качественных сдвигов в наших знаниях об этой культуре не произошло и новая более полная сводка её материалов пока никем не составлена.

В период своего расцвета в VIII-IX вв. культура длинных курганов занимала огромную территорию: Псковщину, часть Новгородчины, Верхнее Поднепровье и Подвинье с сопредельными регионами. Имя своё культура получила по характерному типу погребальных памятников – удлинённым курганам от 10 до 100 и более метров длиной, в которых содержится иногда весьма значительное число захоронений (от одного-двух до двадцати с лишним) по обряду трупосожжения, которые в большинстве своём являются безурновыми и безынвентарными, или содержат весьма незначительный инвентарь (бронзовые бляшки, пряжки, ножи, кресала, глиняные пряслица, стеклянные бусы и т.д.). Жили носители культуры длинных курганов преимущественно на открытых селищах, хотя постепенно появляются и городища (например, Изборск), дома строили преимущественно наземные, посуду делали вручную, без гончарного круга. В развитии культуры длинных курганов наблюдается два этапа: на первом (V-VII вв.) она охватывала преимущественно современную Псковщину и значительную часть Новгородчины (псковские длинные курганы), а с конца VII в. начала распространяться на юг, охватив будущие Полоцкую и Смоленскую земли (смоленско-полоцкие длинные курганы), что, очевидно, отражало процесс расселения её носителей. При этом культура длинных курганов в Смоленско-Полоцких землях имеет ряд отличий от Псковщины, в частности, там нет очень длинных курганов, превышающих 30 метров. В IX-X вв. длинные курганы постепенно сменяются полусферическими, культура длинных курганов исчезает и занятый ею регион становится частью древнерусской культуры.

В.В. Седов убедительно обосновал принадлежность культуры длинных курганов известному по летописям восточнославянскому этнополитическому союзу кривичей, приведя в её пользу следующие аргументы:

- сопоставление длинных курганов с пришедшими им на смену полусферическими, славянская принадлежность которых уже вне всяких сомнений, показывает, что они совершенно идентичны в устройстве и в особенностях погребального ритуала;

- длинные курганы и полусферические обычно находятся в одних группах, образуя единые могильники, что говорит о преемственности оставившего их населения. На каком-то этапе длинные курганы сосуществуют с полусферическими, что наглядно показывает постепенную смену погребального обряда;

- керамические материалы IX-Х вв. генетически связаны с керамикой культуры длинных курганов;

- никакого притока нового населения в конце I – начале II тыс. н.э. в регион Верхнего Поднепровья и Подвинья, равно как и в бассейн Чудского озера, не фиксируется. Некоторые предметы материальной культуры выходят в этот период из обращения, но, во-первых, происходит это постепенно, а во-вторых, далеко не только на территории культуры длинных курганов, поэтому говорить о каком-либо сломе культурной традиции невозможно;

- ранние памятники культуры длинных курганов на Псковщине, занятой до этого финно-угорской культурой текстильной керамики, не обнаруживают с ней никакой преемственности, свидетельствуя о приходе в регион крупных масс нового населения с новым хозяйственным укладом, которое и явилось создателем новой культуры;

- ареал культуры длинных курганов полностью совпадает с тем ареалом, который летописи отводят кривичам: в Повести временных лет в легенде о призвании варягов среди призывающих названы кривичи и один из братьев Рюрика Трувор садится на княжение в Изборске[28], а в Устюжском (Архангелогородском) летописном своде Изборск прямо назван городом кривичей[29];

- лингвистические материалы показывают родственность смоленско-полоцких и псковских говоров[30]. Единственный период, когда эти два региона были охвачены единой культурой – это время культуры длинных курганов;

- лингвистически древнейшие контакты славян с предками эстонцев относятся ко времени до образования древнерусского языка и датируются временем, начиная с VI в. (Э.Н. Сетяля), что полностью соответствует археологически фиксируемым контактам носителей культуры длинных курганов с предками эстонцев;

- культура длинных курганов не имеет местных корней и генетически никак не связана с предшествующими балтскими и финно-угорскими культурами. Отдельные финские или балтские черты в культуре не являются для неё основными и носят региональный характер. Они отражают ассимиляцию славянами автохтонного населения.

Все эти аргументы[31] никем не опровергнуты, но, несмотря на это, периодически выдвигаются гипотезы о неславянской этнической атрибуции культуры длинных курганов и её балтской, либо даже финно-угорской принадлежности (С.К. Лаул, Г.С. Лебедев, А.Н. Башенькин, В.Я. Конецкий, Е.А. Шмидт и др.)[32]. Однако, все эти предположения не имеют серьёзной комплексной аргументации. Они, в отличие от концепции В.В. Седова,  основаны не на всём комплексе археологических, исторических и лингвистических данных, а только на каких-то отдельных частях его, которые абсолютизируются, а все остальные моменты при этом игнорируются. Добавим несколько исторических аргументов в пользу правоты В.В. Седова и кривичской принадлежности культуры длинных курганов:

- если предположить финское происхождение культуры длинных курганов, то это означает, что накануне формирования Древнерусского государства имела место мощная экспансия финского населения в Верхнее Поднепровье и Подвинье. Никаких исторических, лингвистических или топонимических подтверждений этому нет;

- если предположить балтское происхождение культуры длинных курганов, то непонятно, почему возникла она вне балтского культурного и гидронимического ареала на Псковщине и Новгородчине. Балтская экспансия в этот регион неизбежно оставила бы сильные следы в гидронимии, но их практически нет;

- если предположить любое неславянское происхождение культуры длинных курганов, то не ясным станет вопрос, с какими археологическими реалиями связывать называемый в летописях восточнославянский этнополитический союз кривичей (летописная локализация которого идеально совпадает с ареалом распространения рассматриваемой культуры), так как на смену культуре длинных курганов приходит уже вполне стандартная древнерусская культура, отражавшая процесс нивелировки славянского и иного населения Восточной Европы, его интеграции в рамках древнерусской народности.

Предположение о разном происхождении и разной этнической сущности культур псковских и смоленско-полоцких длинных курганов не имеет достаточного обоснования, так как в этом случае непонятен механизм распространения единого специфического погребального обряда на соответствующей территории. Тезис Е.Р. Михайловой, согласно которому «сложный комплекс погребальной обрядности культуры псковских длинных курганов, распространившийся по огромной территории, следует трактовать скорее как явление духовной жизни и религиозных практик древнего населения, чем как отражение неких социальных или этнических структур»[33] ничего не проясняет, а только запутывает проблему. Каким образом единый «сложный комплекс погребальной обрядности» мог распространиться среди разноэтничного населения на огромных территориях в условиях отсутствия государственных институтов и социально-политического единства, если не было тех, кто его распространял в ходе своей миграции?

По мнению этой исследовательницы, постепенная смена культуры длинных курганов древнерусской культурой означала смену населения соответствующих регионов[34], с чем невозможно согласиться, так как процесс нивелировки культур отдельных славянских этнополитий охватил в то время всю Восточную Европу, что, однако, не говорит о том, что там произошла смена населения. Просто в условиях становления древнерусской народности и формирования Древнерусского государства стирались локальные различия между культурами вошедших в его состав «племён», вырабатывалась единая древнерусская культура. Процесс этот шёл постепенно: в каких-то районах местные культурные особенности исчезли раньше, в каких-то – позже. Но нет никаких оснований трактовать процесс постепенного угасания «местных» восточнославянских культур как смену этнического лица соответствующих регионов.

К этому можно добавить то, что именно ареал всей культуры длинных курганов (как псковских так и смоленско-полоцких) соответствует территории кривичей, как очерчивают её летописи и данные языкознания.

Таким образом, тезис В.В. Седова о кривичской принадлежности культуры длинных курганов является наиболее фундированным и учитывающим всю совокупность фактов, а не какие-то отдельные из них, как это имеет место быть у его оппонентов. На данный момент нет никаких серьёзных оснований сомневаться в правоте В.В. Седова в этом вопросе.

Подводя итоги[35], можно сказать, что никаких серьёзных оснований сомневаться в славянской этнической принадлежности летописных кривичей нет, что, разумеется, не отменяет того, что определённую роль в становлении и развитии этого славянского этнополитического объединения сыграло и автохтонное балтское население региона[36], постепенно ассимилированное пришедшими в Среднерусские земли из Центральной Европы в середине I тыс. н.э. славянами-кривичами[37].

***

Разрушение исторической памяти народа как предвестник его дезинтеграции

Как видим, серьёзных научных оснований считать современных русских и белорусов балтами и финнами нет, но фокус в том, что подавляющее число современных «балтов» и «мерян» не имеет исторического, археологического или лингвистического образования, стало быть, и не может объективно оценить научную сторону проблемы. Соответственно, причины, побудившие их «убежать из русских» и отождествить себя с давно исчезнувшими народами, лежат вовсе не в плоскости науки, их надо искать в социально-политической и психологической сферах.

В чём же могут состоять эти причины? Я бы выделил несколько моментов.

С одной стороны, это, безусловно, общий фон национальной политики Российской империи, СССР и Российской Федерации, так или иначе, ущемляющей интересы русского народа, ведь в её рамках он рассматриваются не как субъект, а фактически как некое «клейкое вещество» для полиэтничной империи, о чём пишется и говорится в последнее время немало[38]. Такая политика государства по отношению к государствообразующему народу явно не способствует укреплению его национального самосознания и национальной гордости. Однако сам по себе данный фактор не стоит абсолютизировать: в Беларуси, скажем, где люди, как и в Смоленске и в Твери, воображают себя «балтами», ущемления белорусов нет.

В качестве главной причины обозначившихся проблесков дезинтеграции русского народа, я бы назвал ту поистине титаническую работу по разрушению национальной исторической памяти, которую проделала западно-ориентированная часть интеллигенции за последние два с лишним десятилетия, что было прямо спровоцировано «перестроечной» и ельцинской властью. «Эта страна», представление о  русских как носителях имперского начала, оккупантах и т.п., поощрение сепаратизма и местных национализмов, заступничество их от «великорусского шовинизма» при полном закрытии глаз на их собственный шовинизм и т.д. – подобные вещи стали одной из основ её идеологии и практической деятельности. Фактически это был перенос в Россию тех представлений о ней, которые были сформированы западной пропагандой периода холодной войны, своеобразная «внутренняя колонизация» страны – «западническая» интеллигенция отождествила себя с Западом и стала смотреть на Россию и русский народ не с точки зрения их национальных интересов, а с точки зрения национальных интересов западных стран.

В соответствии с этим буквально все традиционно значимые для народа символы и образы – «места памяти» – оказались, так или иначе, под беспощадным ударом, исковеркавшим самосознание народа. Желая «перевоспитать» «неправильный» народ по неким существующим в их головах образам, начали крайне произвольно обращаться с прошлым, перекраивая его каждый по своим лекалам: варианты «развенчания» того или иного «места памяти» предлагаются самые разные, на любой вкус и цвет. При этом произошла своеобразная цепная реакция и вслед за «либералами»  задействованы в данном процессе оказались интеллектуалы всех направлений. Как это ни покажется странным на первый взгляд, но свой вклад внесли в разгром национальной исторической памяти русского народа и «националисты», хотя как бы в «другую сторону», предлагая взамен либеральной русофобии ура-патриотическую историю, также не имеющую отношения к науке. Думается, что такая, зачастую неадекватная, реакция «националистов» была своеобразным следствием и ответом на действия «демократической» власти и общественности.

В итоге легко может возникнуть ситуация, при которой историй у нас будет столько, сколько людей. У каждого будет своя история со своими условными «мерянами», которые оказываются не более, чем одной из форм бегства от реальности.

Возьмём в качестве примера самое значимое событие из нашей недавней истории, сплачивающее нас как не что другое – Великую Отечественную войну. На той войне, величайшей в истории России, почти у каждого из нас кто-то из родственников воевал и кто-то погиб, память о ней делает всех нас единым народом, помогает осознать общность судьбы всех и каждого. Не случайно, что именно на неё обрушился один из основных ударов тех, кто хочет, подобно пазлу, пересобрать сознание народа, причём варианты её развенчания есть как «либерально-демократические», так и «националистические». При этом нередко «развенчатели» думают, что руководствуются какими-то положительными мотивами: мол, «образ той войны скрепляет какое-то неправильное сознание народа, мы его вытравим и сознание у людей станет правильным», например европейски-либеральным, бело-монархическим или каким-то ещё. Не станет. На смену разрушенному символу не придёт новый, на смену ему придёт пустота. Люди, которых лишат краеугольного камня их национального самосознания, не станут европейцами и не припадут к живительному роднику бело-монархических или серо-буро-малиновых в крапинку идей. Они просто дезинтегрируются, они перестанут понимать друг друга и побегут в самые разные стороны. И будут «белые», «красные», «сибиряки», «меряне», «балты», возможно, даже эльфы и хоббиты. А русской нации не будет. И не будет уже никогда, разбежится она по разным «меряниям» большим и маленьким. Естественно, Великая Отечественная война – это только один из множества примеров, хотя и самый яркий. На её место можно поставить очень много чего и с тем же результатом.

Кстати, возвращаясь к калининградскому «бегству из русских», о котором говорилось в начале статьи. Есть основания полагать, что основной его причиной в ментальной сфере стали именно попытки «развенчания» Великой Отечественной войны[39], ведь если та война – это не великая национально-освободительная война русского народа, а «схватка двух тоталитарных монстров», если были изнасилованы миллионы немок, а германское население было незаконно изгнано со своих земель и т.д., то у калининградцев по факту развивается «комплекс вины» с неизбежным стремлением убежать от него.

Значительная часть интеллигенции искренне думает, что избавив народ от «неправильного» прошлого, она даст ему «правильное» прошлое и «правильное» же настоящее и все будут счастливы. Но вместо этого происходит совсем иной процесс: люди оказываются дезориентированы, они утрачивают чувство общности, чувство принадлежности к одной национально-исторической семье. Плоды этого калейдоскопического «исправления прошлого» уже полезли изо всех щелей – началась дезинтеграция русского народа, его распад.

Сказанное, по моему мнению, позволяет поставить вопрос о некоей моральной ответственности интеллектуальной элиты перед народом за свои действия, которую она, по моему мнению, в массе своей совершенно не чувствует, играя с прошлым и складывая его в разные паззлы всеми возможными способами на глазах изумлённого и оторопевшего народа, который начинает, глядя на всё это, разбегаться по своим «меряниям». Никакой протест против режима не может ни в какой степени оправдать, к примеру, обливание грязью Великой Отечественной войны.

Естественно, деятельность определённой части интеллигенции по демонтажу национального исторического сознания развивается не в вакууме, а в определённых социально-политических условиях, которые, собственно, и сделали её возможной. Ещё в советское время либеральная её часть осуществила процесс интеллектуальной денационализации и отождествила себя не с собственным народом, а с условным Западом или, скорее, с тем его образом, который сложился в её сознании. Произошло это в силу сложного комплекса причин, главной из которых является, видимо то, что это было самым простым и очевидным способом противопоставить себя советскому режиму. Но вместе с водой выплеснут оказался и ребёнок – как что-то внешнее по отношению к себе «западники» начали воспринимать не только коммунистический режим, но и собственный народ.

Во второй половине 80 – начале 90-х власть, осуществившая демонтаж советского государства и его экономики, а потом приступившая к форменному разгрому национальной промышленности, культуры, образования и науки, нуждалась в идеологическом обосновании своих действий и дала либеральной интеллигенции, поощряемой также и Западом, фактически полную свободу действий. Охватившая страну в тот период настоящая русофобская вакханалия не могла не привести к определённой реакции «патриотов», которая нередко также принимала не совсем адекватные формы.

С наступлением «путинской стабильности» никакого улучшения не наступило. Формально государство как будто отвергло откровенно русофобскую идеологию 90-х и начало пропагандировать традиционный государственнический патриотизм и даже временами откровенно квасной патриотизм. Вот только эта «патриотическая» пропаганда происходит на фоне сложной социально-экономической обстановки в стране («патриотическое» государство последовательно сбрасывает с себя все социальные обязательства) и, соответственно, не приносит желаемого результата, скорее, наоборот, вызывает обратную реакцию в обществе. Бессмысленно взывать к патриотизму там, где становятся платными школы и детские сады, а в больницах из лекарств бесплатно предоставляют только градусники. Бессмысленно говорить о «величии России» в ситуации, когда реальный вес России на международной арене не слишком высок.

Подобное расхождение государственной риторики с реальным положением дел в стране ожидаемо вызывает недоверие к государству и стремление к бегству от действительности одним из основных вариантов которого и является «конструирование» прошлого. Не случайно, что никакого спада в наплыве псевдоисторических теорий в сравнении с 90-ми гг. ныне отнюдь не наблюдается.

В то же время путинский режим держит западно-ориентированную интеллигенцию в качестве своеобразного пугала для сплочения «патриотической» части общества: мол, либо мы со всеми нашими минусами, либо они, сравнивающие нашу военную контрразведку с гитлеровским СС. Политтехнологи простая, но вполне работающая: возьмут, да покажут время от времени по телевизору какой-нибудь похабный фильм о Великой Отечественной войне (как будто хоть один фильм может быть показан без санкции сверху) или распиарят некую гадость, сказанную кем-то из «либералов» и «патриотическая» общественность негодует. Таким образом, недовольство «патриотической» части общества купируется и направляется в нужное режиму русло: пусть «патриоты» не социальные обязательства государства отстаивают и прочими подобными вещами занимаются, а воюют с «либералами», Путин же будет третейским судьёй, стоящим над схваткой.

Для самой же интеллигенции отход от официальной государственной идеологии становится вновь, как и в советское время, формой протеста против режима. Равно как и ассоциация себя с Западом, а не с «этой страной». И получается замкнутый круг: западно-ориентированная интеллигенция, не любимая народом, но имеющая серьёзный информационный ресурс, который режим не перекрывает, держа её в качестве пугала, «патриотическая» интеллигенция, которая борется с западниками-русофобами и чтобы не допустить их к власти, готова терпеть нынешний режим и собственно сам режим, которому такая «борьба у трона» помогает держаться у власти.

Таким образом, в путинской России по-прежнему действуют все социально-политические и идеологические предпосылки к дальнейшей  дезинтеграции русского народа.

Крайне важен и ещё один момент. Если мы посмотрим на людей, занятых «развенчанием» истории России, то с удивлением обнаружим, что профессиональных историков среди них практически нет. Сплошь журналисты, публицисты, политики и т.д. Поэтому для профессионального историка не просто провести чёткую грань между фоменковщиной и «Велесовой книгой» с одной стороны и политически ангажированной фальсификацией истории – с другой. Да и есть ли она? Полагаю, что это две стороны одной медали, порождённые общим упадком научной культуры в постсоветское время. С конца 80-х гг. историкам в России пришлось столкнуться с любопытным феноменом: триумфальным распространением в России воинствующего исторического дилетантизма. Общество словно забыло, что история – это высокопрофессиональная наука, в которой (как и в любой другой науке) нет и не может быть места дилетантизму. Никто же не поучает, скажем, физиков, как им атомы расщеплять, а «об истории» у нас теперь не рассуждает разве что ленивый. И на этой волне сформировалась целая прослойка людей, поставивших написание псевдоисторических трудов «на поток». Распространение псевдоисторических опусов – это лишь часть общего процесса деградации науки и научного знания в постсоветской России и «оккультизации» (в широком смысле) сознания людей. При этом проблема ещё и в том, что этот исторический дилетантизм имеет воинствующий характер и активно наступает на историческую науку (в том числе и на просторах Интернета). Поэтому борьба с ним – это важная просветительская задача исторического сообщества, которое, к сожалению, оказалось не на высоте в этой ситуации.

Известный историк Древней Руси А.Г. Кузьмин очень метко назвал людей, разрушающих национальное историческое сознание «мародёрами на дорогах истории» и хорошо определил конечную цель этого разрушения: «цель очевидна – превратить человека (именно русского) в обезьяну. А далее – тех, кто выживет – в клетку»[40]. И он же обозначил необходимость борьбы с ней профессионального сообщества историков, которое должно с одной стороны последовательно разоблачать ложь «мародёров», а с другой – активно заниматься просветительской деятельностью. И, естественно, в обществе должно быть восстановлено понимание того, что история – это наука, ничуть не менее сложная, чем физика. Политики и журналисты должны не болтать безграмотно «за историю», а слушать профессиональных историков. Но это невозможно без общей смены курса страны, который сейчас ориентирован отнюдь не на укрепление позиций науки в обществе, особенно исторической. Долг историка же – быть честным. Говорить правду, а не обслуживать власть и последовательно разоблачать деятельность «мародёров на дорогах истории».

Подведём некоторые итоги. «Бегство из русских» имеет в своей основе комплекс причин, обусловленных, в конечном счёте, общей ситуацией в стране, её социально-экономическим курсом и «двойной» политикой руководства страны, у которого слово постоянно расходится с делом, что не может не порождать в обществе эскапистских настроений, стремления убежать от действительности, общим подрывом позиций науки в обществе, его архаизацией и «оккультизацией», а также – «бунтом» (впрочем, в значительной мере, управляемым) части интеллигенции, которая интеллектуально денационализировалась, отождествив себя с Западом и противопоставив не только режиму, но и собственному народу, рассматривая его фактически лишь как некий материал, подлежащий перековке.

Для исправления ситуации необходима кардинальная смена курса развития страны, отход от неолиберальной модели и проведение социальных реформ в интересах народного большинства, а также определённые сдвиги в области национальной политики, дабы государственный патриотизм (а иной идеологии нет ни у одного государства и, очевидно, не может быть) не расходился с тем, что люди каждый день видят вокруг. Тогда у государства не будет и необходимости поддерживать другой рукой либералов-русофобов и соответствующая идеология быстро сама собой отомрёт, ибо очевидно, что без определённой искусственной поддержки она в России существовать не сможет, так как вызывает возмущение и неприятие со стороны народного большинства. Как необходимо и общее изменение отношения в обществе к науке вообще и к исторической науке – в частности. Исторические знания общество должно получать из рук профессионалов, а не дилетантов или политиканов.