Сопоставляя немногочисленные известные, но весомые по содержанию отзывы о творчестве И.Н. Полянской, нетрудно прийти к выводу, что о данном писателе сразу заговорили не как о подающем надежды новичке, но уже как о сложившемся и стремительно развивающемся мастере слова.
В обзорной статье «Ствол и крона» (1986) А.Н. Латынина предлагает прочесть вполне «читабельный» текст, составленный из отрывков произведений трёх разных авторов, у которых «нет никаких неграмотностей, стилистических несообразностей, но нет и решительно никакой словесной индивидуальности» [4. С. 23]. В противовес подобной гладкой манере письма критик приводит несколько цельных цитат из раннего произведения Полянской, выступающих как «свидетельство того чувства формы, которое <…> возможно, столь же врождённый дар, как абсолютный слух у музыканта» [4. С. 20].
В предисловии к сборнику «Живая вода» (2011), вышедшему через 7 лет после безвременной кончины писательницы, О.А. Славникова говорит, что подлинная проза Полянской «обладает собственной памятью, собственным ДНК – поэтому она не выдыхается, даже если её какое-то время не перечитывают» [10. C. 5].
За два года до выхода упомянутого сборника Е. Черняева вступает в борьбу за актуальность творчества Ирины Полянской и подобных ей писателей, которое долгое время насильственно выступало (и выступает) в роли здорового донора, чей живой кровью наполняются мертворожденные поделки Т.Н. Толстой, Л.С. Петрушевской и других «отечественных “иностранцев”» [5. C. 6], играющих, по верному замечанию Ю.М. Павлова, уже с первой трети XX века «главную скрипку в бесовском послереволюционном концерте» [5. C. 6]. Черняева также не скупится на обширные цитаты из прозы Полянской, сопоставляя их с обрывками из тиражируемых произведений Т.Н. Толстой.
Уже приведённые нами единодушные отзывы о творчестве И.Н. Полянской побуждают к исследованию художественной концепции личности уже в её ранней прозе, преимущественно в рамках проблемы «маленького человека» современности. Эта тема, на наш взгляд, интересна не только самим писателям. Начиная с девяностых годов перестройки большинство населения СССР-России, оказавшееся на грани или за чертой бедности, стало невольно воспринимать драму «маленьких людей» как собственную беду и задачу с весьма туманным решением.
Являясь неотъемлемой частью этого населения, которому вновь предстояло стать одним народом, русские писатели, которых подчас незаслуженно упрекали в переходе в публицистику, не могли не откликнуться на его жизненные потребности.
Живой но при этом, казалось бы, безнадёжный отклик на этот немой призыв прозвучал у И.Н. Полянской в рассказе «Рынок», вложенный в уста героини-рассказчицы, которую стоит причислить к героям-созерцателям, рефлектирующим личностям: «Я не могу больше сочинять, жизнь превзошла фантазию, не могу написать, не покривив душой: «Наташа проснулась рано утром», или «Сергей Сергеев встретил своего приятеля на Кузнецком мосту», потому что хорошо знаю, что и Наташа, и Сергей Сергеев <…> стоят над обрывом и что у них нет сил жить так, чтоб это было достойно описания (курсив мой. – М.С.)» [9. С. 401].
Последняя фраза даёт основание полагать, что причина «малости» подобных героев не столько социальная, сколько духовно-нравственная, а сами «маленькие люди» прозы И.Н. Полянской – это персонажи, «совмещающие в себе взаимоисключающие идеалы» [5. C. 43],
/71/
составляющие в своём большинстве, согласно классификации Ю.М. Павлова, ««амбивалентный» народ» [5. C. 43], который, в данном случае, вряд ли подымется до уровня «народа большого», несущего «в своей жизни и деятельности православные идеи и идеалы» [5. C. 43].
Развивая традицию неоднозначного, но в целом единообразного отношения в русской классике к проблеме «маленьких людей» современности, И.Н. Полянская следует Евангельской логике, блестяще продемонстрированной А.А. Безруковым на примере произведения А.С. Пушкина «Станционный смотритель»: «Повесть не о «счастливой» или «бедной» Дуне, даже не о несчастном отце – повесть о «заблудшей овечке» <…>, точнее – о блудной дочери» [1. C. 100]. C большой долей уверенности можно утверждать, что уже ранняя проза И.Н. Полянской – это проза о блудной социальной прослойке – интернациональной интеллигенции.
Здесь, казалось бы, уместно вспомнить наиболее часто цитируемое определение И.Л. Солоневича: «Эта интеллигенция – книжная, философствующая и блудливая <…>. Она ничего не понимала сто лет назад, ничего не понимает и сейчас» [12]. Но типичные герои-интеллигенты прозы И.Н. Полянской принадлежат именно к той амбивалентной части русского населения, которая хотя бы пытается понять, осмыслить истинные, бытийные причины разрухи в мире, в стране и в собственной душе. И здесь, думается, основная цель творческих поисков писательницы, подобно многим своим современниками и согласно формулировке В.А. Педченко, – найти «характер, <…> способный обнаружить в себе инородное начало» [6. С. 148]. Неслучайно многие рассказы И.Н. Полянской написаны от первого лица, хоть и принадлежат разным характерам. Форма этих рассказов, казалось бы, тяготеет к публицистике, но содержание подчинено высокому художественному замыслу, важной частью которого является оценочная лексика.
Важно отметить, что эта лексика у И.Н. Полянской не ограничивается прилагательными и причастиями. Её изобразительно-выразительные средства также подчас неожиданны в своей обновлённой простоте. Так, в рассказах «Нора», «Рынок» и «Площадь» описываются не просто места действий рассказа, но маленькие трагедии людей, забывших, какие они есть на самом деле и какими они должны быть.
В рассказе «Нора» (1991) повествуется о тоскливых буднях одинокой героини, пребывающей в «чужой комнате своей уехавшей подруги» [7. C. 418]. Ключевое слово «нора», вынесенное в заглавие, имеет, согласно словарной статье, два толкования, где основное это «Вырытое под землёй диким животным углубление с ходом (ходами) наружу» [11, 2. C. 508], а дополнительное – «Убежище, место, обычно вырытое в земле, снегу и т.п., чтобы укрыться от кого-, чего-либо…» [11, 2. C. 508]. Первое толкование находит продолжение в страшном нравственном образце для повествователя – обнаруженной неподалеку мёртвой дикой утки, что «умерла с достоинством, спрятав голову под крыло <…> зарылась в своё последнее тепло» [7. C. 418]. Очередной раз поражённая «догадкой о нищете собственной» [7. C. 420], героиня, тем не менее, продолжает прятаться от самой себя в доме своего очередного двойника, также «пытающегося своим мыслям придать подобие формы, а в жизни – подобие смысла» [7. C. 419]. Тоской по настоящему бытию пронизан в рассказе образ намалёванного на стене, «разросшегося во всю комнату жутковатого солнца» [7. C. 419], среди фальшивых, аляповатых лучей-копий которого повествовательница ненароком обнаруживает и собственную фотокарточку.
Упомянутый уже рассказ «Рынок» (1991) раскрывает трагедию целой насильственно перестраиваемой страны, в которой уже «многое продано, малое куплено» [9. C. 402]. Поход на рынок превращается для повествователя в путешествие по недалёкому искусственно обрубленному прошлому, в экскурсию по бутафорному настоящему, в поиск неопределённого грядущего. Возможным трагическим будущим для упоминаемых в рассказе одноликих представителей «малого народа», обкрадывающих самих себя, становятся искусственные овощи, в которых давно «нет аромата, нет запаха» [9. C. 402]. Предчувствуя грядущий Апокалипсис, «маленькая
/72/
женщина» возвышается в своей жалости к этим ложным победителям: «Они надеются подставить нас – но вот вопрос: что же они <…> будут делать, когда нас не станет?..» [9. C. 403].
В рассказе «Площадь» (1991), посвящённом проблеме протестующей личности и протестующей толпы, ни разу не встречается, казалось бы, необходимое иностранное слово «митинг», обозначающее, согласно усечённой трактовке Л.П. Крысина «массовое собрание для обсуждения острых <…> вопросов текущей жизни» [3. C. 452]. С первых же строк произведения становится ясно, что описываемый «заранее обречённый протест» [8. C. 389] не с нравственной согласованностью внутри самой толпы. Находящийся на площади герой-рассказчик не случайно сравнивает себя сначала с «симулянтом, затесавшимся в стройные ряды хора» [8. C. 389], а затем и с «лазутчиком, пробравшимся в тайное сборище, запоминающим слова и лица» [8. C. 389]. «Расщеплённый человек в расщеплённом мире» [2. С. 141] изображается в рассказе посредством непривычного сочетания просторечных слов «лазутчик», «затесавшийся», «сборище» и избитым заимствованным словом «симулянт». Как известно, понятия «затесаться», «втесаться» означают следующее: «проникнуть, пробраться куда-либо не на своё место» [11, 1. C. 583]. Подобные оценочные слова, которыми герой-рассказчик пытается описать своё состояние, а также ренегатское поведение своего двойника, появляются на протяжении всего повествования. Попытка же повествователя заговорить от «мы», назвать своё беспорядочное окружение «хором», то есть группой людей, «согласно высказывающих какое-либо суждение» [11, 4. C. 619], нарушается его же оговоркой про «тайное сборище», которое легко трактуется как «скопление людей» [8. C. 34], держащих камень за пазухой.
Под симулянтом же подразумевается «человек, который притворяется» [3. C. 648], а симуляция есть не что иное, как «притворство, ложное утверждение или изображение с целью ввести в заблуждение» [3. C. 648–649]. Главными жертвами подобного притворства и являются робкий повествователь и его трусливый двойник, описанию и поведению которого уделяется особое внимание.
Обращаясь к образу двойника, пытающегося выбраться из окружённой военными толпы, писательница использует приём развёрнутого овеществления, показывающего утрату персонажем человеческих признаков и собранного из отдельных составляющих: последовательного сравнения с поведением сразу нескольких животных – млекопитающих, пресмыкающихся и членистоногих, в том числе и не существующих вовсе: «Петляя (как заяц? – М.С), задом шёл (как рак? – М.С.) к своей цели» [8. C. 390], «Пополз, сбросив кожу и позвоночник, как вспугнутая ящерка» [8. C. 390]; двухэтапной метонимии: «Его удаляющееся лицо смотрело пустыми глазницами» [8. C. 390]; эпитетов: «Он ещё с минуту собирал своё осколочное зрение» [8. C. 390]; снова сравнения, но уже с созидательным и разрушительным предметами: «Тогда, в толпе, его сердце стучало, как вечевой колокол. Сейчас его сердце стучало, как гиря в пустой барабан, как шар-баба, разрушающая ветхие строения, и барабанные перепонки лопались от ужаса» [8. C. 390].
Завершая свои промежуточные выводы, хочется отметить, что проблематика малой прозы И.Н. Полянской выходит далеко за рамки темы «маленького человека» в текущей и затянувшейся злободневности. Современному учителю-словеснику при подготовке школьников к выпускным экзаменам, проходящим в форме ГИА и ЕГЭ, не раз приходится сталкиваться с нарочито усложнёнными аппликациями, собранными из многочисленных разносторонних тезисов из многостраничных текстов. Работа с подобными «коллажами» затрудняет обучение цельному видению текста среднестатистического, подчас – мало читающего ученика. При правильной подаче со стороны учителя, на наш взгляд, живая образность и кажущаяся простота в малой прозе И.Н. Полянской способны пробудить спящую мысль у самого неискушённого завтрашнего абитуриента. Малый объём её рассказов позволяет учителю организовать даже в течение одного урока и комментированное прочтение текста, и его обсуждение с учащимися. Нестандартность и новизна авторских решений в этих произведениях
/73/
незаметно побуждают учащихся к самостоятельному повторному прочтению, а значит – и способствует воспитанию нового, по-настоящему мыслящего и познающего себя и окружающий мир поколения.
/74/
Примечания
1. Безруков А.А. Возвращение к Православности и категория страдания в русской классике XIX века: Монография. – М.: РГСУ, 2005. – 340 c.
2. Горелов А.А. От расщеплённого человека к целостной личности // Общественные науки и современность. – 1991. – № 1. – С. 137 – 144.
3. Крысин Л.Н. Иллюстрированный толковый словарь иностранных слов. – М.: Эксмо, 2010. – 864 с.
4. Латынина А.Н. Ствол и крона // Литературное обозрение. – 1986. – № 10. – С. 19 – 25.
5. Павлов Ю.М. Художественная концепция личности в русской и русскоязычной литературе XX века: Монография. – М.: ИМЛИ РАН, 2003. – 204 с.
6. Педченко В.А. Художественная концепция личности в прозе В.Г. Галактионовой и А.А. Трапезникова конца XX – начала XXI вв.: Монография. – Краснодар, КубГУ, 2012. – 195 с.
7. Полянская И.Н. Нора / В кн. Вкус. Сост. В.М. Семилетов. – М.: Правда, 1991. – С. 418 – 420.
8. Полянская И.Н. Площадь / В кн. Вкус. Сост. В.М. Семилетов. – М.: Правда, 1991. – С. 389 – 392.
9. Полянская И.Н. Рынок / В кн. Вкус. Сост. В.М. Семилетов. – М.: Правда, 1991. – С. 400 – 403.
10. Славникова О.А. В настоящем времени / В кн.: Полянская И.Н. Читающая вода: роман, рассказы. – М.: АСТ, 2011. – 381 с.
11. Словарь русского языка: В 4-х т. / Под ред. А.П. Евгеньевой. – М.: Русский язык, 1985 – 1988.
12. Солоневич И.Л. Народная монархия / Режим доступа: http://www.erlib.com/%D0%98%DD1%8F/10/. Дата обращения: 25.09.2012.
13. Черняева Е. Пупунчики и мумунчики // Литературная Россия. – 2009. – № 20 / Режим доступа: http://www.litrossia.ru/2009/20/04115.html. Дата обращения: 25.09.2012.
/74/
Соколова М.В. Оценочная лексика в концепции личности ранних рассказов И.Н. Полянской // Художественная концепция личности в мировой литературе: материалы Международной научно-практической конференции (25-26 сентября 2012 г.). – Краснодар-Армавир: РИО АГПА, 2012. – С. 71 – 74 (Тираж 550 экз.)
Статья написана учителем русского языка и литературы МАОУ СОШ № 7 им. Г.К. Жукова г. Армавира Соколовой Мариной Владимировной в 2012 году в рамках теоретического и практического изучения языка современной отечественной художественной литературы.
Электронная версия статьи максимально приближена печатному оригиналу. Номера страниц обозначены в тексте знаками /71/, /72/, /73/ и /74/ соответственно. Ответственный за достоверность – В.А. Педченко