Книга Веры Галактионовой «Шаги», и в первую очередь – повесть, давшая название сборнику, – заметное явление среди произведений молодых казахстанских авторов последнего времени. Как и всякая талантливая проза, эта книга приглашает к раздумьям, обмену мнениями. Отразилось ли в повестях и рассказах сборника историческое время? В чём проявляется позиция автора? Как оценить некоторую недоговорённость авторского повествования – как доверие читателю или как упущенные художественные возможности? Каков смысл названия книги и насколько интересны её центральные герои? Над этими и другими вопросами размышляют авторы «двух мнений», каждый из которых выбрал свой угол зрения – «читатель и книга», «книга и время».
/198/
----
Первая книга во многом определяет взаимоотношения автора и читателя. Вера Галактионова читателю доверяет. В её рассказах есть недоговорённость, которая продуктивнее благоразумно расставленных точек над. При всей своей простоте и незамысловатости рассказы оставляют впечатление постижения глубины жизни и мудрости.
Через всю книгу проходит лейтмотив детства. Мир, увиденный глазами ребёнка, увиденный чутким взглядом писателя, в глубине памяти которого незримо живёт «Некрасивая девочка» Заболоцкого.
А если это так, то что есть красота
И почему её обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?
Девочка из рассказа В. Галактионовой (за недосказанностью эпизода её жизни угадывается горькая судьба брошенного ребёнка) видит красоту вовсе не в том, в чём видят бабушка и соседки, которые «смеялись, отирали передниками губы и смотрели на девочку блестящии глазами». Невольная жестокость взрослых («А ты, Нюта, скажи им – «ну и что же, не всем красивыми быть; я может страшненькая, да умненькая буду») ещё не тогает её: у неё свои представления о прекрасном. Девочка счастлива быть такой же некрасивой, как сама необыкновенная Лиза-дурочка! – вот отчего она радостно смеётся, глядя в зеркало.
От всего рассказа веет чистотой, он прозрачен, совсем как нижние крылья той божьей коровки, что села на плечо девочки. На трёх страничках удалось сказать так много. Не оттого ли, что автору дано редкое умение позволять нам читать между строк?..
Лаконично и суховато повествование в рассказе «Приезд». Но и здесь от события, казалось бы, незначительного – возвращения матери семейства из дома отдыха – кругами расходятся такие картины, что становится видно далеко – в прошлое и будущее героев. Вернувшись из другого мира, где она побывала впервые, мира праздничного и лёгкого, Софья Семёновна открывает вдруг ограниченность своего прежнего существования. Обыденность томит её, в ней проснулась бабья жажда: «Что ж у меня век-то пропадёт», – оправдывает она своё предательство. Этот бунт – неудавшийся, позорный – всё же жалок, как жалка её обманутая доверчивость. Но спокойное, несуетливое достоинство её старого мужа, всё понимающего и способного молча простить трогает больше, чем слёзы неверной жены. Впрочем, автор не ставит своим героям плюсов и минусов: они неодноз-
/198/
начны, как неоднозначна сама жизнь.
Особую глубину и пронзительность передаёт рассказу присутствие в нём ребёнка – болезненного и инертного сына Софьи Семёновны, который, как неожиданно оказывается, тоже способен на бунт. Кому он мстит, не признавшись, что в сенях начинается пожар? Матери или всему миру – за её унижение? Взрослые живут, забывая, что рядом – острый глаз, ранимое сердце. Так пусть же будет наказан их бездумный эгоизм.
В чём истинные ценности? Как строить судьбу – подчиняясь воле другого (пусть любящего!) человека или – в мучительных поисках и ожидании счастья? За ответом на эти – не названные, не проговорённые вслух, но понятные читателю – вопросы отправляется в дом своего детства героиня рассказа «Вдовы». Возвращение это происходит без умилительных идиллических сцен. Здесь, как и везде у В. Галактионовой, – правда без ретуши. Именно такая правда очищает, заставляет взглянуть на себя по-новому. В этом рассказе такая правда – живые старухи, солдатские вдовы. Мы знаем деревенских старух: кто не знает их после Абрамова, Астафьева, Распутина! Но эти – вдруг хватают за сердце какой-то своей, щемящей нотой. Их любовь длится, память свежа; всё, что было годы тому назад, для них было вчера. В нх нет ничего возвышенного и патетического, но их устами говорят Время и История. Поверхностность и случайность собственных переживаний и всего её городского бытия открываются Оле после этого урока мужества, верности, глубины чувств. Быть может, это сопоставление отразилось в некоторой расплывчатости, «непрописанности» характера героини, особенно заметных на фоне уверенно и выпукло сделанных портретов старых женщин.
Финал рассказа не похож на «хэппи энд». Нет готовых ответов на все вопросы. Героям ещё предстоит их искать, а читателю – думать.
Догадка о том, что правда – о двух сторонах, может прийти вдруг на улице, когда взгляд останавливается на двух мальчишках-близнецах: один из них плачет, другой смеётся. Так происходит с Кирюшей, героем повести «Шаги», который пытается разгадать загадку личности своего дяди, Ильи, умершего молодым десять лет назад. О смерти его известно с самого начала, и это освещает особым светом всё повествование о нём – живом.
Композиция повести, как на стержне, держится на бесконечной дороге домой, которую совершает Кирюша. В разные стороны от этой дороги разбегаются тропинки воспоминаний о далёком и не очень далёком прошлом, картины жизни и непростых судеб людей, заселяющих повесть. Не все из них пропущены через сознание Кирюши: автор занимает традиционную объективную позицию «над событиями», не отдавая повествование на откуп одному герою и не навязывая читателю своих оценок. Тем ценнее и глубже раздумья над страницами повести, не дающей прямолинейных ответов.
Неизменно возвращаясь к бредущему по городскому гололёду Кирюше, мы напряжённо следим за всеми ответвлениями сюжета, причудливо переносящего нас из настоящего в прошлое и обратно, и благодаря этому объясняющего многое в характерах разноликих персонажей. Вскоре обнаруживается, что эта последовательность эпизодов всегда мотивированна (она напоминает кинематограф с его монтажом, сменой места действия) и создаёт стройную и, наверное, единственно возможную для этой повести цепь событий.
Движение сюжета вслед за идущим Кирюшей ассоциируется с названием повести. Но смысл его, конечно, гораздо глубже. Это и движение по дороге жизни: у каждого она своя. И отождествление «шага» с поступком, способностью решиться и сделать выбор. А перенос названия повести на всю книгу придаёт ему новый смысл, относящийся ко всему её содержанию и к творческому пути автора.
Конструктивным понятие «шага» становится в отношении сложной фигуры Ильи. Свою жизнь он подчинил единому принципу – «не повреди», следуя по стопам старой Пурлевы, чьё незаметное мужество особенно ясно открывается ему, когда она уходит из жизни. «Прожить – и не нарушить ни единым неосторожным движением сложной гармонии быта, бытия, – заново понимает Илья. – Усилия её слабые всех примирить, облегчить жизнь другим, как они были естественны и незаметны – но сколько держалось на слабых этих усилиях… И ничего не потребовать от других для себя. Ничего».
Илья не вмешивается в жизнь своих
/199/
друзей. Он видит их ошибки, огорчается, когда встречает ложь и эгоизм, но не считает себя вправе осуждать и учить. Да и стоит ли? «Может ли что-либо изменить в человеке благоразумие, привнесённое извне – чужое благоразумие?» – рассуждает он. Казалось бы – верно. Эта позиция Ильи по душе всем, кто приходит в его открытый дом (вернее – бедную каморку: Илья с ранней юности – единственный кормилец большой семьи). Любой, кто придёт сюда, может рассчитывать на понимание, возможность расслабиться, выговориться, а то и получить бескорыстный приют. Кое-кто с лёгкостью пользуется безотказностью Ильи, ведь здесь можно брать, не отдавая. «Тебе действительно так уж важно, чтобы они… находили у тебя всяческое временное утешение? …Не лучше ли сделать счастливым – полностью счастливым – одного человека, чем разбазаривать… свою доброту», – говорит Илье полюбившая его Аврора. Но Илья не хочет брать на себя ответственность за любимую женщину. Желая ей лучшей доли, чем трудная жизнь с ним, Илья толкает Аврору к решению о замужестве без любви.
Бездеятельность, ставшая жизненным принципом Ильи, отзывается вредом для близких и для него самого. Спасением был бы поступок, шаг. Но Илья не делает его, боясь, что ценой поступка станет утрата душевной свободы. Понятие «воли», по-разному трактуемое персонажами, проходит через всю повесть. Для Ильи воля оборачивается обречённостью быть для всех посторонним. Смутное прозрение приходит поздно: «Быть посторонним – трусость?..»
Может быть, единственный поступок был совершён им много лет назад, когда детский протест против войны и смерти вылился в безрассудный порыв: на глазах замершей дворовой детворы он творит расправу над похоронкой, только что принесённой почтальоном и неизвестно кому адресованной. «Илья не помнил, как сорвал хлипкую крышку почтового ящика, как выхватил синий листок, сосредоточивший в себе неотвратимое зло, он раздирал бумагу зубами, он жевал, глотал ком за комом, давился, и, сквозь слёзы и удушье, глотал снова… И только Ленка кричала осипшим голосом:
– Дурак! Нельзя!.. Умрёшь теперь! Вон-вон, дрожишь! Дурак!
Он верил Ленке. И жевал. И глотал. Как верили все, стоявшие рядом».
Свидетелем и участником жизни Ильи, заменившего ему и отца, и старшего брата, был Кирюша. Сложное, неоднозначное чувство вызывает он у читателя. Его жизненная позиция ничем не напоминает образ жизни бессребреника Ильи. Ситуации, в которых автор показывает нам Кирюшу, демонстрируют ироничный склад его ума и стремление к самоутверждению через комфорт, понятное у выросшего в нищете мальчишки. Он не доверяет людям и всегда закрыт от них бронёй скоморошества, а то и ёрничества.
Но бескорыстная людская доброта, с которой сталкивается Кирюша (не один ведь Илья умел любить людей), подготавливает почву для того, чтобы после кульминационной сцены повести – сцены испытания судом юности всех бывших друзей Ильи – Кирюша в мучительной внутренней борьбе, многое переоценив, оказывается способным принять лучшее из духовного наследия Ильи. Преодолеть кризис помогает Кирюше его жена, Света. Благодаря нескольким выразительным деталям читатель предчувствует, что эта тихая, незаметная женщина может оказаться честнее и мужественнее многих. Она знает Кирюшу, как себя, жалеет и любит. И эта светлая любовь поднимает его в наших глазах, делает заметнее его обаяние, его юмор и редкое умение посмеяться над собой; напоминает о драматизме его отношений с матерью: Кирюша был нежеланным, нелюбимым, брошенным сыном (история жизни его матери, Ленки, не излагается в подробностях и остаётся недосказанной автором. Но несколько точных штрихов открывают читателю правду о трудных временах и о случайно попавшей под их жернова женской судьбе). Истоки многих поступков Кирюши автор находит в детстве, даже уменьшительное имя как будто приросло к нему. Такой подход объясняет, делает убедительным противоречия этого непростого характера.
На одном полюсе нравственных исканий героев повести находится максимализм (это слово тянет за собой привычное определение «юношеский»), на другом – то, что считают иногда здравым смыслом (так и хочется добавить – «мещанским»). И вновь читателю предстоит выбирать и думать.
Повесть густо заселена, вокруг цен-
/200/
тральных героев всегда много людей. Они представлены по-разному: эпизодом, историей из жизни, пунктиром, деталью, манерой речи, монологом… Остаётся удивляться: откуда у молодой писательницы это знание? Наверное, в нём – и тонкая наблюдательность, и острый слух, и умение перевоплощаться. А самое главное – любовь. Любовь к этим людям даёт автору в руки ключи от их сердец, мыслей, речи. И позволяет донести до нас «огонь, мерцающий в сосуде» духовной красоты и гулкую пустоту бездуховных душ.
Светлой и радостной нотой завершает книгу повесть «Со всеми последующими остановками». Жизнь её героев вовсе не безоблачна. Но ощущение счастья, излучаемое этими страницами, происходит оттого, что все события мы видим глазами маленького Никиты. При этом автор всё время стоит за ним, и даже ближе, чем, например, у В. Пановой в «Серёже». Писательнице удаётся удержаться на грани между потоком сознания ребёнка и объективным повествованием. И всё же мир ребёнка показан изнутри. Он оказывается богаче и сложнее, чем мы привыкли думать. А жизни взрослых, какой её видит Никита, часто не хватает его естественной доброжелательности, цельности и чистоты.
Проникновенно и трогательно описанное финальное путешествие Никиты по залу ожидания на вокзале создаёт впечатление конца, открытого в прекрасное и радостное будущее. Но не потому, что авторская недоговорённость оставляет читателю возможности для сотворчества. Мы чувствуем: эта книга – только разбег, надводная часть айсберга. Молодому писателю ещё есть что сказать. И то, что впереди, – без сомнения, интересно.
З. ПОЛЯК
/201/
Поляк Зинаида. «…Огонь, мерцающий в сосуде» // Простор. – 1986. – № 10. – С. 198 – 201.
Посвящённая первому сборнику писательницы Веры Григорьевны Галактионовой «Шаги», статья Зинаиды Поляк была опубликована в 1986 году в 10-м номере журнала «Простор» вместе с отзывом Ксении Куровой «Будто время вдруг остановилось…» (С. 201 – 203) в разделе «Два мнения».
Электронная версия статьи максимально приближена тексту-источнику. В отличие от печатного оригинала введено обозначение буквы ё. Номера страниц обозначены в тексте знаками /198/, /199/, /200/ и /201/ соответственно. Ответственный за достоверность – В.А. Педченко.