Илл.: Люди в мордовском национальном костюме 

 

1.

В иерархию эрзянских фонемных пустот,

как мне, языков сих не помнящей, встроится?

И как не вкусить мне от этих щедрот?

Как бабушек этих понять – в замусоленных

халатах фланелевых, стоптанных тапочках?

О, как они ловко орудуют, быстренько,

узлами скрепляют масксетные тряпочки,

масксети –

защита от вражеских выстрелов…

 

Я не понимаю слова по-эрзянски,

но губы мои шепчут нечто заветное,

и челюсть выпячивается мокшански

во что-то сияющее,

в что-то светлое.

 

Какие же ловкие пальцы у школьников,

какие же светло-кудрявые локоны!

Они молоком расстилаются шёлково,

текут по затылку, по шее и около.

 

Я здесь научилась молчать очень громко

и тихо кричать, словно бы онемело.

…Плету из волос я своих да из тела,

плету из себя, из своих рук я тонких!

 

И хватит о личном, о блёклом, мещанском!

В нас всех потаённое жжётся мокшанство

из финно-угорского века четвёртого,

на нём мы жалеем Христа распростёртого.

 

И травы здесь тоже – большие, нагие,

деревья высокие. Древность. И давность.

И жизнь распростёрлась, как счастье и гибель,

язычества духи к иконкам прижались.

 

Плетём вместе сети в углу самом дальнем,

на фото, смотри, это я – молодая,

и старая – я,

и такая седая,

и школьница я в новом платьишке бальном!

 

2.

 

Об это слово я истёрла рот свой:

Сивинь – мордовское, приточное село.

Сивинь – почти Сибирь, почти домой,

не я к нему пришла.

Оно – пришло,

Сивинь, как будто «Крым наш», полуостров.

 

Плетём мы сети. Вяжем. Тонок жгут,

о, как проворны пальчики Сивинья!

И, вправду, сети там на фронте ждут…
И женщины, сельчанки, приходили

на лавочках сидели и плели,

вот так плывут в Итаку корабли,

вытачивают скалы из земли:

щемяще, гордо, по-эрзянски остро!

--------------------------------

О, эти тряпочки зеленые с коричневым!

А для меня масксети – это личное,

дочернее, сыновье пра-язычество,

Инешки-паз, мордовский дух, Комли!

 

Смотри, смотри, здесь варят суп с лещами,

и говорю я челюстью мокшанской

на языке поляны и зари.

 

Вот так плетутся сети: посмотри,

Мокшень – река,

афома – сеть для ловли.

А пальцы у сивинцев слишком ловки,

шныряют между узелков. Мари –

язык своеобразный, здесь на нём

переговариваются про помощь фронту!

 

А если надо, мир перевернём,

придвинем Запад ближе к горизонту!

 

3.

 

Здесь можно быть собой. Не притворяться,

что непорочна,

что безгрешна,

что красива.

А нам в дорогу наварили яйца,

в дорогу дали нам головку сыра.

 

О, как люблю я простоту мокшанства,

здесь свадьба – пиршество,

и смерть здесь тоже сила.

Здесь лес – как лес. И там, в лесу, могилы

погибших в СВО, где тлели танки.

 

…Мы заливаем свечи бережливо

из-под горошка в банки!

 

Конечно, письма нарисуют дети,

конечно, нам помогут все селяне.

Я больше, чем поэт – я память,

я – то, что прорастает сквозь могилы,

истлевшие шинели, кости, камни.

 

Здесь в небесах витают старожилы

с языческо-эрзянскими руками.

По-нашему, советскому – есмь ангелы,

по их «на небе – шерстяные крылья»!

 

4.

 

Когда не стало того, нашего века,

который был почти совершенным,

на языке всех скорбей человека

я излагаю свои же фонемы!

 

Когда не стало того, нашего века,

который в огне созидали деды,

строили дамбы, мосты через реки,

я понимаю, что мы их предали!

 

Они были такими – предки трибунные,

они целовали друг друга в губы,

сейчас только землю целуют, как гунны,

оставившие след на древних бурунах.

 

И я целовала кого попало,

теперь лишь солдат я целую в морге

во лбы их холодные! Век вытекал мой,

век братства, век дружбы, наивный и строгий.

 

Себя я чувствую преданной тоже!

Так проститутки стоят на панели!

Так отдаются за деньги всей кожей

и ради денег, а не ради цели!

 

Надежда Владимировна, понимаете

того, что мне жалко вот этих мальчиков,

того, что мне жалко девиц на вайпе,

мы предали прошлое, век свой громадный,

мы веком, как волком убитым, испачкались!

 

Нас раньше считали на раз-два, не пачками

купюр в кошельке и балансом на карте.

Надежда Владимировна, а я пальчиками

вот этими праманикюрными, с марта

узлы – ровно сто сорок тысяч вяжу я.

Да, может быть, раньше не в шоколаде,

да, может быть, раньше не были в ажуре.

 

…я, словно под танки бегу к амбразуре!

Когда говорю вам, как делать не надо!

И как надо делать

пушистой и белой!

Я буду сражаться! Кусаться! И драться!

Цветочки и котики окаменели.

Вот скифы (мы – скифы!) без логоса, рацио,

не вымрем исходом с Тавриды в Киммеры.

 

Итак, драгоценного века не стало,

поэты кричали: страну потеряли!

О, нет, что ей будет стране? Что из сплава!

И мы на Почайне.

И мы на Каяле!

Стоим и стоим, как и раньше стояли.

 

Оплот величайшего, братского века,

и века, целующего Бога в темя,

меня – вот такого, как есть человека,

клади меня в землю. Я – семя!

 

5.

 

Не в этих ли мордовских лесах ты утеряна,

Не плачешь обо мне, не молишься, не радуешься, не витаешь?

Где ты меня не ищешь, сестра моя первая?

не в этих ли эрзянских мелколесьях – большая,

как это облако?

Сестра моя, сестриченька!

Не в этих ли лесах не протягиваешь руку мне?

Не в этих ли лесах не кажешь мне личико?

Гюльчатай, старуха-Яга, моя куколка?

 

Не в этих ли лесах не нужна я тебе, отгорожена?

Не в этих ли лесах ты кинула меня окончательно?

Что ни дерево, то птица, что ни птица, то конь стреноженный,

что ни солнце, то круг за семью печатями!

Углубляюсь в лес, углубляюсь в чащу я,

рядом чужие следы, дрожащие.

Но где твой след, где ты мне не оставила?

Где твои пальцы, под каждым – по музыке,

выворачивающей мне рёбра октавами,

где широкая – я, прохожу в устья узкие?

 

Каждый ворон, как будто Иван Златоустный мне,

каждый куст, словно Пётр-царь и древний апостол мне.

У нас разные были отцы, матерь общая,

где, сестра, ты не ищешь меня, за той пустынью?

 

Ничего нет привольней в висок твой уткнуться мне,

где седые твои патлы колются лысые!

Эти ёлки стоят, словно Римские нунции,

словно греческими и персидскими сфинксами.

 

Это Индия духа твоя, Кришна с Брахмою.

Чем не кормишь ты их, как не потчуешь сахаром?

Вот из этих дерев крест получится Яхве,

вот на этих осинах Иуда повесится.

«Жил на Лупье-реке, жил на Мокше, Сивини он,

богатырь!» - это то, что не скажет нам крестница.

Твои тонкие-тонкие не вижу я линии.

 

Ты отвергни меня, тебя вечно искавшую,

оттолкни ты меня, к тебе вечно спешившую.

– Углубляемся в лес, углубляемся в чащу мы,

рядом чьи-то следы, чьи-то рифмы дрожащие!

 

Я иду, где не ждёшь ты меня. Разве бывшими

могут сёстры бывать? Если мы корневищами

в своей матери, в чреве её оплетаемся,

заплетаемся ножками, телом и пищей мы,

оплетаемся белым младенческим аистом,

нас находят в капусте Вселенской – детишками,

нас приносят в одном клюве розовых, голеньких,

мы одними рифмуемся в мире глаголами

от Кирилла с Мефодием!

 

 

6.

 

Наденут с мордовским узором рубаху!

На воротнике шиты кони и зайцы,

не всё же мне замуж ходить! Отдаваться

так, как я люблю – с размахом и махом!

 

Наденут с мордовским узором юбку,

а по подолу цветы золотые.

Меня люди помнят, как правдарубку

и также забудут: они же святые!

 

Когда говорят: смерть ужасна. Не верьте.

Лежат кверху пузичком. И краше шерсти

не видела я у мышей – серых, длинных:

лежат на обочине в саже и глине.

 

И переливаются в травах кишками.

Пра-памятными детскими языками

я здесь говорю.

Так, как все здесь, мокшане.

 

Наденут на голову шапку с ушами,

расшитую бисером так, как люблю я.

Снег – это в перчатках дождь, липнущий к раме,

дождь – это есть снег без перчаток в июле.

 

Какие перчатки? О, нет, не могу я

смотреть на обыденность и на мещанство!

Себя бы засунула я, как перчатку

Мордовской Сивини! Дай, Шкай-Оцю, счастья

вот этим сельчанам!

 

Ты есмь здесь огромней мордовской кастрюли!

Всегда на Руси Русь убогих врачует,

убитых, раздавленных Русь, воскрешает.

Её пропихнули вдоль узеньких улиц -

широкую Русь

повдоль улиц мокшанских!

 

7.

 

Гордый народ мой! Рождаемся нежными, голыми.

Гордый народ мой! Не вымерший, верящий в лучшее.

Однокоренной мой!

Идём мы огромнейшим городом,

ассимилируясь правдой колючею!

 

И красное солнце течёт по хребтам нашим, спинам.

Мы дружелюбны, но ходим путём врагов наших.

Одно у нас небо: титаны мы да исполины,

одна территория, но не кукушка, не «рашка»!

Наши просторы до Крыма и до Кандалакши!

 

А я историей общей горжусь, всеми ритмами.

А я историю нашу в себе, грешной, комкаю.

Мы так огромны, но ходим зауженной кромкой,

мы так сражаемся, что никогда не быть битыми.

 

Что о тебе знаю я – кочевой, морской промысел?

Что я о вас знаю, ненцы, эвенки, ижоры, водь?

Что я вас знаю нагайбаки, умчи, орочи?

Знаю одно то, что красное солнце течёт.

 

То, что по пальцам стекает, по фразам, словам и наречиям.

Целое, знаю, никто расколоть не сумеет.

Те, кто горели, пылали, тому не обжечься,

те, кто летали, тому не страшны топи, мели.

На самом деле.

 

Если земля держит общей нас всех колыбелью!

Не отпускает, мы слишком объёмные люди,

что чрез иголки ушко, через Курские трубы,

хоть и широкие, корень един – вся Россия.

Из глин божественных созданы мы в абсолюте.

Ибо шершавой рукой небо глажу в занозах,

гланды мои режет бритвой гортанное слово,

корень мой слишком глубок – он основа

красного солнца, летящего в космос!

 

8.

 

Читай по губам! А я научилась

читать по рукам: маскировочных сеток

по узелкам: их сто сорок тысяч,

и каждый моими руками продетый!

Вот этими

тонкими

пальцами! Этим

моим искривлённым остеопорозом,

петляющим с ленточками виртуозно!

Читай по рукам ты!

Ни в Турцию я, ни в Египет с Майями,

в Японию ехать, как быть дураками!

 

А я здесь осталась, где бабки с склерозом,

а я здесь осталась, где церкви стояли,

проросшие крепко корнями, веками.

Читай по рукам ты!

Здесь осень. Здесь просинь. Здесь пахнет котами,

всем детством поим пахнет, праязыками

моими славянскими – Камо грядешь ты,

аутентичными! И пахнет рожью!

 

Слушай меня! Говорю, как руками я!

И говорю крепкими узелками,

словно мужскими крутыми словами,

словно бы женскими нежными трогаю.

Все-все! Масксети – когда под покровом мы

от вражьих пуль, от ракет, взрывов атомных.

Этими вот я руками так плакала!

Этими вот я руками рыдала!

Город – он голый с детьми и дорогами,

с глиной, песками и красноталами,

электростанциями. Скажу правду вам!

Этими сморщенными я руками!

 

ИИ не сделает, сделают бабушки,

школьницы в платьях с Озона и Ленты,

руки мои, что пекли оладушки,

руки мои, что качали младенцев,

они пригодились стране моей в кашице,

руки мои те, что крестятся набожно

лапушки, лапищи,

ладушки-ладушки!

 

9.

…и рук не разжала бы. Не отпустила,

так пальцы скрестила б, ногтями впилась.

Я здесь родила. Здесь в глубинке России,

в роддоме страны родила я здесь сына,

с Россией его православная связь!

 

О, да 90-е годы кромешны,

они бездуховны, фуфло на фуфле.

Но там, где родился мой мальчик, мой здешний,

здесь надо остаться в своём ремесле!

 

Учёба – в России,

взросленье – в России,

и маму, и папу Россия дала.

Я не отпустила бы кровного сына,

легла бы под ноги в три смертных узла!

 

Лишь в страшном, недюжинном сне, как представлю,

что сын мой оставил мои Ярославли,

Рязань, Москву, Горький, любой пряный град,

на землю кидаюсь, рву горло до гланд

глаголами!

Нет, я чужим не отдам.

Ни Персии розовой, как самарянки,

ни югу восточному, как египтянки,

ни Мехико – можно ли? – там католички!

Мой сын - православный,

крещённый мной лично!

В купели на Карповке! В детской постели

ему Петербургские Ксении пели!

 

Он трогал распятие детской рукою,

твоё ли распятье,

моё ли, архангела?

(Никак своё сердце я не успокою,

ты званье поэта себе не наплакала!)

Отдать сокровенное, как своё дитятко?

Там вера иная, о стыдно-то, стыдно как,

так мне за тебя. И в стыде я сгораю.

 

Я чреву кричу своему, заткни глотку!

Коль сына родив, отдают, как сиротку

в чужие края, во враждебный стан разом

 Европам,

Америкам

и пидорасам!

 

Молчи, моё чрево, любви коль захочешь.

Молчи! Ибо выткнула бы чреву очи!

Родился в России,

останься в России,

пусть трудно, безденежно, жарко, просторно.

Добейся о, сыне, о сыне мой, сыне!

Всего сам добейся упорно.

Квартиры добейся.

Машины добейся!

Престижа добейся!

И брось псевдоним оси беса.

 

Конечно, я тоже не идеальна,

была сумасбродкой нелепой, не горней!

Но я ради сына работой любою

не брезговала. Было трудно. Феврально.

С привычкой дурною боролась любовью,

и я на колени пред сыном вставала,

не делай, родимый, не надо, не надо.

 

А нынче боец – сын мой! И я горжусь им.

И сердце моё реки переполняют,

и горы, долины переполняют,

столицы и колокол пламенный, русский!

И родина вся, что от края до края,

Мордовская крепь золотая!