Вопросы, связанные с археологией и этнокультурной историей славян Восточной Европы VI-XIII вв., занимали в научном творчестве В.В. Седова центральное место. Полностью соответствующей проблематике посвящено семь монографических исследований учёного[1] и ещё пять – частично[2]. Число же статей В.В. Седова, в которых рассматриваются указанные вопросы, огромно[3].

Исследователю были чужды догматизм и «окостенелость», которым подвержены многие его коллеги, всю жизнь переписывающие положения первых своих работ, не считаясь ни с чем. В.В. Седов постоянно находился в научном поиске и нередко корректировал и изменял свои взгляды в соответствии с новыми данными, которые в археологии появляются гораздо быстрее, чем в «письменной» истории. Поэтому я охарактеризую концепцию В.В. Седова преимущественно по его последним итоговым работам с некоторыми экскурсами к работам более ранним, чтобы показать становление и эволюцию его взглядов в историографическом контексте.

Накануне сложения Древнерусского государства и древнерусской народности Восточная Европа, по мнению В.В. Седова, была заселена представителями четырёх крупных славянских этнокультурных группировок, имеющих различные истоки (Древнерусская народность. С. 25-179):

1. Северная её часть была занята носителями культур длинных курганов (кривичи), новгородских сопок (словене) и браслетообразных сомкнутых височных колец, имя носителей которой в летописях не сохранилось, вероятно, она там фигурирует как меря. Все эти культуры образовались в результате миграции в лесную зону Восточной Европы центральноевропейского населения, преимущественно из пшеворского ареала, в середине I тыс. н.э.;
2. Юго-восточная её часть была занята носителями волынцевской и ведущих своё происхождение от неё культур: роменской (северяне), боршевской (имя её носителей не сохранилось в летописях), верхнеокской (вятичи) и радимичской. Эта группа славян генетически связана с существовавшей в IV-VII вв. в Среднем Поволжье именьковской культурой;
3. Юго-западная её часть была занята культурой типа Луки-Райковецкой (дулебы русских летописей) и развившимися на её основе культурными ареалами летописных волынян, дреговичей, древлян и полян. Эта славянская группировка является одним из ответвлений пражской археологической культуры, носители которой в византийских источниках VI-VII вв. были известны под именем склавинов-славян;
4. Крайний её юг и юго-запад были заняты хорватами, уличами и тиверцами, культуры которых ведут своё происхождение от пеньковской археологической культуры, носители которой, очевидно, были антами византийских источников.

Рассмотрим эту реконструированную В.В. Седовым этнографическую картину подробнее, особенно в её ключевых звеньях и моментах, вызывающих дискуссии.

Одно из ключевых мест в работах В.В. Седова занимает кривичская культура длинных курганов, все материалы которой, бывшие в распоряжении науки на начало 1970-х гг., были им монографически опубликованы (Длинные курганы кривичей). Эта сводка сохраняет своё значение по сей день, так как, не смотря на то, что впоследствии был раскопан ряд новых памятников, качественных сдвигов в наших знаниях об этой культуре не произошло и новая более полная сводка её материалов пока никем не составлена. В период своего расцвета в VIII-IX вв. культура длинных курганов занимала огромную территорию: Псковщину, часть Новгородчины, Верхнее Поднепровье и Подвинье с сопредельными регионами. Имя своё культура получила по характерному типу погребальных памятников – удлинённым курганам от 10 до 100 и более метров длиной, в которых содержится иногда весьма значительное число захоронений (от одного-двух до двадцати с лишним) по обряду трупосожжения, которые в большинстве своём являются безурновыми и безынвентарными, или содержат весьма незначительный инвентарь (бронзовые бляшки, пряжки, ножи, кресала, глиняные пряслица, стеклянные бусы и т.д.). Жили носители культуры длинных курганов преимущественно на открытых селищах, хотя постепенно появляются и городища (например, Изборск), дома строили преимущественно наземные, посуду делали вручную, без гончарного круга. В развитии культуры длинных курганов наблюдается два этапа: на первом (V-VII вв.) она охватывала преимущественно современную Псковщину и некоторые районы Новгородчины (псковские длинные курганы), а с конца VII в. начала распространяться на юг, охватив будущие Полоцкую и Смоленскую земли (смоленско-полоцкие длинные курганы), что, очевидно, отражало процесс расселения её носителей. При этом культура длинных курганов в Смоленско-Полоцких землях имеет ряд отличий от Псковщины, в частности, там нет очень длинных курганов, превышающих 30 метров. В IX-X вв. длинные курганы постепенно сменяются полусферическими, культура длинных курганов исчезает и занятый ею регион становится частью древнерусской культуры.

В.В. Седов убедительно обосновал принадлежность культуры длинных курганов известному по летописям восточнославянскому этнополитическому союзу кривичей, приведя в её пользу следующие аргументы:

- сопоставление длинных курганов с пришедшими им на смену полусферическими, славянская принадлежность которых уже вне всяких сомнений, показывает, что они совершенно идентичны в устройстве и в особенностях погребального ритуала;

- длинные курганы и полусферические обычно находятся в одних группах, образуя единые могильники, что говорит о преемственности оставившего их населения. На каком-то этапе длинные курганы сосуществуют с полусферическими, что наглядно показывает постепенную смену погребального обряда;

- керамические материалы IX-Х вв. генетически связаны с керамикой культуры длинных курганов;

- никакого притока нового населения в конце I – начале II тыс. н.э. в регион Верхнего Поднепровья и Подвинья, равно как и в бассейн Чудского озера, не фиксируется. Некоторые предметы материальной культуры выходят в этот период из обращения, но, во-первых, происходит это постепенно, а во-вторых, далеко не только на территории культуры длинных курганов, поэтому говорить о каком-либо сломе культурной традиции невозможно;

- ранние памятники культуры длинных курганов на Псковщине, занятой до этого финно-угорской культурой текстильной керамики, не обнаруживают с ней никакой преемственности, свидетельствуя о приходе в регион крупных масс нового населения с новым хозяйственным укладом, которое и явилось создателем новой культуры;

- ареал культуры длинных курганов полностью совпадает с тем ареалом, который летописи отводят кривичам;

- лингвистические материалы показывают родственность смоленско-полоцких и псковских говоров[4]. Единственный период, когда эти два региона были охвачены единой культурой – это время культуры длинных курганов;

- лингвистически древнейшие контакты славян с предками эстонцев относятся ко времени до образования древнерусского языка и датируются временем, начиная с VI в.[5], что полностью соответствует археологически фиксируемым контактам носителей культуры длинных курганов с предками эстонцев;

- отдельные финские или балтские черты в культуре не являются для неё основными и носят региональный характер. Они отражают ассимиляцию славянами автохтонного населения.

Все эти аргументы (Кривичи; Славяне Верхнего Поднепровья и Подвинья. С. 91-124; Длинные курганы кривичей. С. 36-41; Об этнической принадлежности псковских длинных курганов; Восточные славяне в VI-XIII вв. С. 46-58; Славяне в раннем средневековье. С. 211-217; 229-238;  Древнерусская народность. С. 117-128; 140-145; Славяне. С. 354-364) никем не опровергнуты, но, несмотря на это, постоянно выдвигаются гипотезы о неславянской этнической атрибуции культуры длинных курганов и её финно-угорской, либо балтской принадлежности (С.К. Лаул, Г.С. Лебедев, А.Н. Башенькин, В.Я. Конецкий, Е.А. Шмидт и др.)[6]. Однако, все эти предположения фактически не выходят за рамки догадок и не имеют серьёзной аргументации. Они, в отличие от концепции В.В. Седова,  основаны не на всём комплексе данных, а только на каких-то отдельных частях его, которые абсолютизируются, а все остальные моменты при этом игнорируются. Добавим несколько исторических аргументов в пользу правоты В.В. Седова и кривичской принадлежности культуры длинных курганов:

- если предположить финское происхождение культуры длинных курганов, то это означает, что накануне формирования Древнерусского государства имела место мощная экспансия финского населения в Верхнее Поднепровье и Подвинье. Никаких исторических, лингвистических или топонимических подтверждений этому нет;

- если предположить балтское происхождение культуры длинных курганов, то непонятно, почему возникла она вне балтского культурного и гидронимического ареала на Псковщине. Балтская экспансия в этот регион неизбежно оставила бы сильные следы в гидронимии, но их практически нет;

- если предположить любое неславянское происхождение культуры длинных курганов, то не ясным станет вопрос, с какими археологическими реалиями связывать называемый в летописях восточнославянский этнополитический союз кривичей (летописная локализация которого идеально совпадает с ареалом распространения рассматриваемой культуры), так как на смену культуре длинных курганов приходит уже вполне стандартная древнерусская культура, отражавшая процесс нивелировки славянского и иного населения Восточной Европы, его интеграции в рамках древнерусской народности.

Тезис Е.Р. Михайловой, согласно которому «сложный комплекс погребальной обрядности КПДК, распространившийся по огромной территории, следует трактовать скорее как явление духовной жизни и религиозных практик древнего населения, чем как отражение неких социальных или этнических структур»[7] ничего не проясняет, а только запутывает проблему. Каким образом единый «сложный комплекс погребальной обрядности» мог распространиться среди разноэтничного населения на огромных территориях в условиях отсутствия государственных институтов, если не было тех, кто его распространял в ходе своей миграции? По мнению этой исследовательницы, постепенная смена культуры длинных курганов древнерусской культурой означала смену населения соответствующих регионов[8], с чем совершенно невозможно согласиться, так как процесс нивелировки культур отдельных славянских этнополитий охватил в то время всю Восточную Европу, что, однако, не говорит о том, что там произошла смена населения. Просто в условиях становления древнерусской народности и формирования Древнерусского государства стирались локальные различия между культурами вошедших в его состав «племён», вырабатывалась единая древнерусская культура. Процесс этот шёл постепенно: в каких-то районах местные культурные особенности исчезли раньше, в каких-то – позже. Но нет никаких оснований трактовать процесс постепенного угасания «местных» восточнославянских культур как смену этнического лица соответствующих регионов.

Таким образом, на данный момент тезис В.В. Седова о кривичской принадлежности культуры длинных курганов является наиболее фундированным и учитывающим всю совокупность фактов, а не какие-то отдельные из них, как это имеет место быть у его оппонентов. На данный  момент, нет никаких серьёзных оснований сомневаться в правоте В.В. Седова в этом вопросе.

Более сложный характер имеет проблема истоков кривичской культуры длинных курганов. Уже в ранних своих работах В.В. Седов выдвинул гипотезу о приходе её носителей в середине I тыс. н.э. из Центральной Европы (Кривичи. С. 54-59; Славяне Верхнего Поднепровья и Подвинья. С. 195-108; Восточные славяне в VI-XIII вв. С. 58; Славяне в древности. С. 296-304; Славяне в раннем средневековье. С. 209-211), но тогда в её пользу не было прямых оснований, она вытекала из того факта, что В.В. Седов не обнаруживал иных её истоков: до формирования культуры длинных курганов её будущие земли были заселены финнами и балтами, древности которых не имеют с ней генетической связи, а каких-либо существенных импульсов с юга В.В. Седов не видел в имеющихся материалах. Все местные культуры, предшествующие или синхронные культуре длинных курганов, в том числе и тушемлинскую, он рассматривал как дославянские (Восточные славяне в VI-XIII вв. С. 29-45).

В эти же годы прямо противоположную концепцию славянского заселения Восточноевропейской равнины развивал П.Н. Третьяков, по мнению которого оно осуществлялось с юга группами позднезарубинецкого населения и их потомками[9]. Согласно П.Н. Третьякову, смена этнического лица населения лесной зоны Восточной Европы произошла только однажды: при расселении поздних «зарубинцев», в то время как В.В. Седов считал, что она произошла также и в период появления культуры длинных курганов, в то время как зарубинецкий импульс не имел большого значения, а сама эта культура не была ещё славянской[10].

Ныне точка зрения П.Н. Третьякова развивается Н.В. Лопатиным и А.Г. Фурасьевым, которые считают, что начиная с III в. потомки «зарубинцев», носители киевской культуры, расселялись в северном направлении, что привело к возникновению памятников круга Заозерье-Узмень, на основе которых впоследствии сформируются культуры длинных курганов и тушемлинская, существовавшая в V-VIII вв.[11], после чего на её территории расселяются носители культуры длинных курганов, ассимилируя «тушемлинцев».

В своих последних работах В.В. Седов привёл новые веские аргументы в пользу своей позиции. Он собрал и обобщил данные о находках вещей провинциальноримских типов, массово появившихся в лесной зоне Восточной Европы в середине I тыс. н.э. (шпоры и удила, железные бритвы, железные пластинчатые кресала, пинцеты, В-образные рифленые пряжки, некоторые типы подвесок, железные втульчатые наконечники копий, новые типы серпов, каменные жернова для ручных мельниц и т.д.). Учитывая стремительность и массовость их распространения, а также то, что в этот период собственно провинциальноримские культуры (пшеворская и черняховская) уже прекратили своё существование, невозможно говорить о распространении в середине I тыс. н.э. в лесной зоне Восточной Европы провинциальноримских артефактов вследствие торговых или культурных связей. Оно, безусловно, отражает мощную миграцию населения из центральноевропейского пшеворского ареала (Древнерусская народность. С. 91-117; Славяне. С. 348-354), которое только и могло быть создателем культуры длинных курганов. Причины, побудившие большие массы среднеевропейского населения к миграции, состоят в гуннском нашествии и резком похолодании, вызвавшем подъём уровня рек и озёр, увеличение болот, что вело к  затоплению плодородных почв. Вследствие этого Среднее Повисленье опустело и есть основания полагать, что значительная часть его обитателей отправилась на северо-восток, в лесную зону Восточной Европы (Славяне в древности. С. 296-304; Древнерусская народность. С. 115-117; Славяне С. 348-354). В.В. Седов сделал в этой связи одно весьма тонкое наблюдение относительно топографии поселений культуры псковских длинных курганов: «создаётся впечатление, что переселенцы на прежних местах пострадали от наводнений и переувлажнённости почвы и поэтому на Северо-Западе выбирали для своего местопребывания участки, не подверженные подобным процессам, – песчаные возвышенности в сухих боровых лесах, при сухопутных дорогах, очевидно бывших в то время основными путями миграционных передвижений» (Древнерусская народность. С. 124).

При этом на основе новых материалов В.В. Седов пересмотрел свой взгляд на тушемлинскую культуру, будущая территория которой также оказалась затронута миграцией пшеворского населения, которая и дала импульс к её возникновению. Таким образом, ядро создателей тушемлинской культуры было родственным носителям культуры псковских длинных курганов, а её создание стало первым этапом славянизации балтов Смоленского Поднепровья и Полоцкого Подвинья, влившихся в состав тушемлинского населения (Древнерусская народность. С. 128-140; Славяне С. 372-388), которое впоследствии, при расселении на юг носителей культуры псковских длинных курганов, вошло в состав кривичей. Продвинулись центральноевропейские переселенцы и дальше на восток, где создали культуру браслетообразных височных колец в будущей Ростово-Суздальской земле, ассимилируя постепенно аборигенное финское население края. Имя этого славянского «племени» в летописях не сохранилось, вероятно, оно фигурирует там под именем мери (Славяне в раннем средневековье. С. 218-229; Древнерусская народность. С. 145-158; Славяне. С. 388-397). Возможно, славяне переняли этноним ассимилированных финнов, как считает В.В. Седов, но, на мой взгляд, более логично полагать, что мерей это славянское «племя», дальше всего продвинувшееся на восток, в земли финнов (мери), стали называть его западные соседи, то есть это экзоэтноним, а настоящее имя этой славянской группировки нам неизвестно. Представители этого же славянского массива проникли в VII в. на территорию будущей Муромской земли, где ассимилировали финское племя мурома (Славяне. С. 397-402). Ранее о проживании в Ростово-Суздальской земле особой группы славянского населения на основе лингвистических материалов писали филологи[12], что нашло своё археологическое подтверждение.

В рамках этого же мощного миграционного потока пришли на север Восточной Европы и предки словен ильменских, создавшие в VIII-IX вв. в Приильменье культуру новгородских сопок, становление которой пока ещё остаётся слабо изученным. Ранее В.В. Седов полагал, что возникновение культуры новгородских сопок связано со второй, более поздней миграционной волной из Повисленья (Восточные славяне в VI-XIII вв. С. 66), однако затем пересмотрел свой взгляд на эти древности и присоединился к И.В. Ислановой, полагающей, что их генезис связан с памятниками типа Юрьевской Горки в Удомельском Поозерье[13]. По мнению В.В. Седова, предки создателей культуры сопок изначально проживали небольшими островками в среде носителей культуры длинных курганов,  сохранив при этом, в отличие от последних, традиции пашенного земледелия, бытовавшего на их висленской прародине. В VII в. происходит потепление климата и снижение увлажнённости, что способствовало распространению пашенного земледелия, ставшего основой экономики культуры сопок, о чём говорит топография её поселений. В этой связи в регионе Приильменья жители поселений типа Юрьевской Горки стали основой становления новой культуры и соответствующей ей этнокультурной общности, известной из русских летописей под именем словен, ассимилировав живших в этом районе носителей культуры длинных курганов (Славяне в раннем средневековье. С. 238-246; Древнерусская народность. С. 158-165; Славяне. С. 364-372).

Сторонниками южного, «киевского», происхождения культур длинных курганов и тушемлинской выводы В.В. Седова об их возникновении в условиях и в результате расселения выходцев из Средней Европы, не опровергнуты. Н.В. Лопатин и А.Г. Фурасьев указывают, что часть (но далеко не все!) вещей среднеевропейских типов была известна в Восточной Европе и ранее середины I тыс. н.э., в частности, на памятниках киевской культуры, как и браслетообразные височные кольца[14]. Но это не может поколебать построений В.В. Седова по существу, так как никоим образом не отменяет факта «взрывного» распространения в лесной зоне Восточной Европы не известных здесь ранее провинциальноримских артефактов в середине I тыс. н.э., отражавшего миграцию среднеевропейского населения.

Однако, вероятно, В.В. Седов несколько недооценивал южный «киевский» культурный импульс, который также внёс свой вклад в становление тушемлинской культуры и культуры длинных курганов, проступающий в ряде их элементов[15]. Если предположить, что и мигранты из Центральной Европы и носители древностей круга Заозерье-Узмень были представителями разных группировок славянства, а для такого вывода есть основания, так как, в конечном счете, и те и другие ведут своё начало от культуры подклёшевых погребений (подробнее в части II), то нет ничего удивительного в том, что они относительно легко ассимилировались друг с другом и ассимилировали местных балтов и финно-угров.

Подводя итог сказанному, можно сделать вывод, что В.В. Седов вполне убедительно аргументировал решающую роль мигрантов из Центральной Европы в формировании культур длинных курганов, тушемлинской и сомкнутых височных колец, но несколько недооценил вклад киевского населения и его потомков в их становление, который тоже был весьма важен.

Правоту выводов В.В. Седова подтверждают данные других наук: лингвистики, топонимики, антропологии и генетики. А.А. Зализняк показал родственность древненовгородского диалекта западнославянским (в первую очередь – лехитским) языкам, а также особую черту, выделяющую его на фоне всех славянских языков средневековья – отсутствие в нём второй палатализации[16], а поскольку датируется она временем до или около середины I тыс. н.э. (не позже VI-VII вв.)[17], то носители соответствующего диалекта должны были оторваться от остальных славян  не позднее этого времени, что идеально согласуется с археологическими данными, которые, по мнению В.В. Седова, датируют приход славянских мигрантов на север будущей Руси из Средней Европы именно серединой I тыс. н.э. Ю. Удольф на основе гидронимических данных выявил в своё время один из путей славянской миграции: из Повисленья через Среднее Понеманье в Новгородско-Псковские земли[18], а Р.А. Агеева выделила в Новгородско-Псковской земле ряд славянских гидронимов, соответствующих, по С. Роспонду, зоне «А» – славянской прародине в Повисленье, где сосредоточены славянские гидронимы наиболее архаичных типов[19]. Причём, выделенные Р.А. Агеевой  по гидронимическим материалам регионы наиболее древней славянской колонизации Северной Руси, совпадают с районами скоплений ранних длинны курганов (бассейн реки Великой, земли в Южной Приильменье, район между Псковским и Чудским озёрами и рекой Лугой). Эти гидронимические данные указывают на очень раннее расселение славян в указанном регионе, происходившее тогда, когда были ещё продуктивны праславянские модели водных названий.

Важное значение имеют наблюдения Д.К. Зеленина о происхождении названия русских в языках их финно-угорских соседей, производном от традиционного экзоэтнонима балтийских славян венеды: «знаменательно, что эсты называли вендами (Wene) не кашубов или поляков, которые по языку ближе к балтийским славянам, а именно русских. Это обстоятельство можно объяснить только тем, что эсты наблюдали, как многие прибалтийские венды уходили из Ливонии на Русь и обратно уже не возвращались. Как видно из Хроники Генриха Латвийского, эсты хорошо знали ливонских вендов, и перенесение их имени на русских не может быть каким-либо странным недоразумением со стороны эстов»[20].

Антропология свидетельствует о близости антропологических характеристик славян, земли которых прилегают к Балтийскому морю[21]. Наконец, собранные Б. Малярчуком данные генетики свидетельствуют о сходстве псковско-новгородского населения с польско-литовским населением Северо-Восточной Польши (Сувалки), что позволило исследователю сделать вывод о западных истоках генофонда северо-западных русских[22].

В IX в., по справедливому мнению В.В. Седова, словене, кривичи и носители культуры сомкнутых височных колец (меря) создали мощное предгосударственное объединение федеративного характера, ставшее, наряду с Русским каганатом на юге, одной из основ формирования Древнерусского государства (У истоков восточнославянской государственности. С. 100-142).

В последних работах В.В. Седова была выдвинута интересная и очень важная для понимания истории Восточной Европы накануне становления Древнерусского государства гипотеза относительно юго-восточной группировки славян, представленной в VIII – начале IX в. волынцевской культурой[23]. По мнению В.В. Седова, этнонимом «волынцевцев» было имя русь и именно они создали первое славянское протогосударственное образование Восточной Европы – Русский каганат, о котором долгие годы спорили историки[24]. Поскольку волынцевская культура своим происхождением связана с именьковской, то начать рассмотрение концепции учёного логично именно с последней.

Именьковская культура существовала в Среднем Поволжье в IV-VII вв. Её носители первыми в регионе перешли к пашенному земледелию с широким набором культур и оказали значительное влияние на своих финно-угорских соседей. Они жили в полуземлянках, преимущественно на селищах (хотя имелись у «именьковцев» и городища), не знали гончарного круга и хоронили умерших по обряду трупосожжения (имеющиеся на именьковской территории трупоположения связаны с инфильтрацией в её ареал иноэтниченого населения) в бескурганных могильниках. Долгое время исследователи пытались связать происхождение именьковской культуры или с местными финно-угорскими культурами или с миграцией в регион тюрок, но ни первое, ни второе так и не было надежно доказано: ни в финно-угорских, ни в тюркских культурах не находилось многих важных элементов именьковской культуры[25]. Переворот в этнокультурной атрибуции именьковского населения произвела в 1980-е гг. самарский археолог Г.И. Матвеева, сопоставившая материалы именьковской культуры с культурами полей погребений и пришедшая к выводу о том, что своим происхождением она, как и предшествующие ей памятники славкинского и лбищенского типов, связана с миграцией в Среднее Поволжье носителей зарубинецких (и наследующих им) и пшеворских древностей, в числе носителей которых большинство учёных ищет предков исторических славян[26].

При этом, Г.И. Матвеева обратила внимание на ряд параллелей между именьковской культурой и висленским регионом пшеворской культуры, основным населением которого, по мнению В.В. Седова, были славяне (подробнее в части II). Это обстоятельство, а также очевидная близость в ряде важнейших элементов между именьковской культурой и достоверно славянскими древностями, привели Г.И. Матвееву к выводу, согласно которому носителями именьковской культуры были славяне[27]. Все эти выводы исследовательницы были полностью поддержаны В.В. Седовым, который предположил, что основная масса мигрантов-славян пребыла в Среднее Поволжье преимущественно из верхнеднестровского региона черняховской культуры (связанного своим происхождением с пшеворской культурой) в результате гуннского нашествия. Как бы то ни было, а принципиально тезис о происхождении именьковского населения из ареала культур полей погребений после работ Г.И. Матвеевой и В.В. Седова является практически общепризнанным. При этом вопрос о конкретном районе или районах, где находилась прародина «именьковцев» пока до конца не ясен. Славянская атрибуция носителей именьковской археологической культуры находит своё полное подтверждение и в письменных источниках: арабским и хазарским источникам известны славяне на Средней Волге, с которыми можно связывать только потомков именьковского населения[28], оставшегося в Среднем Поволжье после ухода оттуда основной массы «именьковцев», и вошедшего в состав населения Волжской Болгарии[29]. Именно она и стала преобладающей в современной историографии[30].

В.В. Седов предпринял попытку подкрепить обоснование славянской этнической атрибуции «именьковцев» доказательством генетической связи их культуры с волынцевской культурой Днепровского Левобережья VIII – начала IX в., охватывавшей и узкую полосу Правобережья в районе Киева. Как известно, в конце VII в. именьковская культура прекратила своё существование, причём произошло это не в результате военного разгрома. Поселения были просто оставлены населением, которое куда-то ушло. Куда? Ответ на этот вопрос привёл В.В. Седова к детальному обоснованию гипотезы о том, что ушли «именьковцы» на юго-запад – на земли современной Левобережной Украины, где стали ядром формирования волынцевской культуры, в состав носителей которой вошли также, в качестве субстрата, носители местных культур – пеньковской и колочинской (Очерки по археологии славян. С. 49-66; Славяне в древности. С. 309-315; Славяне в раннем Средневековье. С. 193-197; Древнерусская народность. С. 50-62; Славяне. С. 245-255)[31].

Исследование В.В. Седова показало, что волынцевские традиции являются продолжением именьковских в:

- фактуре теста, технологии производства глиняной посуды и ее формах (сопоставимы именьковские и волынцевские горшки  с цилиндрическим венчиком и высокими плечиками, миски, сковородки), а также орнаментации сосудов (для обеих культур единственным орнаментом оказываются пальцевые вдавления по венчику);

- устройстве жилищ и ям-кладовок: для обеих культур характерны опущенные в грунт строения каркасно-столбовой (большинство) и срубной (меньшинство) конструкции, ямы-кладовки колоколовидной или цилиндрической формы, обмазанные глиной;

- погребальном обряде: для обеих культур характерны грунтовые могильники с захоронениями по обряду трупосожжения на стороне;

- экономической жизни: «именьковцы» и «волынцевцы» использовали одни и те же сельскохозяйственные орудия, культивировали одни и те же растения, выращивали одних и тех же животных, одинаковой была у них доля животноводства и охоты в хозяйственной жизни (Очерки по археологии славян. С. 59-63; Славяне в раннем средневековье. С. 194; Древнерусская народность. С. 194).

Выводы В.В. Седова о генетической связи именьковской и волынцевской культур были поддержаны многими ведущими специалистами по археологии Днепровского Левобережья^[32], но нашлись у ученого и оппоненты. Так, О.В. Сухобоков продолжил отстаивать старую позицию об автохтонном формировании волынцевской культуры[33], которую разделял некогда и сам В.В. Седов (Восточные славяне в VI-XIII вв. С. 137-138). Но ныне эта версия, по инерции отстаиваема О.В. Сухобоковым, очевидно устарела, что видно по тому, что все остальные оппоненты В.В. Седова также рассматривают волынцевскую культуру как пришедшую в район Днепровского Левобережья извне, только исходный регион миграции «волынцевцев» они определяют иначе, чем В.В. Седов. Естественно, в волынцевской культуре имеются и местные (пеньковские и колочинские) элементы, что не удивительно, ведь местное население в качестве субстрата вошло в состав её носителей, но отнюдь не их традиции определяли лицо новой культуры.

Иную концепцию генезиса волынцевской культуры выдвинули И.О. Гавритухин и А.М. Обломский, по мнению которых она сформировалась в результате миграции населения с Правобережья Днепра^[34], сопровождавшейся гибелью значительной части элиты пеньковско-колочинского общества (появление волынцевской культуры сопровождается обильным выпадением кладов в пеньковско-колочинском ареале). Основным аргументом исследователей является распространение в южной части волынцевской культуры глиняных печей, прототипы которых они ищут на Правобережье Днепра. В.В. Седов дал своим оппонентам аргументированный ответ: «Мысль о западном происхождении пришлого населения покоится исключительно на распространении в южной части волынцевской культуры глиняных печей. Но таким образом можно было бы еще решить вопрос о происхождении отопительных устройств волынцевских жилых построек, но никак не проблему происхождения всей культуры, которая требует анализа всего комплекса составляющих ее элементов. Вопрос об истоках глиняных печей волынцевской культуры решается И.О. Гавритухиным и А.М. Обломским довольно поверхностно. Действительно, подобные печи выявлены на поселениях второй половины V-VI в. в верховьях Западного Буга, Сана и Горыни. Но в следующих столетиях они здесь выходят из употребления; по-видимому, на их основе формируются круглые глинобитные печи, которые никак не могли быть прототипами волынцевских глиняных печей. На основной части Правобережной Украины и в Молдавии и в V-VII вв., и позднее господствовали печи-каменки (Раппопорт П.А. Древнерусское жилище // Свод археологических источников. Вып. Е1-32. Л., 1975). Глиняные печи, наряду с другими типами отопительных устройств, выявлены на поселениях VIII-IX вв. Киевщины и Каневщины. Но это ведь ареал волынцевской культуры» (Древнерусская народность. С. 84. Примечание. 72).

Со своей стороны мы можем привести ещё два контраргумента к гипотезе И.О. Гавритухина и А.М. Обломского:

- для волынцевской культуры были характерны исключительно бескурганные могильники, в то время как на Правобережье Днепра уже с VI-VII в. получил широкое распространение курганный обряд погребения, доля которого непрерывно возрастала;

- налицо и серьезные различия между волынцевской культурой и синхронной ей славянской культурой Днепровского Правобережья типа Луки-Райковецкой. Уровень волынцевской культуры был выше в ряде отношений. Достаточно сказать, что «волынцевцы» знали гончарный круг, а их правобережные соседи – нет. Он появился у них только в конце IX века^[35]. Первая гончарная керамика, выявленная на правобережье в районе Киева и относящаяся к IX веку, связана с проникновением сюда носителей волынцевской культуры^[36].

Таким образом, именно гипотеза В.В. Седова о формировании волынцевской культуры в результате миграции «именьковцев» является на сегодняшний день наиболее обоснованной. Тем более, что она одна даёт ответ на вопрос о том, куда ушла большая часть «именьковцев»: никаких иных культур, кроме волынцевской, которые могли бы претендовать на статус «именьковских наследников», нет в принципе, хотя понятно, что бесследно исчезнуть «именьковцы» не могли и, покинув Среднее Поволжье, должны были где-то вскоре появиться. Между двумя культурами налицо хронологический стык: в конце VII в. исчезает одна, а в начале VIII в. появляется другая.

Думается, мне удалось найти дополнительный важный аргумент в пользу позиции В.В. Седова о генетический связи именьковской и волынцевской культур. Как известно, носители развившейся из волынцевской роменской культуры (IX-X вв.) в древнерусских летописях именовались северянами. И аналогичный этноним обнаруживается в Среднем Поволжье: в письме хазарского царя Иосифа (середина Х в.) в перечне поволжских этнонимов фигурируют два близких этнонима: С.вар и С.в.р. (Суур). Один из них обычно отождествляют с суварами, а второй – с восточноевропейскими северянами, но источник не даёт для последнего ни малейших оснований, чётко помещая соответствующий этнос на берегах Атила (Волги). Соответственно, речь тут идёт не о северянах Юго-Восточной Европы, а об их родственниках, оставшихся на средневолжской прародине[37]. Весьма интересно в этом контексте известие ПВЛ, согласно которому северяне происходят от кривичей, то есть переселились некогда с севера[38].

Сам В.В. Седов, не привлекая к делу северян из письма Иосифа, в 1995 г. чисто логически предположил, что этноним северяне был принесён в Днепровское Левобережье именно мигрантами-«именьковцами» (Славяне в раннем средневековье. С. 197), однако, впоследствии, совершенно напрасно, на мой взгляд[39], отказался от этой идеи и стал утверждать, что самоназванием «волынцевцев», а ранее «именьковцев», было имя русь, которое они, подобно таким этнонимам как сербы, хорваты и т.д. переняли у ираноязычных народов в рамках полиэтничной черняховской общности, в то время как этноним северяне был именем местного пеньковского населения, влившегося в состав носителей волынцевской культуры (Древнерусская народность. С. 50-82; Славяне. С. 255-295).

Именно волынцевская культура, по В.В. Седову, представляла собой известный по арабским и западноевропейским источникам Русский каганат, наследницей которого стала Киевская Русь. По справедливым словам Е.С. Галкиной, работа В.В. Седова стала «первой попыткой локализации Русского каганата как самостоятельного сильного государства на основе комплексного использования данных археологии, нумизматики, лингвистики и аутентичных письменных источников. Автор верно отметил один из главных просчётов своих предшественников и оппонентов: информация о русах, содержащаяся в арабо-персидских и византийских источниках IX-XII вв., обычно рассматривается суммарно, без выделения исторических периодов. Хотя этнокультурная карта Восточной Европы начала IX в. очень отличалась от следующих столетий»[40].

Эта гипотеза учёного вызвала критику со стороны «норманистов» – сторонников северной (в Ладоге, на Рюриковом городище, на Верхней Волге и т.д.) локализации Русского каганата и отождествления ранних русов со скандинавами[41]. В.В. Седов дал обстоятельный ответ на их весьма тенденциозную критику, указав, что:

- до 60-х гг. IX в. в материалах Рюрикова городища нет и намёка на проживание в нём скандинавов, в то время как древнейшее упоминание о Русском каганате относится к 839 г.;

- никакого скандинавского компонента на поселениях Холопий Городок, городище на р. Сясь, Новые Дубовики, Камно, Изборск, Псков (до 860-х гг.) не обнаруживается;

- утверждение К. Цукермана о тотальной войне, уничтожившей все поселения, «которые судя по находкам скандинавского и восточного происхождения, относились к русскому каганату» является полной фантазией: скандинавских следов на указанных выше поселениях нет, а находки восточных импортов никоим образом не могут быть истолкованы как доказательство пребывания на них скандинавов, они говорят о торговых связях местного населения. Прекращают функционировать эти поселения не одномоментно, а в разное время;

- Ладога была сравнительно небольшим поселением и никак не могла претендовать на статус центра Русского каганата. Фактически полное отсутствие скандинавских древностей на севере Руси до середины IX в. где-либо кроме Ладоги (кресало и топор скандинавских типов найдены также на Сарском городище, но делать на этой основе вывод о проникновении туда норманнов невозможно) говорит о том, что она в тот период была конечным пунктом их военно-торговой активности на востоке Балтики;

- на ранних восточных монетах (до середины IX в.) нет скандинавских граффити, что подтверждает, что в тот период скандинавы почти не принимали участия в восточноевропейской торговле;

- ранние восточные источники, проанализированные А.Н. Поляком[42], локализуют русов именно на юго-востоке Европы;

- «Баварский географ» – памятник IX в. локализует русов между хазарами с одной стороны и полянами и древлянами – с другой (Caziri – хазары, Forsderen liudi – по Й. Херрманну искажённое древневерхненемецкое Foristari liudy, т.е. «лесные жители» – древляне, Fresiti – соответствует древневерхненемецкому Freisassen – «свободные жители» – поляне), что полностью соответствует территории волынцевской культуры;

- ранние византийские источники («Житие Георгия Амастридского» и т.д.) помещают русов в Причерноморье (О русах и Русском каганате IX в.).

Аргументация В.В. Седова совершенно правильна и она может быть усилена. Со своей стороны добавим, что:

- титул «каган» принадлежал степному региону, где обозначал наивысшего властителя, приравниваемого в представлениях кочевников к китайскому и византийскому императорам. Только там он был понятен и имел смысл. Его появление на севере Восточной Европы, либо в циркумбалтийском регионе и закрепление там совершенно невероятно – там он ничего не значил и был непонятен. Это всё равно, что появление титула «герцог» в Китае;

- в так называемой «Анонимной записке» – арабском историко-географическом памятнике начала IX в., описывающем степной пояс Евразии[43], народы этого региона перечисляются и описываются в определённой последовательности (отражающей, видимо, путь путешественника): гузы, киргизы, карлуки, кимаки, печенеги, хазары, буртасы, булгары, мадьяры, славяне, русы, которыми правит каган (знаменитая «джазира русов», которую иногда поверхностно переводят как «остров», хотя так мог именоваться и полуостров, и междуречье, и просто земли у вод), Сарир, аланы. Как видим русы с каганом во главе чётко помещены источником на юго-востоке Европы, помещать их где-либо на севере можно только путём полного отрыва от источника.

Добавим к этому, что скандинавская этимология имени русь безосновательна и не выдерживает ни лингвистической, ни исторической критики[44]. В частности, несмотря на все старания, так и не найден его скандинавский прототип.

Весьма важным представляется и следующий вывод В.В. Седова: ареал волынцевской культуры совпадает с территорией так называемой Русской земли в «узком» смысле, очерченной по летописным данным[45] и, очевидно, представлявшей собой древнейший очаг распространения соответствующего этнонима в Восточной Европе (Седов В.В. Древнерусская народность. С. 77-80; Славяне. С. 269-272). Значение этого наблюдения сложно переоценить[46].

С.В. Воронятов, статья которого вышла уже после смерти В.В. Седова[47],  предпринял попытку показать, что расположенное в волынцевском ареале городище Битица представляло собой административный центр Хазарского каганата в славянских землях, где хазарскими мастерами производилась гончарная керамика – характерный атрибут волынцевских памятников. Соответственно, территория волынцевской культуры – это, по С.В. Воронятову, зона подвластная хазарам (хотя корректнее было бы говорить о салтовском влиянии, так как соотношение салтовской культуры и Хазарского каганата – вопрос дискуссионный)[48]. Эти тезисы, на мой взгляд, ничем не обоснованы. Во-первых, волынцевская гончарная керамика отнюдь не тождественна по своим формам салтовской и для вывода о производстве её салтовскими мастерами нет достаточных оснований. Можно говорить только о салтовском влиянии на керамический комплекс волынцевской культуры (как и на другие стороны жизни «волынцевцев», которым многое дало соседство с более развитой салтовской культурой), в первую очередь – технологическом, в частности, нельзя исключать, что именно с салтовским влиянием связано появление у «волынцевцев» гончарного круга, но отнюдь не о тождественности салтовской и волынцевской круговой керамики. Последняя имеет свои прототипы в именьковских сосудах, а вовсе не среди салтовской керамики.

Во-вторых, если не пускаться в гипотетические рассуждения, исходящие из априорного понимания общеисторической ситуации, то из присутствия в Битице определённых кочевнических элементов, нельзя сделать каких-либо иных выводов, кроме того, что в волынцевском ареале проживали какие-то группы кочевнического населения, происхождение которых до конца не ясно. Они могли быть местными автохтонами, проживавшими островками в волынцевском ареале, могли быть выселенцами из степных районов, а могли прийти в общем потоке именьковской миграции из Поволжья, будучи увлечены славянами[49]. Вот, собственно и всё, на что нас уполномочивают источники. На рассмотрение Битицы как хазарского опорного пункта они прямых оснований не дают[50]. Характерно и отсутствие на территории волынцевской культуры салтовских трупоположений, что указывает на то, что люди, пользовавшиеся здесь более качественным, чем славянское, салтовским оружием, были, в том числе и в Битице, в основном славянами[51], в среде которых могло быть какое-то количество выходцев из степных регионов.

В завершение С.В. Воронятов вслед за некоторыми другими авторами утверждает, что в первой половине IX в. Битица была разрушена «норманнами-русами», после чего их предводители стали именовать себя каганами, и утверждает, что «на место ‘’Русского каганата’’ сейчас обоснованно претендует территория, не сводимая к рамкам одной единственной археологической культуры – область, контролируемая норманнами-русами после разгрома Битицкого городища, включающая изначально бассейн Волхова с исходным центром южных походов и попавшую под их власть в первой половине IX в. территорию Среднего Поднепровья с левобережными бассейнами Десны, Сейма, Сулы и Псла, откуда шли пути на Дон вплоть до Азовского моря и далее на Кавказ»[52]. Учитывая то, что, как справедливо отметил В.В. Седов, до 860-х гг. никаких реальных следов пребывания норманнов где-либо в Восточной Европе кроме Ладоги не существует (О русах и Русском каганате IX в. С. 4-8), захватывающую сагу о приключениях «норманнов-русов» на юге Восточной Европы в первой половине этого столетия невозможно охарактеризовать иначе как заведомую фантазию. Тем более, в пользу предположения о разгроме ими Битицы нет ни малейших даже косвенных данных.

Всё сказанное, впрочем, не отменяет сильного влияния более развитой салтовской культуры на волынцевскую. Вот только его историческая интерпретация может быть различной, тем более, что связь салтовской культуры с Хазарским каганатом со времени работ И.И. Ляпушкина находится под большим вопросом.

С принципиально иных позиций подошла к концепции Русского каганата В.В. Седова Е.С. Галкина. Также локализуя Русский каганат на юго-востоке Европы, исследовательница отметила, что:

- В.В. Седов не произвел сопоставление погребального обряда русов с каганом во главе, который описан в арабских источниках (захоронение по обряду ингумации в «могиле наподобие большого дома») и волынцевской культуры (трупосожжение);

- учёный не объяснил, почему на территории Русского каганата (если это волынцевская культура), вступившего в борьбу с Хазарией, отсутствуют укрепленные поселения, что говорит о мирной жизни «волынцевцев». Более того – носители салтовской (хазарской по В.В. Седову) и волынцевской культур, судя по археологическим данным, достаточно активно общались, причем волынцевская культура находилась под серьезным влиянием более развитой салтовской;

- трактуя находимые на юго-востоке Европы «варварские подражания» арабским дирхемам как монеты Русского каганата (Древнерусская народность. С. 75-76; Славяне. С. 289-293), В.В. Седов за счет нумизматических находок существенно расширяет границы гипотетического Русского каганата на восток в сравнении с ареалом волынцевской культуры и размещает центр монетного производства вдали от основной территории культуры. В результате «монетный двор» волынцевской культуры оказывается фактически отрезан от ее центра вражескими (хазарскими) крепостями. Разумеется, такое было бы совершенно нереально[53].

Учитывая все эти факты, а также то, что восточные авторы обычно разделяли русов и славян, Е.С. Галкина не согласилась с концепцией Русского каганата В.В. Седова. Более перспективной, на её взгляд, является позиция украинского археолога Д.Т. Березовца, отождествившего русов древнейших восточных источников с аланами – носителями салтово-маяцкой археологической культурой верховьев Северского Донца, Оскола и Дона^[54]. Тезисно изложенная автором, ныне эта концепция нашла свое детальное обоснование и развитие в работах Е.С. Галкиной^[55]. Если согласно Д.Т. Березовцу салтовсие аланы-русы были вассалами Хазарии, то, по мнению Е.С. Галкиной, ими было создано независимое по отношению к ней раннегосударственное объединение – Русский каганат[56], в состав которого входили и славяне-«волынцевцы», чем и объясняются их мирные и весьма тесные взаимоотношения с «салтовцами», фиксируемые по археологическим данным^[57].

Ещё И.И. Ляпушкин показал, что для вывода о зависимости алан-«салтовцев» от хазар нет ровным счётом никаких оснований[58] и данная гипотеза ныне держится лишь на общих априорных представлениях об исторической географии Юго-Восточной Европы, согласно которым там существовало только одно мощное государство – Хазария, соответственно салтовские аланы не могли не находиться в зависимости от неё, а больше ни на чём. Гораздо логичнее полагать, что у этих алан была собственная раннегосударственная организация, не имевшая отношения к Хазарии.

На мой взгляд, на сегодняшний день именно концепция Русского каганата Березовца-Галкиной является наиболее обоснованной^[59], так как четко соответствует локализации русов в древнейших восточных источниках, объясняет последовательное противопоставление восточными авторами славян и русов как двух разных этносов (в рамках концепции В.В. Седова этот момент труднообъясним) и снимает остальные слабости построений В.В. Седова: описание арабскими авторами погребального обряда русов, которыми правит каган, в точности соответствует катакомбным погребениям салтовской культуры; находит свое объяснение симбиоз «салтовцев» и «волынцевцев», между которыми, по всей видимости, существовал взаимовыгодный союз; находит свое объяснение расположение «монетного двора» Юго-Восточной Европы. Ни славяне, ни хазары не испытывали потребности в чеканке монеты: первые жили натуральным хозяйством, вторые – транзитной торговлей. Совсем другое дело – общество салтовских алан-русов с производящей экономикой. Прекрасно объясняется в рамках концепции Е.С. Галкиной и совпадение ареала волынцевской культуры с территорией Русской земли «в узком смысле»: «волынцевцы» входили в Русский каганат и усвоили наименование русов. После падения этого раннегосударственного образования в средине IX в., волынцевская элита, вероятно, считала себя его наследником. Именно волынцевская культура стала ретранслятором наследия аланского Русского каганата в восточнославянский мир и связующим звеном между ним и Киевской Русью.

Разумеется, все сказанное не означает, что построения Е.С. Галкиной не могут быть оспорены, но на данном этапе более обоснованного отождествления Русского каганата письменных источников с археологическими реалиями я не вижу. При этом отмечу, что концепция В.В. Седова прекрасно вписывается в них в качестве важной составной части и, безусловно, как этап в решении проблемы оказалась исключительно важна.

Накануне сложения Древнерусского государства славяне Юго-Восточной Европы, представленные волынцевской и генетически связанными с ней культурами летописных северян, вятичей и радимичей (поляне, изначально относящиеся к луки-райковнцкой культуре также испытали мощное волынцевское влияние) испытали сильное влияние салтовских алан, именовавшихся, очевидно, русами, и вошли в состав их государственного объединения – Русского каганата, переняв этноним русь. Вклад В.В. Седова в становление этой комплексной концепции Русского каганата, в осмысление его связи со славянами и Киевской Русью, огромен, а его открытие совпадения ареалов волынцевской культуры и Русской земли в «узком» смысле является важнейшим за последнее время шагом в понимании распространения этнонима русь в славянском мире.

Весьма важны и наблюдения В.В. Седова о жизни западных соседей «волынцевцев» – носителей пражской и развившейся из неё на Правобережной Украине луки-райковецкой культуры, соответствовавшей, по мнению учёного, дулебам русских летописей. Расселившись на обширных пространствах, они оказались разделены лесными массивами и болотами. В результате такого географического разделения началось постепенное обособление четырёх славянских культурных массивов, соответствующих летописным полянам, древлянам, дреговичам и волынянам. В.В. Седов обратил внимание на то, что только в этом регионе Восточной Европы славянские этнополитические союзы именовались по географическому принципу: «жители поля» (поляне), «жители лесов» (древляне), «жители болот» (дреговичи), «жители равнинной страны» (волыняне), так как путь их становления отличался от пути становления славянских этнополитий других регионов Восточной Европы: они возникли на основе территориального размежевания разных групп луки-райковецкого населения (Восточные славяне в VI-XIII вв. С. 90-119; Славяне в раннем средневековье. С. 360-363; Древнерусская народность. С. 41-50; Славяне. С. 320-321). Эта археологическая картина постепенного распада луки-райковецкой культуры находит подтверждение в арабских известиях о древнем славянском народе В.линана/волынянах, от которого произошли другие славянские народы и в сообщении «Баварского географа» о происхождении славян из земли Сериван (Zerivani)/червян (Червень – город на Волыни)[60]. Видимо, именно на Волыни находился древний политический центр луки-райковецкого ареала[61].

Таким образом, славянское население Восточной Европы к IX-X вв. было весьма неоднородным. Какие же факторы обусловили сближение разных по своему происхождению славянских этнополитических единиц (летописных кривичей, полян, древлян и т.д.) и формированию из них древнерусской народности? В.В. Седов выделил следующие обстоятельства, которые привели к такому результату:

- в VIII-IX вв. происходит инфильтрация в Восточную Европу славян из Подунавья, затронувшая значительную её часть, вызванная, по всей вероятности, приходом на Дунай авар и болгар, а затем наступлением франков с запада. Она нашла отражение в распространении в регионе целого ряда характерных для Дунайских земель артефактов (серьги, лунницы, височные кольца и другие украшения дунайских типов, железные ножи с рукоятками, оформленными волютообразными завершениями, определённые типы удил, нагрудные кресты с так называемым грубым изображением Христа и т.д.). Возможно, именно с этой инфильтрацией дунайских славян в Восточную Европу связана легенда ПВЛ о дунайской прародине славян. Вероятно, дунайские славяне принесли в Восточную Европу обряд трупоположения, который появился здесь до Крещения Руси, а также распространение гончарной керамики. Именно широкая инфильтрация в Восточную Европу дунайских славян стала первым толчком к началу нивелирования различий между её славянскими обитателями (Древнерусская народность. С. 183-204; Славяне. С. 531-551);

- в IX-XI вв. происходит становление древнерусского дружинного сословия, которое вырабатывает свою специфическую единую для всей Руси «надплеменную» культуру. Дружинники киевских князей выходят за рамки своих этнополитий, порывают с ними. Это становится вторым толчком к унификации славянского населения Восточной Европы и ассимиляции остатков неславянских этнических элементов региона (Восточные славяне в VI-XIII вв. С. 248-256; Славяне в раннем средневековье. С. 374-375; Древнерусская народность. С. 204-214З; Славяне. С. 551-563);

- становление восточнославянских городов, начавшееся в VIII в., приводит к выработке единой для всей территории Руси городской культуры, также «надплеменной» по своей сути. В свою очередь города влияют на сельскую местность, вызывая повсеместную цепную реакцию распада привычных общественных структур (Славяне в раннем средневековье. С. 375-377; Древнерусская народность. С. 214-217; Славяне. С. 563-567);

- принятие Русью Христианства унифицирует её религиозную жизнь, стирая различия между культами разных славянских этнополитических союзов (Славяне в раннем средневековье. С. 377-378; Древнерусская народность. С. 217-218; Славяне. С. 567-568);

- объединение всех восточных славян в рамках единого государства привело к деструкции старых славянских общественных и политических структур и к замене их новыми, государственными, едиными для всей Руси, что обеспечило быструю нивелировку «племенных» различий (Славяне в раннем средневековье. С. 378; Древнерусская народность. С. 218-219; Славяне. С. 568-570).

Вопреки получившим распространение в современной белорусской, российской и украинской исторической науке построениям, отрицающим с тех или иных позиций существование древнерусской народности[62], В.В. Седов убедительно показывает, что её существование – реальный факт, нашедший отражение в археологических (сложение единой древнерусской культуры), лингвистических (сложение единого древнерусского языка, которого не могут отменить некоторые диалектные различия) и письменных источниках (летописи, Слово о законе и благодати, Слово о полку Игореве, Слово о погибели Русской земли и т.д.), надёжно зафиксировавших самосознание древнерусской народности, осознание единства в её рамках всех восточных славян, не взирая на политические границы между отдельными древнерусскими землями (Древнерусская народность. С. 180-183; 219-222; Славяне. С. 525-531; 570-574)[63]. Именно эта этническая общность стала общим предком четырёх современных восточнославянских народов: белорусов, русских, русинов и украинцев.

Исключительно важное значение для понимания общественно-политического развития Руси имеют наблюдения В.В. Седова об имевшей место корреляции между восточнославянскими этнополитическими союзами и землями Древней Руси XI-XIII вв., которая часто отрицается в историографии. Учёный обращает внимание на то, что в свете данных археологии разные летописные «племена» не были одинаковыми по своей социально-исторической природе: одни (кривичи, словене ильменские, юго-восточная группа славян, представленная волынцевской культурой) обладали этнографическим и диалектным единством, в то время как поляне, древляне, дреговичи и волыняне представляли собой территориальные новообразования, появившиеся в ходе обособления отдельных групп луки-райковецкого населения. География древнерусских земель, по мнению В.В.  Седова, коррелирует именно с первой группой восточнославянских этнополитических союзов (Древнерусская народность. С. 233):

- Новгородская земля сложилась преимущественно на основе территории проживания словен;

- Псковская земля сложилась преимущественно на основе территории проживания псковских кривичей;

- Ростово-Суздальская земля сложилась преимущественно на основе территории проживания славян – носителей культуры сомкнутых височных колец;

- Полоцкая и Смоленская земли сложились преимущественно на основе территории проживания смоленско-полоцких кривичей;

- Киевская земля в своём первоначальном «широком» виде сложилась преимущественно на основе территории проживания дулебов;

- Туровская земля сложилась преимущественно на основе территории проживания дреговичей;

- Волынская земля сложилась преимущественно на основе территории проживания волынян;

- Галицкая земля сложилась преимущественно на основе территории проживания хорватов;

- Черниговская земля сложилась преимущественно на основе территории проживания славян – носителей волынцевской культуры и развившихся на её основе культур (северяне, радимичи, вятичи, донские славяне);

- Муромская земля сложилась преимущественно на основе территории проживания обособившейся группировки славян – носителей культуры сомкнутых височных колец;

- Рязанская земля сложилась преимущественно на основе территории проживания проникших сюда и обособившихся носителей волынцевской культуры (Древнерусская народность. С. 233-253).

Получается, что произошедшая в Восточной Европе на рубеже X-XI вв. смена этнополитонимии (поляне-кияне, словене-новгородцы, кривичи-смоляне и т.д.), на которой я не раз акцентировал внимание[64], представляла собой ни что иное, как отражение процесса перестройки общества на новых – территориально-городских началах, при сохранении древних границ между разными восточнославянскими этнополитиями, ставшими основой территориального размежевания формировавшихся на их основе городов-государств Древней Руси.

Намечает В.В. Седов и соотношение между восточнославянским «племенным» делением, как оно рисуется по данным археологии и диалектной картой восточного славянства:

- группировка славян, пришедшая из Центральной Европы и расселившая в середине I тыс. н.э. в лесной зоне Восточной Европы заложила основы будущего северновеликорусского наречия;

- носители волынцевской культуры стали преимущественно предками людей, говорящих на южновеликорусском наречии;

- анты и дулебы стали преимущественно предками украинцев;

- Верхнее Поднепровье и Подвинье до прихода славян было заселено балтами. Значительный балтский субстрат придал своеобразие языку и культуре поселившихся здесь славян, ставших впоследствии основой белорусского народа (Древнерусская народность. С. 253-274).

В работах В.В. Седова перед нами рельефно предстаёт яркая, сложная и неоднозначная история славянского освоения Восточной Европы, становления древнерусской народности и государственности. Какие-то построения учёного могут быть скорректированы, но общая картина, им нарисованная, вряд ли может быть всерьёз оспорена на современном этапе развития науки, будучи прочной основой дальнейших исследований в соответствующих областях.

Опубликовано в: Международный исторический журнал «Русин» [Кишинёв]. 2012. № 4 (30). С. 131-165.