В своём классическом образце трагедия должна представлять конфликт частной, индивидуальной воли и непреодолимых внешних обстоятельств, интерпретируемых как воля судьбы или рока. Или – высших моральных, божественных принципов, иногда постигаемых и героем трагедии. Конфликт разрешается гибелью героя. Так понимали сущность трагического начала Аристотель и позже его французские последователи в ХVII веке, о котором мы говорим. Прежде всего – Корнель и Расин. Но в России этого не знали. К тому же в самом начале этого драматического столетия эти знаменитые драматурги ещё не родились на свет.
Однако реальных жизненных трагедий тогда тоже вполне хватало, как, впрочем, и в любые другие времена. По мысли греческого философа, трагический герой своей гибелью должен вызывать у зрителей страх и сострадание, которые очистили бы душу, погрязшую в страстях и прегрешениях. Это в театре, но жизнь и есть театр, а люди в нем актеры, как говорил старший современник тех событий Вильям Шекспир. Сейчас мы идем прямо противоположным курсом – на повестке дня комфорт и успех, а вовсе не героические подвиги и великие жертвы. Но, опять-таки подчеркнём, параллели напрашиваются , и их не избежать. Борис Годунов – одна из тех исторических фигур, которые находятся, если не в центре внимания на протяжении самых разных исторических периодов, то, во всяком случае, в непосредственной близости от него.
Наш современник воспринимает царя Бориса, следуя за пушкинской интерпретацией этого героя, прежде всего, как коронованного преступника: «Да, жалок тот, в ком совесть нечиста» (из монолога Бориса). К тому же ещё совсем в недавнем прошлом, в советское время, едва ли не стало штампом утверждение, будто в лице Бориса Годунова наш великий поэт будто бы обличал преступность царского режима, вкладывая прямые обвинения в уста юродивого, который якобы воплощал в себе «глас народа». Драма Пушкина «Борис Годунов» многомерна, и при желании в ней можно вычитать, что угодно, но всё же автор, в общем-то, следовал исторической концепции Н.М. Карамзина, изложенной в только что вышедшем в то время соответствующем томе «Истории Государства Российского», где Годунов подвергся строгому осуждению. Пушкин этого не оспаривал. А причины для такого рода суждений и для историка, и для поэта существовали. Дело здесь вовсе не только в моральном осуждении «убийства» маленького царевича, а в чём-то более серьёзном.
С точки зрения династических интересов дома Романовых Годунов представлялся прямо-таки костью в горле с самых разных точек зрения. Во-первых, его венчание на царство прерывало пребывание Рюриковичей на русском престоле, а Романовы считали себя – как это ни спорно выглядело со стороны (и в то время, и теперь) – их законными преемниками, хотя бы по свойству. Дед первого царя из новой династии (Михаила Фёдоровича Романова, – мы немного забегаем вперёд) был родным братом первой и любимой жены Ивана Грозного Анастасии.
Во-вторых, Годунов ополчился на старинные боярские роды исконных Рюриковичей – Шуйских и Воротынских. Многие из них подверглись опале и погибли. Ну и, само собой, в гибели царевича Дмитрия тоже был обвинен Годунов.
Нет сомнений, что так же думал и Пушкин, причислявший свой род к «боярским», да к тому же гордившийся тем, что четверо Пушкиных поставили свои подписи под Соборным уложением об избрании царя Михаила.
Историки, далёкие от «аристократических» амбиций Карамзина и Пушкина, – М. Погодин и Н. Полевой стали на сторону царя Бориса, стремясь в оценке его исторической роли и образа выйти из сферы тех или иных династических конфликтов и претензий. Н Погодин так и писал в своём учебнике по русской истории: «Сей знаменитый муж обладал великими государственными способностями и четырнадцать лет его управления при Феодоре, равно как и семь лет его собственного, были счастливейшим временем для России в ХVI веке».
Именно в это время страна начала заглаживать страшные раны, нанесенные ей в результате «тиранского» царствования Ивана Грозного. Начали основываться новые города, строились церкви и монастыри. В 1586 году был заключён прочный мир с Речью Посполитой, и в 1601 году он был продлен ещё на 20 лет. ( Это очень важное обстоятельство при рассмотрении дальнейшего развития Смуты). Присоединено к Руси Сибирское ханство (или царство). Наконец, было учреждено русское патриаршество. Правда, Борису приписывают инициативу при отмене в 1592 году Юрьева дня и, тем самым, закрепощение крестьян. Однако сам этот процесс был довольно длительным, он касался разных областей по-разному. Позже Юрьев день то восстанавливался, то снова отменялся по различным обстоятельствам. Более или менее определённо крепостное право юридически установилось только в 1648 году в Соборном Уложении при царе Алексее Михайловиче.
Но некоторые историки-государственники больше были склонны давать Годунову отрицательную оценку. Причем в ход шли аргументы явно не «государственного» масштаба. Это вновь подтверждает то, что подобная историческая и историософская позиция уходит корнями почти в инстинктивное обожествление царской власти как таковой. Яркий пример тому суждение С.М. Соловьёва в его капитальной «Истории России с древнейших времён»: «Годунов не мог уподобиться древним царям, не мог явиться царём на престоле и упрочить себя и потомство своё на нём по неуменью нравственно возвыситься в уровень своему высокому положению». Спрашивается, а насколько «нравственно возвысился» в уровень своему положению Иван Грозный? Или царям, так сказать, «прирождённым» всё позволено? Их власть «богоданная»? А ведь это написано во второй половине ХIХ века.
В этом и состоит суть вопроса. При прежних правителях, а особенно при царе Иване Грозном, государство рассматривалось как собственность или «вотчина» правящего государя. Об этом со всей отчетливостью сказал В.О. Ключевский: «Московское государство всё ещё понималось в первоначальном удельном смысле, как хозяйство московских государей, как фамильная собственность Калитина племени, которое его завело, расширяло и укрепляло в продолжение трёх веков. На деле оно было уже союзом великорусского народа и даже завязывало в умах представление о всей Русской земле как о чём-то целом; но мысль ещё не поднялась до идеи народа как государственного союза». Государство представлялось и тогдашним царям, и простому люду как некая собственность, имущество, принадлежащее царю, – а если заведенные здесь порядки кому-то не нравились, тот волен был уйти, куда угодно, но не требовать смены правления, поскольку это государство – чужая собственность. Каждый человек считался вольным, вольным в своём праве уйти в «гулящие люди» (отсюда казачество) или быть «рабом государевым».
«Московский народ, – пишет далее историк, – выработал особую форму политического протеста: люди, которые не могли ужиться с существующим порядком, не восставали против него, а выходили из него, «брели родно», бежали из государства». Заметим, что последний русский царь Николай II определил свой род занятий в соответствующей графе всенародной переписи населения 1898 года как «хозяин Земли русской». Традиция сохранилась. Такими же точно «хозяевами» представляются и Сталин, и Ельцин, и Путин, стараясь, по возможности, (когда получается) передать это «хозяйство» по наследству.
В 1598 г. древняя династия «хозяев Земли русской» пресеклась, и страна встала перед трудной задачей – определить, кто имеет право на власть. И прежде, ещё при царе Иване, для решения некоторых важных государственных вопросов созывались Земские соборы, на которых имели право присутствовать выборные представители разных сословий и земель. В основе этого начинания лежал пример церковных соборов – ведь и православная Русь тоже как бы воплощала в себе истинную Веру и Церковь. Но прежде перед соборами не ставилась, да и не могла ставиться, цель избрания власти, избрания царя – сам царь их и созывал. Теперь вопрос встал иначе: царя нужно выбрать, а для этого надо преступить важнейшую заповедь о том, что царская власть от Бога, то есть фактически погрузиться в сатанинские пучины своеволия. Сама собой появляется мысль: выборный царь – не настоящий, не от Бога, а значит, и бунтовать против него – не грех. Об этом мы уже писали. Это важно повторить, поскольку здесь лежит разгадка сущности Смуты.
Не то, чтобы Годунов был самозванцем, т.е. провозгласил себя не тем, кем был на самом деле – он не был лже-Фёдором или лже-наследником истинного царя. Но он был как бы лже-царём. Будучи простым боярином, он возомнил себя земным богом. Тот факт, что его избрал Земский собор, а не он сам провозгласил себя государем, и даже то, что патриарх благословил его на царство, и церковь его поддержала – это своего рода наваждением в глазах народа. Так ли уж был велик авторитет церкви?
Отсюда постоянные упрёки Борису со стороны современников и историков последующего времени в том, что он был одержим властолюбием, что за стремлением к власти позабыл о боге и т.п. За этими упреками скрывался их собственный страх перед тем, что осмелились выбрать царя. Это почти то же самое, что «выбирать» веру, бога, истину. Ключевский пишет: это всё равно, что выбирать отца или мать. Как они даны, так и есть. Даже авторитет православия, как истинной веры, не мог поколебать в народном сознании такое убеждение. В свою очередь это не могло не означать, что не так уж сильно веровал московский народ в православное «первородство». Он больше верил царю-батюшке, «отцу родному». Почему так? Постараемся ответить позже.
Пока заметим, что преемственность власти, которая обеспечивается кровным родством – явление по самой сути глубоко языческое, хотя бы потому, что означает наследование «по крови», «по роду», а не по закону или убеждениям. Власть при этом неизбежно, как уже говорилось, определяется как некая собственность рода, а фактически сама по себе становится «родом» и «кровью»: есть особый «народ», который призван править, в отличие от всех прочих – подданных или просто рабов. Христианство всего лишь благословило эту древнюю традицию.
Значит, надо было показать, что передача скипетра царю не из правившей династии означает не только и не столько «своеволие», а – пусть и посредством всенародного Земского собора – исполнение Божьей воли. Это означало бы своего рода вхождение нового «выборного» царя в избранный «царский род». Пусть не по плоти, но по духу, поскольку, как известно, «дух дышит, где хочет». Так и постарались сделать участники созванного собора.