Диорама: Взятие Рязани Батыем.

Имя Льва Николаевича Гумилёва (1912-1992) хорошо известно не только профессиональным историкам Древней Руси, но и всем, интересующимся прошлым, да и не только прошлым, ведь его историософские концепции активно используются в современном политическом дискурсе и даже в футурологических прогнозах. Будучи сторонником цивилизационного подхода к истории человечества, Л.Н. Гумилёв создал яркую, оригинальную теорию цивилизационной истории человечества, отождествив то, что О. Шпенглер и А. Тойнби называли «цивилизацией» с этнической общностью высшего уровня – суперэтносом – и описав фазы её развития, связанные с уровнем «энергии этноса» (пассионарности) от рождения через резкий подъём и последующий надлом к угасанию и гибели[1]. Уровень общей энергии этноса, определяющий, по Л.Н. Гумилёву, его бытие (когда энергии много, этнос активно расширяет свой ареал, когда она резко уменьшается, этнос переживает период революций и внутренних перестроек, когда её остаётся относительно немного, этнос спокойно живёт, накапливая материальные блага и созидая культурные ценности, когда она иссякает, этнос прекращает своё существование), определяется количеством людей с повышенной тягой к деятельности – пассионариев, которое в начале развития этноса возрастает, а затем идёт на убыль. Именно этот бесконечный калейдоскоп возникающих, возвышающихся и приходящих в упадок этносов и составляет, согласно Л.Н. Гумилёву, основное содержание человеческой истории.

Историософской этногенетической теорией учёного одни восхищаются, как гениальным прозрением, другие страстно критикуют её[2], но мало кого она оставляет равнодушным. Но если трезво смотреть на вещи, то очевидно, что этногенетические построения Л.Н. Гумилёва на данный момент представляют собой лишь красивую историософскую гипотезу, более поэтическую, чем научную. Ведь, конструируя общий ход развития разных человеческих цивилизаций Л.Н. Гумилёв зачастую не слишком обращал внимание на конкретные детали, считая изучение источников и конкретных событий «мелочеведением». Он рисовал широкое яркое полотно, эффектное, но в значительной своей части лишённое твёрдых опор, полотно которое может завораживать, но истинность которого на данном этапе развития науки не может быть ни доказана, ни опровергнута. Характерно, что даже В.В. Кожинов, принимавший в основном «евразийские» взгляды Л.Н. Гумилёва, отмечал, что в теории пассионарности он видит «яркий, но, скорее, эстетический, или художественный, нежели научный смысл»[3]. Строго научный анализ сформулированной Л.Н. Гумилёвым теории этногенеза является, очевидно, делом будущего.

Но помимо разработки глобальной «поэтической» историософской теории, объясняющей в истории человечества если не всё, то почти всё, Л.Н. Гумилёв занимался и конкретно-исторической проблематикой, связанной с историей кочевых народов Евразии и их взаимоотношениями с Русью. Но и здесь он предстаёт перед нами зачастую не собственно историком, а поэтом от истории: разного рода домыслы и «поэтические» обобщения в его работах встречаются столь часто, что едва ли профессиональный историк порекомендовал бы их неподготовленному читателю. Это обстоятельство сильно затрудняет критический анализ работ учёного: простое перечисление допущенных им фактических ошибок и домыслов будет огромно, но едва ли даст какой-то толк. Поэтому мы сосредоточимся на некоторых самых ярких примерах «поэтизации истории» Л.Н. Гумилёвым, тесно связанных с его общими взглядами на проблему отношений Руси и Степи, ведь в этой области историк тоже пытался создать красивую историософскую картину. Если традиционно в исторической науке отношения Руси и кочевников (и шире – осёдлых и кочевых обществ в целом) рассматривались как антагонистические, что в особенности относилось к отношениям Руси с монголами, то Л.Н. Гумилёв поставил перед собой цель опровергнуть эту, по его мнению, «чёрную легенду»[4] и совершить, так сказать, историческую реабилитацию кочевого мира, показать, что его отношения с Русью были гораздо более комплементарны, чем это принято считать.

В этом учёный следовал за евразийством – сформировавшимся в эмиграции научным и общественно-политическим течением, противопоставлявшем Россию Европе и сближавшим её с Востоком, в первую очередь – с кочевым миром. Именно работы Л.Н. Гумилёва не только принесли евразийские идеи в СССР-Россию, но и дали им вторую жизнь, сделав весьма популярными в обществе и в постсоветском политическом дискурсе. Касательно последнего аспекта хотелось бы отметить, что и сами евразийцы и их оппоненты зачастую берут на вооружение гумилёвские тезисы без малейшей критической проверки, с той только разницей, что одни ставят перед ними знак «плюс», в то время как другие – знак «минус». Между тем, ко всему, написанному «поэтом от истории» Л.Н. Гумилёвым надо относиться очень осторожно. Вот характерный пример. Последовательный оппонент евразийства А. Широпаев с пафосом пишет об Александре Невском, «который в лице Батыя обрел себе нового отца, став ханским приемным сыном»[5], даже не думая о том, что «усыновление» Александра Невского Батыем, равно как и его «братание» с сыном последнего Сартаком – полная фантазия[6], не имеющая опоры ни в одном источнике. «Антиевразийцы» вообще много и охотно цитируют работы Л.Н. Гумилёва, никогда не проверяя их, попадая в ловушку его фантазий.

Эта общественно-политическая актуальность работ Л.Н. Гумилёва является дополнительным фактором, указывающим на необходимость их всестороннего критического разбора, определённый вклад в который, как мы надеемся, внесёт данная статья. Помимо работ Л.Н. Гумилёва нами будут рассмотрены и взгляды Вадима Валерьяновича Кожинова (1930-2001), который во-многом продолжал евразийские построения Л.Н. Гумилёва, став фактически вторым столпом современного евразийства, при этом высказывая оригинальные мысли, важные для общего понимания взглядов и методов работы евразийцев.